– Старая школа, – Олег вновь почувствовал себя медиком и оттого горестно улыбнулся, – да от нее же почти ничего не осталось… Вы знаете, что во всей больнице только один я все еще продолжаю работать с умирающими больными без перчаток! Только я один, а это и есть старая школа. Все же теперь боятся. Боятся рисковать, боятся вкладываться, работают по стандарту. Именно это я и называю глобализацией.
– Но с другой стороны, – робко попыталась возразить Гагарину нечесаная поклонница прогресса, – есть ведь и новейшее медицинское оборудование, способное спасать людей в самых сложных ситуациях, поэтому невозможно однозначно говорить, что глобализация (а под ней, разумеется, мы понимаем социальный и экономический прогресс, который невозможен без прогресса культурного и научного тоже) сугубо вредна, есть в ней и положительные стороны.
– Вы знаете, процесс врачевания принципиально уже давно не меняется.
Все, что могли, мы уже придумали и внедрили, все остальное от лукавого… все эти навороты, – Гагарина не собьешь: про медицину он знает все. – А главное, никакими изобретениями невозможно заменить душу врачевателя, его опыт и интуицию…
Тут Гагарин обратил внимание, что вновь появившийся Самохин делает ему разные знаки. Мол, сворачивай выступление, Склифосовский. Рядом с Самохиным стоит Татьяна со скучающим видом, мол, она никого из присутствующих не знает и ей все равно, о чем раскричался этот подвыпивший купчик.
– Так что на самом деле я не знаю, нужен ли особенный путь России или же нам нужно идти вслед за сверхдержавами по пути дальнейшей глобализации, – говорит Олег и тушуется, так как замечает Дану.
Та стоит в стороне и внимательно слушает выступление оратора. Когда она пришла и с кем… На ее лице написано изумление, скрыть которое она не в состоянии. Видно, что она внимательно выслушала все, что
Олег сказал, но вот какие выводы она сделала из всего вышесказанного
– одному богу известно.
Глава девятая
О сокровенном сказании про Беловодье
И вот он снова тут, в родных выселках, рядом с церковью и гастрономом. Стоит со стаканом виски возле раскрытого блокнота.
Вытащил новогодние и рождественские свечи, весь запас, накопленный за долгие годы, устроил печальную иллюминацию.
Напившись, Гагарин превращался в другого человека, мягкого, сентиментального, даже слезливого. Его начинало умилять все и всё, что вокруг, также обострялись мысли о дальних странах, путешествиях на яхте под белым парусом (он физически ощущал соленые брызги океана и палящие солнечные лучи, покой и негу анонимной прибрежной местности). Вот и сейчас легкомысленные видения увлекли его на другой край земли, он стал засыпать, мотнул головой, проснулся, пришел в себя, осознавая, что дома, на выселках, в пыльном углу
(комнатные растения давно засохли, превратившись в собственные скелеты), свечи таинственно, как на похоронах или поминках, мерцают
(блики по стенам), а перед ним блокнот.
И тогда Гагарин, единым порывом, решает сжечь непонятную вещь, в которой вся его сила и вся его слабость. Денег ему все равно хватит.
И надолго. А если не хватит – заработает еще. Дана его любит. А если не любит, то и хрен с ней. Олег берет блокнот и подносит его к свече, истончающей удушливый ванильный запах. Почему-то корешком, нижним уголком.
И терпеливо держит, ощущая дрожь в руке и во всем теле. Переплет покрывается копотью, чернеет, а потом первый язычок пламени пробегает по нему, словно стараясь ужалить Олега за пальцы. И тогда
Гагарин мгновенно трезвеет. Он отдергивает руку, холодный пот выступает у него на лбу и между лопаток. Уже другими, тверезыми глазами Гагарин смотрит на причиненный талисману ущерб. Минимальный.
Могло бы быть и хуже.
Олег замечает, как бешено колотится его сердце. Он идет на кухню и достает из белого шкафчика аптечку с валокардином, ругая себя последними словами.
– Ну и дурак же вы, Олег Евгеньевич, неудачник, поп-расстрига, мудило кемеровское…
"Неудачник" – до сих пор самое страшное для него ругательство с тех пор, как покойный отец пригвоздил, предвидя долгое, горделиво-горбатое одиночество, отсутствие угла, детей, тепла… Вот откуда огонь, который сам зажег и сам же испугался.
А счастье было так возможно…
Забыл, кем был, а новым человеком не стал. Еще не стал или не дано уже? Тайное знание навалилось свинцовой тяжестью, припечатало к земле. Олег стал тяготиться талисманом, бояться его возможностей.
Он дважды пытался избавиться от блокнота. Первый раз после бессонной ночи (под глазами темные круги, сивушный перегар) вскочил в красный свой автомобиль и помчался за город, выкопал в перелеске ямку и похоронил искушение, предварительно упаковав его в целлофановый пакет. Потому что знал, что вернется, потому что сам себе не доверял
(никогда не доверял и всегда ждал подвоха), лихорадочно пытаясь запомнить место, где.
