– Не признал тебя, – буркнул Лёха, оправдывая свой поступок.
– Действовали правильно, товарищ Жогин, точно по уставу, – похвалил Садовский. – Обязательно доложу командиру роты, что вы устав знаете.
– Давай докладывай, ты на это мастер.
Садовского задели эти слова.
– Слушай, Алексей, ну сколько ты будешь упираться? Год уже служишь. Пора бы понять…
Жогин перебил его:
– Устав плохо знаете, товарищ младший сержант, часового упрекать на посту и наказывать его не разрешается. Только после смены караула, когда в казарму придем.
Садовский невольно улыбнулся.
– А ты не лишен юмора, Алеша, да и устав, смотри, как тонко знаешь. Что ж перед командиром роты спасовал?
– Ладно, веди, сам ты юморист хороший. У меня от твоего юмора все жилки уже болят.
– А ты расслабься. Отдохни. Легче будет.
– Ничего, ничего, Юрик, вернемся домой, каждый день наизнанку буду выворачивать.
Разговор принимал нежелательный оборот. Садовский прервал его:
– Ну ладно, поживем, увидим. Рядовой Чернышев, на пост шагом марш!
Жогин и Чернышев обошли склад, проверили печати на дверях, целы ли окна, и доложили о приеме и сдаче.
– Рядовой Жогин, за мной шагом марш, – приказал Садовский и, когда отошли от нового часового, тихо добавил: – Не забудь, что ты находишься в карауле.
– Не забуду…
7
Время шло. На исходе был второй год службы. Чем ближе к дню увольнения, тем веселее становился Лёха Жогин. «Скоро конец службе. Через месяц встречу Юрку на улице, наговорю ему все что душа пожелает, а захочу – и в глаз дам. Вот жизнь! Эх, скорей бы!» У Жогина сердце дрожало от нетерпения, когда он думал о предстоящей свободной жизни. «Никаких тебе командиров, подъемов, зарядок, тревог. Спать ложись, когда захочешь, вставай – хоть в полдень. Никто ни слова не скажет… Правда, работать придется. Мать старая, надо ей подсобить». Впервые здесь, в армии, появилось у Лёхи непонятное теплое чувство, когда вспоминал о матери. Прежде такого не было.
Лёха смотрел на себя в зеркало. Загорелый. Брови над зелеными глазами выгоревшие. Плечи раздались, округлились, грудь вперед.
«А я насчет здоровья подлатался тут неплохо, – довольно отмечал он. – Рожа красная, да и шея, как столб, стала. Ахнут ребята, не узнают Лёху! Мать больше всех рада будет… Обижал я ее перед армией… Нехорошо. Надо будет кончать с этим. Мать есть мать… Да, отъелся ты, Лёха, на полковых харчах! Придется все новое заводить: костюм, рубашку, штаны. Старое теперь не полезет… Ну и здоров стал, поросят глушить об твой лоб можно!»
Лёха, очень довольный, отошел от зеркала.
У Юрия Садовского предстоящее увольнение вызывало смешанные чувства радости, неудовлетворенности и даже вины перед кем-то.
Вернуться домой к маме, папе, в родной город, встретить ребят, девчат, ходить в кинотеатр «Комсомолец», готовиться в институт – это все хорошо и приятно. А вот расставание с лейтенантом Трофимовым, с ротой, с полком навевало грусть. Как-никак два года здесь прошло. Да какие годы! Если бы можно было положить на весы предыдущие восемнадцать лет и эти два, пожалуй, армейские два года перетянут!
Растирая полотенцем загорелое тело, Юрий тоже поглядывал в зеркало, играл тугими мышцами. «Мама онемеет, когда увидит все это. Теперь ей не придется просить: «Юрочка, умоляю тебя, съешь яичко, намажь хлеб маслом!» Теперь только за ушами пищать будет, как за стол сяду!»
Неудовлетворенность и даже свою вину младший сержант ощущал из-за Лёхи. Раньше Юрий был убежден: в армии перевоспитывают всех. Какой бы трудный человек ни попал, очистят его от дурных привычек, отшлифуют и выдадут на гражданку новеньким, что называется, без недостатков.
А вот Лёха, пожалуй, немного переменился. И то, что он, Юрий, являлся его командиром и мало что смог сделать за полтора года, как раз и угнетало. Попади Жогин к другому, более требовательному сержанту, может быть, он сделал бы из Лёхи человека. А теперь вот уйдет из армии лоботряс с тем же, с чем пришел сюда, и вся вина за это ложится на командира отделения Садовского. Не смог, не сумел перевоспитать!
Лейтенант Трофимов заметил грусть в глазах младшего сержанта.
– О чем сокрушаетесь? Какие мировые проблемы вас озаботили? – шутливо спросил он.
Садовский откровенно поделился своими мыслями.
– Не печальтесь. Все нормально. Явления, а тем более психологические, не лежат на поверхности. Я убежден, наша с вами работа не пройдет бесследно. Жогин теперь уже не тот. Он и сам, наверное, это еще не сознает. Но внутри, – лейтенант поднес палец к груди и к голове, – внутри он совсем другой. Это обязательно проявится.
Садовский не соглашался.
– Я знаю закон диалектики о переходе количества в качество: постепенное накопление и скачкообразный переход. Но если у Жогина шло это накопление, где же переход в новое качество? Я его не вижу. Жогин каким был, таким и остался. Значит, я не справился со своей задачей. Не выполнил, как говорится, возложенные на меня обязанности. Это будет меня долго мучить.
