Привел я все в порядок, и стали мы с Рексом очень хорошо жить-поживать и прошлое вспоминать. Я на кровати спал, а Рексу в углу, около двери подстилку устроил, так чтобы мы друг друга видели и могли переговариваться. Я часто с ним разговаривал. В доме никого нет, кроме него, вот я лежу на койке и рассказываю ему о чем-нибудь из своей жизни – как в школе учился, кто были мать и отец, как они погибли в оккупации, как я воевал, как ранило меня, как он меня спасал. Рекс лежит и слушает, только ушами прядает. А когда я его кличку называю, приподнимет голову и особенно напряженно понять хочет, о чем я говорю.
Фактически у нас и второе жилье появилось. На топливном складе сторожка была, чистая, просторная, с печкой для зимнего обогрева. Там же был шланг с водой, для противопожарной безопасности. Раз в неделю я открывал слабую струю и купал Рекса с мылом. Он охотно принимал эту процедуру. Сам я в общую баню ходил. Только не парился там, легкие не позволяли. Может быть, так и прожили бы мы с Рексом до конца своих дней, но природа, как говорится, брала свое. Я хоть и побитый внутри и снаружи, но все, что делает мужика мужиком, у меня уцелело. И, как только оклемался я к осени, стал замечать, что продавщица Шура в сельмаге, куда я за хлебом и спичками ходил, не просто продавщица, а довольно приятная, румяная женщина и по годам мне подходит. Стал я после покупок задерживаться. Слово за слово. Вижу, и она не против сближения. Мужиков-то нет. А я, хоть и побитый, но все же.
Одним словом, пошли у нас с Шурой шуры-муры. Стала она ко мне вечерами в гости приходить. Да и к тому же бутылочку и закуску с собой приносила. Совсем веселая у меня жизнь пошла. Только Рекс явно не одобрял все это, уходил из комнаты, как только Шура через порог переступала. Шура оказалась баба хваткая, насчет водочки впереди меня на много – поллитра усидит, и только щеки полыхают. Видно, она к этому в своем магазинчике давно пристрастилась. Без бутылки мы уже ни в обед, ни в ужин за стол не садились. Особенно вечером, после ее работы. Ей-то можно, а мне не очень, моя работа на складе именно ночью начинается. А она еще шутит, говорит, прежде чем на государственный пост заступать, свой мужской долг исполняй. И с хохотом меня из-за стола на кровать завалит. Я ей так же весело говорю, ты меня так не кантуй, у меня внутри крепление оборваться может. А она в ответ – внутри не видать, лишь бы снаружи у тебя все на месте стояло. Вот такая была отчаянная Шура-мура.
Ну, зимой сам Бог велел выпить для сугреву больше, чем в теплые дни. Короче говоря, увлекся я этим делом, в настоящего алкаша превратился. Уже не могу дожидаться, когда Шурка вечером пузырек принесет, меня с утра озноб колотит. Иду к ней в магазин похмелье выпрашивать. Она уже меня последними словами кроет. Но стакан нальет. А мне уже много не надо, я и со стакана иногда свалюсь, где попало.
И вот в этой гибельной ситуации опять спас меня Рекс. С появлением Шурки он уходил из комнаты, старался с ней не встречаться. А она его тоже невзлюбила:
– Не место собаке в комнате, гони его на двор, пусть дом сторожит, как положено.
Я ее предупреждал:
– Ты Рекса не трогай, он мой друг, он дважды мне жизнь спас.
– Ну, спас и ладно, а теперь пусть в доме псиной не воняет.
Надо признаться, нехорошо я себя повел, не защищал Рекса решительно. Шурка, хоть и не жена официальная, но фактически была хозяйкой в доме. И на меня уже покрикивала, а на Рекса, если он не успеет сам выйти из комнаты, кричит:
– Давай, пошел отселева! Нечего в хате вонять. Пошел, пошел!
Однажды я не дошел до своего двора, свалился у чужого забора и уснул. Слышу, меня кто-то тормошит. Открываю глаза и не верю тому, что вижу: передо мной оскаленная пасть Рекса, и глядит он на меня с такой злобой – вот-вот в горло клыками вцепится.
– Ты чего, очумел? – шепчу ему испуганно.
А он рычит и медленно задом отодвигается. Я поднялся, побрел домой. Рекс впереди меня трусцой бежит, оглядывается и все порыкивает. Никогда такого он не позволял себе. Видно, кончилось его собачье терпенье, понял он, что дохожу я, как говорится, до ручки.
Привел он меня домой. Сам на крыльце лег. Как только Шурка пришла с работы, Рекс встал на ее пути, клыки ощерил, шерсть на нем дыбом встала. Он так грозно рычал, что Шурка к воротам попятилась, а мне кричит:
– Эй ты, собачий прислужник, убери кобеля, он, видно, сбесился! На своих кидается! Пристрелить его надо!
От этого крика Шурки сразу и хмель и похмель из меня вылетел. Особенно шибанули ее слова – «собачий прислужник» и «пристрелить». Кого пристрелить? Рекса? Который мне не только жизнь спас, а до появления этой Шурки самым близким другом был.
Выскочил я на крыльцо, наверное, такой же взъерошенный, как и Рекс. А он стоит между мной и Шуркой и не уходит. Рычит потише, то на нее, то на меня, но стоит между нами неподвижно.
Шурка кричит:
– Вот что, Петро, или я, или он. Или ты его пристрелишь, или я в твой дом ни ногой!
И тут меня просто осенило – действительно пора выбор сделать, так продолжаться не может. Ведь погибаю я. Спиваюсь. И все из-за этой Шурки. Даже Рекс понял – спасает меня от нее.
