Гоманков замолчал и как-то буднично, уже не так возбужденно, как говорил о бое и о своем друге, сказал:
– В Познани, в госпитале, куда меня привезли, я прочитал в газете «Правда», что за мужество и отвагу, проявленные в битве за Берлин, Указом Президиума Верховного Совета мне присвоено звание Героя Советского Союза. Сначала я даже не понял: – «За что?» Ничего вроде я особенно героического не совершил. Было много боев, много раз мне приходилось водить в атаку роту и первым переправляться через реки. Ну, потом я, конечно, понял, что идти первым на рейхстаг, вести бойцов в этот последний бой – дело не обычное. Через Шпрее удалось переправиться немногим, и за последние метры приходилось платить своей кровью не одному командиру роты. Я продвинулся по этой площади под сильнейшим огнем всего несколько сот метров. Потом эту эстафету подхватил Саша Царев и тоже провел роту несколько десятков метров. Конечно же это были труднейшие из трудных минуты боя. И чтоб решиться на это в конце войны, когда оставалось до победы несколько часов, нужны были большие душевные силы.
Гремели победные залпы. Берлин был взят. Война кончилась. Кончилась для всех. А для Гоманкова она продолжалась еще год, потому что он год лежал в госпитале, и война была в его теле. Она все еще пыталась убить его. Целый год боролся за свою жизнь, и наконец победил в этом бою капитан Гоманков. Только в апреле 1946 года выписался он из госпиталя. Правда, одна нога не гнулась, и ходил теперь Гоманков с палочкой. С радостью излечения в госпитале пришла и еще одна большая радость. Имя ее было Марийка. Она была медсестрой, которая с первого и до последнего дня не отходила от его койки. Она провожала его и в Кремль за получением Золотой Звезды и первой встретила после возвращения из Кремля и поздравила. С тех пор и по сей день всю жизнь Мария Яковлевна рядом с Иваном Прокофьевичем.
Костер, у которого мы сидели, догорал, дыма от него теперь не было, только теплый воздух дрожал, струясь над бледно-розовыми углями. Мы помолчали, подбросили веток, дым опять заклубился и потянулся голубоватой струей к небу.
А на другой день у нас была очень любопытная встреча. У Ивана Прокофьевича сохранился ордер на квартиру, который он получил тогда, в 1941 году, прибыв в город Гродно. Мы решили разыскать этот дом и посмотреть: кто сегодня живет в квартире? Искали мы не долго. Сели в такси, попросили шофера отвезти нас на улицу Первого Мая. Эта улица и сейчас так называется. Когда мы вышли из машины около нужного нам дома, Гоманков с волнением смотрел на него, на соседние дома, на улицу.
– Очень все изменилось? – спросил я.
– Нет, дом не изменился. Только постарел так же, как я, вот видите, на нем есть следы от пуль и осколков снарядов. А вот по соседству новые дома, современные, тогда их не было.
Мы вошли в подъезд и нажали кнопку звонка квартиры № 1. Открыла дверь женщина средних лет. Мы попросили разрешения войти, и она нас пригласила в комнаты. Звали ее Янина Иосифовна Макарчик. Я коротко объяснил ей, зачем мы сюда пришли, и спросил: кто она, где работает, кто ее муж? Она рассказала:
– Мужа моего зовут Иван Иванович. Он маляр. А я работаю в детском саду рядом с нашим домом. У нас трое детей.
Пока Янина Иосифовна рассказывала, Иван Прокофьевич, не торопясь, заглянул в соседнюю комнату. Я спросил его:
– Ну как, та самая?
– Все так же. Только обои другие. Вот этих цветочков не было.
– Вот видите, Янина Иосифовна, после стольких трудных дорог, после такой долгой войны Иван Прокофьевич остался жив и конечно же ему было интересно посмотреть на свою квартиру, поэтому мы вас и побеспокоили.
– Ну, какое же тут беспокойство. Я вас понимаю, такой человек, такую трудную жизнь прошел!
