Я пожимаю плечами.
– Спасибо.
– Нервничаешь?
Я опять пожимаю плечами.
– Нет.
Я не нервничаю, потому что мне плевать. Никогда не думала, что превращусь в одну из тех девиц, которые после расставания бродят, как зомби, начинают рыдать в три ручья при малейшем упоминании о возлюбленном. Но, как это ни грустно, я оказалась именно такой.
– Ну, ни пуха, – говорит Кэсс, поняв, что у меня нет желания продолжать разговор.
– К черту. – Я на долю секунды задумываюсь и совсем не тихо добавляю: – Буквально.
Он резко поворачивает голову.
– Извини, я не слышал, что ты сказала.
– Я сказала: буквально, – вполне громко говорю я.
Его голубые глаза темнеют.
– Ну, ты и сука.
У меня непроизвольно вылетает смешок.
– А я и есть сука.
Кэсс хмурится.
– Что, ждешь, что я буду извиняться за разговор со своим консультантом? А я не буду. Мы оба знаем, что дуэт не получился. Просто у меня хватило духу хоть что-то сделать.
– Ты прав, – соглашаюсь я. – Мне следовало бы поблагодарить тебя. По сути, ты сделал мне огромное одолжение. – Между прочим, я не ехидничаю. Я говорю абсолютно серьезно.
На его самодовольной роже мелькает сомнение.
– Я? – Он откашливается. – Да, сделал. Я сделал нам обоим одолжение. И я рад, что ты способна признать это. – Он раздвигает губы в своей фирменной ухмылке. – Ладно, мне еще нужно найти Эм-Джи.
Он идет в одну сторону, а я в другую, искать Дже. Еще утром были проведены саундчеки, так что все должно пройти хорошо. Я выступаю последней, поэтому вынуждена долго ждать, пока не назовут мое имя. Естественно, выступления нашего курса открывает Кэсс. Он наверняка полизал чью-то задницу, чтобы добиться этого, потому что выступать первым очень выгодно. Судьи еще в приподнятом настроении, их не клонит в сон, наслушавшись первокурсников и второкурсников, которые не претендуют на премию, они горят искренним желанием судить. К тому моменту, когда последний третьекурсник поднимется на сцену – а это буду я! – все уже устанут, кому-то захочется покурить, кому-то размяться перед тем, как начнут выступать старшекурсники.
Я заглядываю в гримерки в поисках Дже, но его нигде нет. Я очень надеюсь, что мой виолончелист не бросил меня, но если даже и бросил… ну… мне плевать.
Я скучаю по Гаррету. Я думаю о нем каждую минуту, и мысль о том, что сегодня его в зале нет, действует на меня, как рубящий удар в карате. У меня перехватывает горло, и я не могу дышать.
– Ханна, – слышу я робкий голос.
Я подавляю вздох. Черт. Ну у меня совсем нет настроения разговаривать с Мэри-Джейн.
Однако маленькая блондинка бросается ко мне прежде, чем я успеваю сбежать, и загораживает собой дверь очередной гримерной, в которую я собиралась заглянуть.
– Мы можем поговорить? – говорит она.
Я все же вздыхаю.
– У меня нет на это времени. Я ищу Дже.
– Ой, а он в зеленой комнате на восточной сцене. Я только что видела его.
– Спасибо. – Я собираюсь уйти, но она опять преграждает мне путь.
– Ханна, пожалуйста. Мне действительно нужно поговорить с тобой.
Меня охватывает раздражение.
– Послушай, если ты хочешь извиниться, не утруждай себя. Извинения не принимаются.
В ее глазах появляется страдальческое выражение.
– Не говори так. Я действительно сожалею. Мне так жаль, что я это сделала. Зря я позволила Кэссу уговорить себя.
– Еще как зря.
– Я… я просто не смогла отказать ему. – В ее голосе мелькают нотки отчаяния. – Он мне ужасно нравился, он был таким внимательным и заботливым, он настаивал на том, что песня предназначена для сольного исполнения и что он единственный способен оценить ее по достоинству. – Мэри-Джейн едва не плачет. – Не надо было мне действовать у тебя за спиной. Я… я очень виновата.
Я обращаю внимание на то, что о Кэссе она говорит в прошедшем времени. И хотя я понимаю, что это подло, не могу удержаться от смешка и говорю:
– Он тебя бросил, да?
Она избегает моего взгляда.
– Сразу после того, как добился своего.
Я редко кого жалею. Сочувствия мне не жалко, я раздаю его направо и налево. А вот моей жалости достойны только те, кому я искренне сопереживаю.
Мэри-Джейн я жалею.
– Мне, что, надо сказать «я же тебе говорила»? – спрашиваю я.
Она мотает головой.
– Нет. Я и так знаю, что ты была права. И понимаю, что вела себя глупо. Просто мне хотелось верить, что такой парень, как он, заинтересовался такой невзрачной девушкой, как я. Мне так сильно хотелось, чтобы это было правдой, что я предала нашу с тобой дружбу.
– Мы не друзья, Эм-Джи. – Я знаю, что это жестко, но мои датчики тактичности сломались вместе с сердцем, поэтому я не считаю нужным ни смягчать тон, ни выбирать слова. – Я никогда бы так не поступила с подругой. Тем более из-за парня.
– Прошу тебя… – Ее голос дрожит. – Неужели нельзя начать сначала? Я искренне сожалею.