– Не кричи. Не шуми. Не позорься перед людьми. Выбор я сделал: остаюсь с Рексом. А ты живи как жила. Давай расстанемся без скандала, по-хорошему, как говорится, как в море трактора. Ты мне не жена, я тебе не муж. Кончились наши шуры-муры.
Вскоре после этой размолвки встретил я на улице председателя колхоза Ципко. Хмуро он на меня поглядел, сказал своим сдержанным трубным басом:
– Я тебя предупреждал. И совсем уже решил было выгнать за пьянство. Но вижу, вроде бы остепенился. Не якшайся с Шуркой, она до добра не доведет. Не мой кадр, я бы ее давно уволил.
– Спасибо, – говорю, – за доверие. Больше такое не повторится.
Хотел добавить, Рекса надо благодарить, опять он меня спас. Собака, а повела себя благоразумней человека. Шурка, вон, вроде бы добрые дела для меня делала и едва не погубила. Но не стал я об этом говорить председателю, подумал – не поймет.
И стали мы с Рексом опять вместе жить-поживать и старое воспоминать. Я ему иногда вечерами эпизоды из своей жизни рассказывал. А он лежал на своей подстилке, положив голову на лапы, и внимательно слушал. Только уши стояли торчком и поворачивались как маленькие локаторы. Теперь в моих воспоминаниях прибавилась и скандальная размолвка с Шуркой. При упоминании ее имени Рекс приподнимался и тихо рычал.
Так и дожили мы с ним до старости. Собачий век короче человеческого. Одряхлел Рекс, шерсть облазить стала. Он, чистюля, в комнату теперь не заходил, под крыльцом ложился. Я ему туда подстилку перенес. Порой глядел он на меня очень жалостливыми глазами, будто хотел сказать: не за себя печалюсь, мой собачий век кончился, за тебя боюсь – как ты тут без меня жить будешь, кто тебя защитит в случае беды или какой-то опасности.
Умер Рекс в огороде. Не хотел, видно, обременять меня своей кончиной. Ушел от дома вечером. Я звал его перед сном с крыльца, не появился. Утром нашел его под кустом. Лежал, будто уснул, положив свою умную голову на лапы.
Похоронил я его на том же месте, которое он сам выбрал. Обернул в свою шинелку фронтовую, сена постелил на донышко. Небольшой холмик дерном обложил. Прихожу иногда со скамеечкой, посижу возле холмика, порассказываю ему, как это делал прежде, случаи из нашей жизни.
Соседи, наблюдая эти мои странности, наверное, думали – выжил старик из ума. Да я и не отговаривал их – правда и старик, и ума не осталось, только одни воспоминания вот эти.
Попросил я однажды соседа Дмитрия:
– Когда помру, схороните меня здесь, рядом с Рексом.
Дмитрий сказал:
– Тебя здесь хоронить нельзя. Ты человек, тебе на кладбище лежать положено.
– А хотелось бы, – настаивал я.
– Мало ли чего нам в жизни хотелось. Порядок есть порядок.
Мой дорожный собеседник помолчал и спросил:
– Неужели в том и есть порядок, что все мы оказываемся, в конце концов, на кладбище?
А я не знал, что ему ответить. Уж очень круто он повернул от рассказа о Рексе к смыслу жизни вообще.
– Про Рекса вы душевно рассказывали. А порядки в жизни не мы устанавливаем. Да и сложилась судьба ваша не плохо – остались живы на войне. Победитель. Ветеран.
Он смотрел на меня усохшимися глазами с красными веками, и светилась в них не хитринка, а какое-то свое грустное понимание того, на что я не смог ответить.
Долго он молчал. Я думал, вообще на этом разговор окончен. Мы начали готовить постели на ночь. И вдруг он молвил, не глядя в мою сторону, а как-то для себя:
– Так-то оно так: и победитель, и ветеран. Сосед Дмитрий, наверное, за гробом мои ордена и медали понесет на подушечке. А старость вот впроголодь доживаю. До гробовой доски, видно, во фронтовой шинелке мерзнуть буду, на пальтишко так и не накопил. Порядок! Какой же это порядок? Порядок нужен до кладбища, при жизни. А я в этой жизни, оказывается, никому, кроме собаки, не нужен. Порядок… (помолчал). А Рексу, конечно, спасибо, он был настоящий друг.
Нелетная погода
Вскоре после окончания боевых действий меня вызвал начальник штаба дивизии, полковник Радкевич, пожилой, отлетавший свое летчик.
– Поедешь, Глазков, учиться в воздушную академию, – он смотрел на меня и перечислял то, что видел: – молодой, капитан, Герой Советского Союза, кому же еще учиться! – мне показалось, полковник сожалеет, – он вот старый, и академия для него недоступна. – Поезжай! Учись! – говорил он, будто я отказываюсь.
А я и не думал отказываться. У меня сердце прыгало от счастья. Когда я был еще лейтенантом, к нам в полк приезжал проверяющий – майор, среднего роста, крепкий, с очень властным и самоуверенным взглядом. Мы узнали, что этот майор окончил военную академию, и ходили на него поглядеть тайком из-за угла. У нас в полку ни одного «академика» не было. И вот меня самого посылают в это святилище!
Вообще первые послевоенные месяцы были какие-то хмельные от радости. Разгромили фашистов. Я остался жив. Направлен в академию. Мне казалось, все вокруг улыбаются одной общей улыбкой счастья, и улыбка эта отражается в ярком солнце, которое не заходит даже по ночам, радость сияла даже во сне.