Я видел: вот уже близко подплывают лодки с главными силами батальона, но если фашистам удастся нас смять и захватить эти траншеи, они отсюда, с хорошо подготовленных огневых позиций, конечно же не дадут главным силам батальона высадиться. Надо было как-то сдержать натиск врага, надо было во что бы то ни стало помочь высадке батальона. Огнем мы уже сдержать, чувствую, не сможем. И вот ради этих нескольких минут я понял, нужно атаковать. Не допустить немцев в траншею, остановить их, задержать рукопашным боем на подходе к окопам. И я крикнул: «Вперед, орлы-гвардейцы! За мной!» Сам выскочил из окопа и, стреляя из автомата, побежал навстречу фашистам. Солдаты кинулись за мной, и мы сшиблись в рукопашной схватке. Наши друзья из батальона видели это и, выпрыгивая из лодок, еще бредя по воде и карабкаясь на берег, кричали «Ура!», чтобы хоть этим криком придать нам силы и запугать гитлеровцев. И этот крик нам помог! Немцы дрогнули и повернули назад! Побежали! И здесь я упал. Получил еще одно ранение. Роту повел вперед лейтенант Царев.
Как мне потом рассказывали, около меня остался один только Куприн, ординарец мой. Он смотрел на меня, окровавленного, и думал, что я убит. Около гвардейского значка на груди, у клапана кармана, гимнастерка вся была мокрая от крови. Куприн никак не решался расстегнуть этот карман и вынуть документы. Вынуть документы – это значит все. Это значит – человек погиб. Он приник к моей груди и стал слушать. И показалось ему, вернее, даже сквозь грохот боя он все же расслышал, что сердце мое бьется. Оказалось, пуля ударила в гвардейский значок, и это меня спасло. Она пробила комсомольский билет и неглубоко вошла в мое тело. Но все же я был дважды ранен, много потерял крови и лежал без сознания. Обнаружив признаки жизни, ординарец Куприн положил меня в лодку, переправил на другой берег и доставил в медсанбат. И только убедившись, что я выживу, он с этой радостной вестью вернулся в роту.
В медсанбате я все время думал о том, как там мои ребята, удержатся ли они на плацдарме? Ну, мне сказали, что главные силы переправились, и теперь я был уверен, что если уж мы, несколько человек, удержали плацдарм, то конечно же главные силы батальона, да уж, наверное, и полка, теперь переправились и плацдарм удержат! И я не ошибся – плацдарм удержали. Через несколько дней в дивизионной газете «За победу» была напечатана короткая заметка. Она у меня сохранилась. Вот почитайте, что в ней написано… – Гоманков достал из планшетки пожелтевший квадратик газеты, и я прочитал:
«Офицер Гоманков с приходом в роту отдавал все свои силы сколачиванию боевого подразделения. Иван Прокофьевнч стремился превратить свою роту в несокрушимый бронированный кулак, о который разбились все контратаки врага. Он сделал ее острым кинжалом, способным пронзить любой оборонительный рубеж противника. Офицер Гоманков превратил свое подразделение в роту бесстрашных. И самым бесстрашным является он сам – командир роты».
Гоманков, следя за тем, как я читаю, смущенно сказал:
– Ну, вы понимаете, стиль, конечно, очень возвышенный, перестарался корреспондент. Наверное, тоже очень торопился.
А я читал дальше:
«На Одере немцы предпринимали атаку одну за другой, но все они разбивались о стойкость наших воинов. Сам Гоманков, дважды раненный, лег за пулемет и поливал свинцом обратившихся в бегство гитлеровцев».
Очень торопился вылечиться Гоманков в госпитале. Просил врача, чтобы выписал поскорее. А врач сердился: «Как с ума, говорит, все посходили. Выписывай и выписывай! Вам еще на костылях надо будет ходить. Не имею права я вас выписать!» И все же Гоманков добился. Пораньше его отпустили, и он догнал свою дивизию. Там ждали его добрые вести. Командир дивизии полковник Даниил Кузьмич Шишков вручил ему орден Отечественной войны I степени за форсирование Одера, поздравил его с присвоением звания капитана и сказал:
– Давай принимай батальон!
– Я отказался, потому что, говорю, не могу я командовать батальоном.
– Да ты боевой командир, пойдет у тебя дело!
– Нет, говорю, образование у меня недостаточное.
Он это понял по-своему и сказал:
– Ну, тогда в академию поедешь учиться!
Тут я уж совсем замахал руками и говорю:
– Ни в какую академию я не поеду, что вы! Я с ротой такой боевой путь прошел. Я Берлин брать хочу!
Командир дивизии засмеялся и оставил меня в покое. Назначили меня в мою прежнюю дорогую мне роту. Мне показали лес, в котором находилась моя рота, и стал я пробираться к ней. Рвались снаряды, этот участок фашисты сильно обстреливали. Я шел по лесу и как-то не чувствовал себя защищенным, как раньше, в нашем русском лесу. Лес тут был весь расчищенный, словно прозрачный. Не лес, а парк какой-то. Уже начало темнеть, когда я добрался до траншеи своей роты. Солдаты узнали меня и очень обрадовались. А кто-то сказал:
– Мы же говорили, капитан обязательно придет и будет брать Берлин с нами вместе!
Прошел я в блиндаж к Цареву. Он уже был старшим лейтенантом:
– Здравствуй, Саша, здравствуй, дружище!