– Брось ты демагогию разводить, – лейтенант перешел на «ты». Он делал это всегда, когда начинался простой дружеский разговор. – Трудился ты хорошо. И с Жогиным справился отлично. Другой мог бы с этим типом таких дров наломать, щепки до штаба летели бы. А у тебя все нормально прошло. Вдумчиво ты работал. А скачок у него произойдет. Не у нас на глазах, а где-то там, в гражданской жизни, но произойдет обязательно. Ты же сам говоришь о законе диалектики. А раз закон – значит, он на всех распространяется. Что твой Лёха – исключение?
Садовский думал, что Жогин, конечно, не исключение, но все же пока никаких авансов на коренной перелом в его характере Лёхой не выдано.
– К тому же у нас здесь не институт благородных девиц, – продолжал Трофимов. – Мы ведь не можем за два года из человека ангела сделать. Наша задача – воспитать советского солдата, преданного, мужественного, умело владеющего оружием. Ты уверен в преданности Жогина?
– В этом отношении вполне уверен в Жогине. Родину защищать будет, – твердо ответил Садовский.
– Ну, а насчет мужества? – спросил командир взвода.
– В бою он держался бы не хуже других, – отвечал младший сержант. – В самой напряженной обстановке не растеряется. Парень он не робкий.
– Ну, вот видишь, – поддержал Трофимов. – Оружием ты его владеть научил, тактику он знает, физически подготовлен. Вот и получается, данную им присягу он может соблюсти в полной мере и до последнего дыхания быть преданным Родине, защищать ее умело.
«Добрый человек лейтенант, хочет, чтобы меня не мучили угрызения совести, помогает обрести душевное равновесие», – подумал Садовский и спросил:
– А как быть с другими положениями присяги? В ней ведь еще сказано: клянусь быть дисциплинированным… беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.
– Ладно уж, не придирайся, – весело возразил лейтенант. – Ну, было дело, кочевряжился он первое время, а под конец служба у него ровнее пошла.
– А мне кажется, затаился он, приспособился…
Вдруг лейтенант что-то вспомнил. Хитро прищурив глаза, он пристально посмотрел на Садовского:
– Знаешь, ты не очень-то ругай Жогина! Ты ему еще спасибо должен сказать.
– Я? – удивился Юрий.
– Да, ты. Однажды я тебе сказал, чтобы ты перед увольнением напомнил об одном нашем разговоре по поводу тебя и Жогина. Что ж не напоминаешь?
– Забыл, – честно признался Садовский.
– Так вот, слушай. Если бы не Жогин, был бы ты обыкновенным командиром отделения. А в психологической борьбе с трудным солдатом ты такую хорошую школу прошел, что стал не просто младшим сержантом, а опытным, тертым командиром.
– Что же получается? – быстро спросил Юрий, он был поражен неожиданным поворотом в рассуждениях командира взвода, против которых нечего возразить. – Значит, хорошо, когда есть в подразделении недисциплинированные солдаты?
Лейтенант задумался.
– Хорошо, когда люди разные, естественные, когда мозгами шевелить нужно.
– Но как же тогда быть со стремлением к идеалу? Ведь в каждом деле и профессии люди стремятся к идеалу.
– Вот именно, стремимся, – подчеркнул Трофимов. – В этом стремлении, в этой борьбе вся красота и смысл жизни. Если бы взвод стал идеальным благодаря моему труду, моим бессонным ночам, выдержке, характеру, умению работать с людьми, тогда бы я почувствовал удовлетворение. А готовый идеал мне не нужен. Я должен создать его сам! Так что люди, убегающие от трудностей, те, кто ищет тихой заводи, лишают себя главного удовольствия в жизни – борьбы и горения! Помни это, Юрий Николаевич.
Лейтенант впервые за всю службу назвал Садовского по имени и отчеству, и это сильно повысило значимость его слов в глазах Юрия. В эти минуты Юрий понял еще одну причину своей грусти перед расставанием с армией: он очень привык к лейтенанту, полюбил его, как старшего брата. Его твердость и в то же время большая человечность во всех делах были для Юрия опорой.
Младший сержант знал, лейтенант не оставит человека в трудную минуту – ни в мирные дни, ни в бою. Никогда прежде не было у Юрия рядом такого близкого и надежного человека. И вот он есть, он рядом, но надо с ним расставаться.
Настал момент, когда лейтенант Трофимов и младший сержант Садовский подошли к развилке, где их дороги расходились.
В один из солнечных осенних дней на станцию подали эшелон для увольняемых в запас. Как и полагается мужчинам, лейтенант Трофимов и Садовский без лишней сентиментальности пожали на прощание друг другу руки. И руки у обоих были крепкие и жесткие (как будто Юрик Садовский никогда и не был маменькиным сынком).
– Спасибо вам за все, товарищ лейтенант, – сказал Юра, и голос у него дрогнул. – Буду помнить вас всю жизнь.
– Спасибо и тебе, Юра, ты был хорошим помощником. Попрощался лейтенант и с Алексеем Жогиным.
– Помни, товарищ Жогин, армейскую школу, она тебе в жизни пригодится.
– Ох и запомню! – весело воскликнул Жогин. Он, как обычно, шутил. – До гробовой доски запомню!