Три дерева от шоссе, потом десять шагов вправо до молодой березки, потом повернуться на 180 градусов и еще десять шагов до трех елей, между которыми и. Разровнял землю, присыпал сухими листьями, иголками. Это хорошо, что лес смешанный, почему-то подумал, когда возвращался к машине, отряхивая на ходу руки.
В подъезде столкнулся с соседкой, заплаканной и еще более согбенной.
Ну из соседней квартиры, что сидит в метро, смотрит на пассажиропотоки, опускающиеся и поднимающиеся по эскалатору, и справок не дает. Та кинулась к нему, как к родному, начала причитать, ввалилась в квартиру, постоянно извиняясь. Из ее скороговорки Гагарин понял, что внучок ейный Эмка (Эммануэль, если помните) скопытился, рак крови, лежит-умирает, сказано священника звать, потому что надежды никакой.
Гагарин собрал волю в кулак, пришел в себя (если тебе плохо, помоги тому, кому еще хуже, оно и отпустит), плотно сел на телефон, начал обзванивать коллег. Соседка стояла рядом, словно бы этими звонками он мог что-то решить, помочь ребенку. Она, простая и несчастная, не знала, что делать, растерянная, мгновенно подсаживалась на чужую инициативу, заменяющую ей собственные усилия.
Очень скоро диагноз подтвердился. Доктора в телефонной трубке говорили тихо и сосредоточенно. Олег представлялся.
– Здравствуйте, это доктор Гагарин из первой городской реанимации…
И тогда его коллеги начинали говорить чуть более бодро. Но так же тихо и сосредоточенно. Олег слишком хорошо знал этот тон, его тоже иногда, в прошлой жизни, беспокоили родственники и знакомые погибающих пациентов. Скорбная мина на лице и стальная вата в голосе
– профессиональная маска спасателя. К некоторым она прирастает так, что потом не отнять, так и живут – в скорби. В вечной скорби вины и соучастия.
Соседка терпеливо ждала. А Олег напряженно думал. На подошвах башмаков хрустел придорожный песок. Палая хвоя пристала, запутавшись в шнурках (Олег покупал только коричневые туфли и только со шнуровкой – четко убежденный в том, что это классика и она никогда не выйдет из моды. Он терпеть не мог всех этих новшеств, связанных с изменением формы носка, сначала в сторону предельной тупости (едва ли не квадратности), затем – в сторону восточной узости, задранной, как у Карлика Носа на каких-нибудь средневековых миниатюрах. Только умеренность и классика. Только покой и воля. Покой и воля.)
Вот он, наконец, и выпал – зримый, а отнюдь не умозрительный случай, когда ты реально можешь помочь человеку, спасти его. Спасти его, когда это уже никто не может сделать. Не отвлеченные умствования о процветании всего человечества, но конкретный мальчишка, не успевший пожить как следует и совершенно не виноватый в экологическом неблагополучии, запустившем часики злокачественных образований.
– Хорошо, вы только обязательно меня дождитесь, – распорядился он, встал.
Соседка посмотрела на него глазами старого спаниеля. Она беззвучно, безнадежно плакала, понимая, что… А впрочем… вдруг… вдруг чудо или что-то такое… ведь он врач, значит, знает… значит, может помочь… даже если все вокруг отказали… ведь бабушке умирающего не докажешь, что сделали все, что могли…
Гагарин понимал коллег, их невидимый героизм, не оплачиваемый ничем
(и никем) энтузиазм. Это он за них, и за них тоже решил впрячься и… и… помочь.
Точно так же споро, как утром, отмахнувшись от усталости, от тяжести в висках (потому что цель, потому что азарт: вот она проверка на вшивость, приятно осознавать себя хорошим и… всемогущим, чем черт не шутит, человеком, человеком, да), к тому самому облезлому перелеску, по сухой осенней траве, машины мимо туда-сюда, не очень часто, но днем как же без машин?
И понял, что не может найти, что место потерял, что нужно было бы какой-то колышек вбить, опознавательный знак. И сердце заметалось загнанным зайцем и снова предательский пот между лопаток и холод внизу живота, и сам заметался, забегал в поисках исходной точки, главное ее найти, исходную точку, чтобы от нее три шага туда, десять туда, повернуться на 180 градусов…
Но ничего не вышло. Тогда сел возле авто, закурил, уставился на облака, вспомнил про Голос, который навещал его время от времени с ценными указаниями, и мысленно возопил к голосу, мол, не мне же надо, я ребенку помогаю, ребенку, понимаешь…
Ничего не ответило небо, облака продолжали беззвучно таранить пики деревьев, исчезая за поредевшими верхушками. Еще чуть-чуть – и пойдет снег, может быть, первый снег в этом году. Гагарин стряхивает оцепенение, встает и начинает поиск заново. Безветрие помогает ему искать.
Находит. Откапывает. Разгребая мягкую землю руками. Достает пакет.
"Сделано в ССССР". Почерневший (подкопченный свечей) переплет.
Мальчик будет спасен. Звонит соседке в дверь. Хорошо, что той нет дома. Побежала за священником. Надеюсь, что успел. На всякий случай оставил записку с телефоном – "Держите в курсе". Завалился спать. Не раздеваясь. Укрылся пыльным пледом. С чувством выполненного долга. С чувством собственного достоинства.