– Знаю, что сожалеешь. – Я грустно улыбаюсь. – Со временем я смогу общаться с тобой, не вспоминая об этой дерьмовой истории, возможно, я даже смогу доверять тебе. Но пока я к этому не готова.
– Поняла, – тихо произносит она.
– Мне действительно надо найти Дже. – Я выдавливаю из себя еще одну улыбку. – Уверена, Кэсс великолепно исполнит твою песню. Пусть он и подонок, но он хороший вокалист.
Я спешу прочь, прежде чем она смогла что-то ответить.
Я нахожу Дже, и мы слоняемся за сценой в ожидании выступления. После нескольких недель непрерывных репетиций мы с ним подружились, хотя Дже, как всегда, застенчив и все так же боится собственной тени. Но он еще на первом курсе, и я надеюсь, что со временем вылезет из своей раковины, когда адаптируется к жизни в колледже.
Первый и второй курсы выступают первыми. Мы с Дже стоим в правой кулисе, глядя, как исполнители один за другим выходят на сцену. Но мне трудно сконцентрироваться на том, что я слышу и вижу.
Сегодня я не в настроении петь. Я думаю только о Гаррете, о муке, отразившейся в его взгляде, когда я порвала с ним, о том, как поникли его плечи, когда он уходил.
Я вынуждена напоминать себе, что это сделано ради него, ради того, чтобы он остался в Брайаре и играл в хоккей, не беспокоясь о деньгах. Если бы я рассказала об угрозах его папаши, он предпочел бы наши отношения своему будущему, но я, черт побери, не хочу, чтобы он шел работать на полный день. Я хочу, чтобы он стал профессионалом и всем показал, насколько он талантлив. Доказал миру, что он играет в хоккей не потому, что у него такой знаменитый отец, а потому, что он сам всего добился.
Я хочу, чтобы он был счастлив.
Даже если для этого несчастной должна стать я.
После выступления последнего второкурсника объявляется небольшой перерыв, и за кулисами опять начинается суета. Нас с Дже буквально сшибает с ног поток студентов в мантиях, устремившихся на сцену. Я догадываюсь, что это хор Кэсса.
– А ведь среди них могли быть и мы. – Я улыбаюсь Дже, глядя, как хор занимает места на темной сцене. – Армия миньонов Кэсса.
Дже робко улыбается.
– Думаю, мы увернулись от пули.
– И я так думаю.
Начинается следующий этап конкурса, и теперь я концентрирую все свое внимание на чуде из чудес и украшении сцены – на Кэссиди Доноване. Когда пианист играет вступление к песне Эм-Джи, меня охватывает зависть. Черт, до чего же песня хороша. Я закусываю губу, понимая, что моя простенькая баллада проигрывает прекрасному сочинению Мэри-Джейн.
Я не вру: Кэсс поет великолепно. Каждая нота, каждая пауза – все сплошное совершенство. Выглядит он замечательно, поет еще лучше, и когда вступает хор, песня начинает звучать совершенно по-новому.
Не хватает только одного: эмоций. Когда Эм-Джи впервые наиграла мне эту песню, я ее почувствовала. Я почувствовала связь мелодии со стихами и ту боль, что отражена в них. Сегодня я не чувствую ничего, хотя мне трудно понять почему: то ли Кэссу не удалось передать эмоции, то ли разрыв с Гарретом лишил меня способности вообще что-либо чувствовать.
Однако через полчаса, сев за рояль, я понимаю, что способность чувствовать никуда не делась. Когда над сценой плывут завораживающие звуки виолончели Дже, во мне будто прорывает дамбу. Гаррет – это первый человек, которому я спела эту песню, когда она была еще сырой и шероховатой. И именно он был свидетелем того, как я ее репетировала, оттачивала и совершенствовала.
Я начинаю петь и пою для Гаррета и тут же переношусь в мир покоя, в свой маленький защищенный мир, полный счастья, в котором не случается ничего плохого. Где девочек не насилуют, где отношения легки и просты, где люди не расстаются под нажимом жестоких подонков. Мои пальцы подрагивают над клавишами, и в каждом моем вздохе, в каждом звуке слышится, как печалится мое сердце.
Я замолкаю, и воцаряется гробовая тишина.
А потом зал взрывается овациями.
Я встаю, да и то только потому, что Дже подходит ко мне и заставляет встать. Мы кланяемся. Меня слепит софит, гром аплодисментов оглушает. Я знаю, что Элли, Стелла и Мег где-то в зале, наверняка кричат во все горло, но их лиц я не вижу. Хотя фильмы и телешоу пытаются убедить всех в обратном, на самом деле невозможно установить зрительный контакт с кем-то в зале, когда тебе в лицо светит софит.
Мы с Дже покидаем сцену и уходим за кулисы. Неожиданно я оказываюсь в чьих-то медвежьих объятиях. Это Декстер, он поздравляет меня, и у него на лице улыбка от уха до уха.
– Пусть это будут слезы счастья! – говорит он.
Я прикасаюсь к своим щекам и чувствую, что они мокрые. А я и не поняла, что плачу.
– Это было потрясающе, – слышу я голос и, повернувшись, вижу идущую ко мне Фиону. Она тоже обнимает меня. – От вашего исполнения, Ханна, просто захватывает дух. Лучшее исполнение конкурса.
К сожалению, ее слова не избавляют меня от щемящей боли в груди. Я киваю и говорю:
– Извините, мне нужно в дамскую комнату.
Я ухожу, и Декс, Фиона и Дже ошарашенно смотрят мне вслед, но мне п