Олег молча кивает. Отворачивает лицо. Смотрит в окно. В окне – самый красивый город мира. Самый красивый, тем более что других он не видел.
Вот когда включается незаметная разница. Вот то, что невозможно скрыть никакими ухищрениями – разницу в опыте. Каждый день Олег видит мучения и человеческие страдание, он видит смерть и боль. Это наполняет его внутренним содержанием, которое не передать. Не объяснить. Но которое, тем не менее, существует, определяя всё его существование.
Дана порхает по жизни. Она много видела, много знает. У неё куча времени. Его она могла бы тратить на постоянное самосовершенствование. Она и тратит. Ведь такая ухоженность и красота… они не бывают стихийным явлением природы. Особенно, когда первая молодость прошла.
Именно эту сделанность, не выпирающую, не броскую, но внятную и такую привлекательную, Олег ценит в Дане больше всего.
Но как же объяснить этой лёгкой (но отнюдь не легкомысленной) женщине, что он, может, только жить начинает? Что, встретив её, он словно пробудился от долгого-долгого сна и что именно эта встреча…
О, эта встреча…
Тут Олег теряет нить размышления и на него наваливаются звуки и запахи большого и богатого города, роскоши и комфорта, расслабленности и неги, которые источает его спутница. Поневоле потеряешь…
Олег смотрит на Дану, и у него начинает вставать. Самое смешное, что
Дана видит это и реагирует самым достойным способом – подходит к нему, сбрасывая по дороге халат, и садится на Олега, словно бы он – старомодный проигрыватель для виниловых пластинок, а она такая виниловая пластинка и есть.
И признание снова откладывается. Потому что как можно своими руками убить хрустальную гармонию единения, лучезарный ансамбль смычка и скрипки, соединившихся в едином порыве извлечения музыки из душ и тел.
Дана такая ладная, красивая… Но если приблизиться к ней на более чем близкое расстояние, если послушать её интимный шелест в половине четвёртого (неважно, утра ли, ночи), обильные признания… Окажется, что и богатые тоже умеют плакать. Окажется, что богатые только и делают, что рыдают, забыв о богатствах, работе и "взрослых" делах.
Позолота статуса слезает, само слово "состоятельный" более не засоряет зрение и можно увидеть человека. Вне понтов и пафоса. Можно разглядеть органику, уже не завязанную на извне привнесённые моменты и почувствовать себя археологом, раскопавшим среди бесконечного количества напластований и слоёв хрупкую красоту подлинного существования.
Для Олега такими раскопками оказываются рассказы Даны про одинокое детство, про заброшенность и трудное становление. Дана избегает говорить о настоящем. Не потому, что скользко. Оно её, видимо, не устраивает. Никак не устраивает. Рождённая любить, для любви, Дана плывёт по нынешней жизни без особого напряжения, но и без вдохновительных усилий. Для себя плыть ей надоело, а (пока не случился Олег) плыть для кого-то ещё… Видимо, не получалось. Или не было такой возможности.
Что ж, Гагарин прекрасно понимает Дану. Он устроен похожим образом.
Возможно, оттого они и сошлись, думает он, глядя на спящую красавицу. И чем дольше он смотрит на это чудо, сопящее в подушку, тем отчётливее понимает, что не только они так устроены, но и все нормальные люди должны жить не для себя, а ради заботы о близком.
Что ж, иногда, на пороге сорокалетия, даже и Олега Евгеньевича
Гагарина посещают "правильные" мысли.
Глава девятая
Правый берег
Олигарх очнётся, когда никого не будет рядом. Он проснётся в один момент, хмурый и немного усталый от долгого лежания, он придёт в себя, но никому не скажет об этом. Он хитрый и расчетливый – сколько он был без сознания? Что произошло, пока он спал? Котируются ли, продолжают ли котироваться его акции? Сначала нужно "навести справки", разузнать, на каком он свете, а потом и предпринимать осмысленные шаги. А пока лучше отлеживаться здесь, где никто не ищет, где все думают, что он ничего не слышит и не видит, где его не будут преследовать, а если кто-то вздумает обманывать, то он сможет вывести обманщика на чистую воду, из длительного путешествия по которой он только что вышел.
И чем больше Олег смотрит на Дану, чем дольше существует рядом, в облаке её тепла, запаха, тем отчётливее проступают, начинают проступать отсутствующие величины. Умолчания зияют, выпирают на первый план.
Конечно, Олег думает о её муже, легкомысленно (а потому что ничего особенного, ну, подумаешь, Париж с подружкой. Причёску навести, ага, туфельки подобрать в цвет нового авто) отпустившем её, мужнину жену, с каким-то там врачом-реаниматологом. Мужичина ты, простофиля…
И вот уже Олег видит себя сооружённым из неповоротливого гранита, кем-то вроде памятной фигуры, стоящей на привокзальной площади, двумя четвертями вырвавшись из неотёсанной глыбы, да так и застывшим без постамента.