Мы обнялись, расцеловались трижды по-русски. Прибежали в блиндаж другие командиры взводов. Ну, конечно, как и полагается при встрече друзей, посидели мы, поужинали. Все говорили о том, что скоро Берлин брать будем. И вдруг Царев мне говорит, что он как парторг роты думает, что пора мне, командиру роты, вступать в партию. А я ответил, что давно собираюсь подать заявление. Еще когда Одер форсировали, думал: выполним задачу и напишу. А вышло вот так – ранило меня. Ладно, уж буду брать Берлин комсомольцем. А возьмем Берлин – тогда и в партию буду вступать.
Новая задача, которую получила рота Гоманкова, была похожа на ту, которую недавно выполняли. Надо было форсировать Шпрее. Каждая река, каждая переправа имеет свои особенности. Здесь на берегах реки стояли дома, – это те же доты, из которых каждую секунду мог брызнуть губительный огонь. Надо было что-то придумать.
Я посоветовался с командирами взводов. Они сходились на том, что всей роте сразу переправляться, конечно, не следует. Можем не доплыть мы до того берега все, потому что срежут огнем из этих вот домов. Выход предложили такой: переправляться небольшими группами, пользуясь покровом ночи и дымом, который стлался по реке от горящих домов. Вот этим воспользоваться и мелкими группами туда переправиться. Накопить силы. А там уже ударить всей ротой. Так и было решено. Надо было кому-то переправиться первым. И я подумал, что хорошо бы, если бы первым пошел с группой Царев. Саша словно понял мои мысли, посмотрел на меня и сказал:
– Ну, что ж, бои завершающие особенно важные. Первую группу должен вести парторг, поведу я.
Он переправился с первой группой. А я-то знал, как важно скорей поддержать тех первых, которые на том берегу. Потому побыстрее с остатками роты переплыл Шпрее и присоединился к Цареву.
О том, как развивались дальше события, рассказала старая газетная вырезка, которую сохранил и достал из планшетки Гоманков. Это была заметка из той же дивизионной газеты «За победу»:
«Немеркнущей славой покрыла себя рота в недавних боях за Берлин. Гоманков со своими бойцами первыми переправились на западный берег Шпрее. Неподалеку находилось большое каменное здание. Немцы превратили его в сильный опорный пункт. Из него простреливалась вся река. Переправляться через Шпрее нашим подразделениям оказалось очень трудно. Иван Прокофьевич применил маневр. Рота обошла дом слева и с тыла. Устремилась на опорный пункт гитлеровцев. Вражеский гарнизон пал, рота капитана Гоманкова уничтожила двенадцать пушек, шесть станковых пулеметов и три миномета. Сто двадцать трупов – все, что осталось от вражеского гарнизона. Плацдарм был завоеван, наши подразделения переправились через водный рубеж и устремились к центру Берлина».
Слушая рассказ Гоманкова, я радовался не только боевым успехам роты, не только тому, что они так умело били врага, мне было приятно, что вот этот человек, тот самый, который первым 22 июня 1941 года встретил фашистов на пограничной реке, именно этот человек одним из первых вступал в Берлин! Это было очень символично!
Гоманков тоже волновался, припоминая эти последние часы войны:
– Впереди уже был виден рейхстаг. Очень радостно стучало у меня сердце. Я кинулся к рейхстагу и позвал за собой своих бойцов, кричал: «Вперед, гвардейцы, за мной!» И они дружно встали и побежали со мной через площадь, к рейхстагу. Но судьба была жестока. Не раз я был ранен в годы войны. Но здесь на последних шагах к рейхстагу, после того, как я прошел такие трудные фронтовые дороги, быть раненным на последних метрах – было, конечно, очень обидно! Пулеметная очередь по ногам свалила меня на землю. Подбежал мой друг Царев, подбежал ординарец Куприн. Если бы я куда-то в другое место был ранен, может быть, я нашел бы в себе силы подняться, но обе ноги были перебиты пулями. Я попросил Царева: «Саша, принимай роту, штурмуй рейхстаг, обязательно возьми этот рейхстаг! Ну, давай поцелуемся. А Колю-ординарца оставь со мной».
И вот Коля донес меня до берега реки, переправил через реку и потом доставил в медсанбат. Ранение было тяжелое. Я то и дело терял сознание. Все время мне слышались шум боя, крики, и я сам выкрикивал какие-то команды. Однажды я услышал рядом знакомый голос Саши Царева. Он кричал: «Вперед, вперед на рейхстаг!» Я думал, что это я в бреду слышу. И вдруг увидел, что рядом лежит Царев. Он, оказывается, тоже был ранен. Случайно его положили рядом со мной. Саша то стонал, то выкрикивал команды. Он был без сознания. Ему становилось все хуже и хуже. Сколько дорог прошли мы вместе с ним! Сколько раз он выполнял самые трудные задания! Да хотя бы вот в этом самом последнем бою он как парторг повел первую группу переправляться через Шпрее. И когда я упал на площади, перед рейхстагом, именно он принял командование ротой и повел ее дальше, на рейхстаг. Очень трудно было видеть его мучения. Я забыл даже о своих ранах и о боли. Я понимал – Саша Царев, раненный в живот, может не вынести этого ранения. И было очень тяжко так вот рядом, близко, видеть и терять друга и не быть в состоянии чем-то ему помочь.