Не мудрствуя лукаво, скульптор очертил фигуру и лицо каменного
Гагарина несколькими движениям, схематичный и грубый, стоит зачем-то такой каменный гость и пугает площадь. Таким пугалом и чувствует себя Олег, кончиками пальцев прикасаясь к Даниному лицу. Трогая её, насколько возможно, тактично и бережно, дабы не спугнуть это её состояние, это её выражение спящего тела. Но Дана всё чувствует, улыбается во сне и переворачивается на другой бок. Гагарин радуется перемене участи, ибо со спины Дана не менее прекрасна. Особенно возле поясницы, там, где…
Ну, да, неловкий мужик-деревенщина. Хорошая возможность посмотреть на себя со стороны, узнать себя через другого. Давно уже не открывались Гагарину такие гносеологические возможности.
– И, всё-таки, Дана, почему тогда, в ресторане, ты подошла ко мне?
– Ешь свой континентальный завтрак. Что может быть приятнее ещё горячего круасана со свежевыжатым апельсиновым соком?
– Эта мысль не даёт мне покоя. Я не знаю, что бы со мной случилось, если бы ты тогда прошла мимо… Если бы я тогда не оказался в этом благословенном месте… Где мы и встретились… Точнее, где ты нашла меня…
– Ммм… Но ведь нашла же.
– Это и странно…
– Странно? – Странно, когда женщина оказывается "объектом федерации".
– Согласись, что это правильно, что я тебя нашла. И совершенно закономерно, что ты в тот вечер пришёл в этот ресторан. Люди нашего круга обречены на это маленькое гетто внутри большого города.
Необходимость комфорта толкает нас в сторону себе подобных. Так что мы были обречены друг на друга.
– Ну, да, ну да…
– И всё-таки, Дана, почему ты подошла именно ко мне, а не к кому-нибудь ещё?
– Гагарин, не занудничай, ты меня спрашиваешь об этом едва ли не каждый день…
– И всё-таки, и всё-таки…
– Нет, всё-таки тебе не идёт быть занудой.
– Ещё кофе, мадам?
– Да, спасибо. Я тебе уже говорила, что обозналась. Если помнишь, я тогда была в подпитии… – Дана делает многозначительную паузу.
– Конечно, помню.
– И мне показалось, что это сидит мой муж, понимаешь? Мой муж.
– Понимаю. Почему же ты тогда так сильно удивилась?
– Потому что по всем законам логики, формальной или не очень, его не должно было так оказаться. Ну никак.
– Ещё раз и сначала… Пожалуйста…
– На самом деле, Олежка, всё очень просто. Он серьезно болен и сейчас находится в больнице. В реанимации. И он действительно очень, ну просто очень похож на тебя, веришь?
– Ну, конечно, я тебе верю, Дана…
– А ты думал, что это такой способ закадрить тебя? Такой способ познакомиться?
– Ну не знаю.
– Думаешь-думаешь. Скажи, ты правда так думаешь?
– Ну не знаю. Ну, может быть.
– Фу, Гагарин, это же так пошло, так банально. Я думала, что ты обо мне чуть лучшего мнения.
– Чуть лучшего? Возможно даже и не чуть.
– Что ты имеешь ввиду?
– То, что чем больше я тебя узнаю, тем лучше мое мнение о тебе.
– То есть я расту в твоих глазах?
– Ну разумеется, растёшь.
– Правда, Гагарин?
– Ну конечно.
– И какой у меня сейчас рост?
– Ты практически сравнялась с Эйфелевой башней. Если ты сейчас встанешь, вы окажетесь примерно одного роста.
И Дана вскакивает с плетёного кресла и действительно оказывается одного роста с железной конструкцией, торчащей в распахнутом окне.
Наблюдая чужой жизненный уклад, ты понимаешь новое о себе. Гагарин первый раз оказывается за границей, он дотошный наблюдатель за другими людьми, постоянно включает "стоп-кадры", чтобы запечатлеть новое лицо, случайный взгляд, завести очередной файл для ещё одного впечатления. Его внутренний автомобиль имеет здесь левостороннее движение, нужна постоянная собранность, нужно держать осанку. И вовсе не из-за Даны, хотя она, со своими буржуазными привычками
("Гагарин, ты что, сам вымыл голову? Ну, ты даёшь, а в салон тебе лень спуститься?") не дает расслабиться. Он естественен и неестественен одновременно.
Это игра такая – быть собой на самой последней границе искренности, выворачиваться наизнанку, дабы лучше понять то, что внутри – как если ты на пляже и поставляешь тело свету, солнце припекает, и ты начинаешь четче чувствовать обычно сокрытое. Казаться собой, придумывать себя, извлекая из темноты и немоты, вот что интересно.
Стоп-кадр сменяет стоп-кадр, слюдяные пластинки впечатлений копятся в невидимых папках. Подстраиваясь под других, ты узнаешь собственные возможности, прогулка по Большим Бульварам в одиночестве (Дана окучивает бутики в районе Монпарнаса) приравнивается к кругосветке.
У Гагарина ласковый прищур и глаз-алмаз. Он уже давно мечтает об управляемой уединённости. Событий и сообщений такое множество, что устаёшь и хочется, наконец, принять органичные формы поведения и наблюдения. Глазеть по сторонам и не смущаться пристального интереса к частностям. (27)