Хозяйка держала малыша на руках и почему-то заплакала. Она вытирала слезы фартуком и взволнованно говорила:
– Такому человеку мы, конечно, квартиру вернем. Не беспокойтесь. Никаких скандалов не будет. Такой человек! Герой войны… Мы с мужем подыщем частную квартиру и переселимся. Ваше право. Дело даже не в ордере. Так много вы пережили, инвалид. Конечно, вернем вам квартиру.
Мы с Гоманковым переглянулись. У нас даже и в мыслях не было о возврате квартиры. Янина Иосифовна нас не так поняла. Но меня вдруг охватило очень, я бы сказал, возвышенное волнение: женщина с тремя детьми готова уйти из дома неведомо куда ради того, чтобы здесь поселился фронтовик, герой войны.
Я невольно воскликнул мысленно: «Господи! Сколько склок, скандалов бывает из-за жилой площади!» (Теперь даже убивают стариков, чтобы завладеть квартирой!) А тут простая русская женщина из уважения к защитнику Родины готова уйти отсюда безропотно. Вот он, великий русский патриотизм и любовь к армии и многое другое, что скрывается под всем известным понятием – русская душа!
Смотрел я на эту женщину с дитем на руках, она была похожа на Богоматерь с Христом-младенцем, и величайшее уважение и даже спазмы от трогательности происходящего сдавили мне грудь.
Мы с Гоманковым наперебой стали объяснять хозяйке, что не за квартирой пришли, а просто посмотреть комнату, где, будучи молодым лейтенантом, Иван Прокофьевич переночевал всего одну ночь.
Женщина плакала теперь уже слезами радости.
Потом она поила нас чаем и рассказывала о своей нелегкой жизни в годы оккупации.
Янине Иосифовне надо было идти на работу. Мы пошли вместе с ней. Дойдя до детского садика, она сказала:
– Может быть, зайдете посмотреть наших детишек?
Мы зашли. Веселые шумливые карапузы играли в песочницах, качались на качелях, бегали по дорожкам. Гоманков смотрел на них почему-то строго. Я спросил:
– О чем вы сейчас думаете, Иван Прокофьевич?
– Глядя на детей, я подумал, что они прекрасны и чем-то похожи друг на друга. Вы знаете, вот в том, далеком теперь сорок первом году было такое же голубое чистое небо над городом. И вот так же играли дети: смеялись и бегали. Где они сейчас? Многие ли из них остались живы? Ведь я же видел, как тот фашистский летчик расстреливал на дороге вот таких маленьких детей и вот таких женщин-матерей, как Янина Иосифовна. На всю жизнь останется в моей памяти эта страшная, ужасная картина! Вот вы спрашивали меня: в чем источники мужества, где брали силы для подвигов воины на фронте? Конечно, для подвига необходимо много хороших качеств. Но, знаете, для меня лично та страшная сцена расстрела мирных жителей с фашистского самолета стала толчком к действию, я считал нужным вырвать оружие у этих зверей-фашистов, любое оружие – какое бы там ни было: автоматы, орудие, самолет у этого варвара-летчика! То есть я стремился к тому, чтобы обезоружить фашистов, лишить их возможности убивать людей. И решил я так в первый день войны, 22 июня 1941 года.
А мне запомнились еще и такие слова Гоманкова:
– Первый день войны был первым шагом к нашей Победе!
Рабочий
Странный выбор персонажа для очерка, не правда ли? Было уместно и понятно лет двадцать тому назад, когда рабочий класс считался «гегемоном революции» и главной движущей силой социалистических преобразований. А что представляет рабочий сегодня? Самую низшую ступень в общественной иерархии. Кто ниже? Ну, наверное, крестьянин. Не фермер, а простой крестьянин, деревенский житель – голодный, холодный, бесправный.
И вот встретил я человека, который еще до Октябрьской революции (как «гегемон» переворот осуществлял), все годы существования Советского государства оставался рабочим и в наши дни он все тот же рабочий.
Какую удивительную жизнь прошел этот чистокровный представитель класса-гегемона, можно сказать, своего рода труженик-аристократ – через целую эпоху в одном звании – рабочий.
За эти годы некоторые солдаты выросли в маршалов, кое-кто из беспризорников-детдомовцев стал академиком, бывшие пастушата и черномазые мальчишки из шахт – ныне прославленные артисты, профессора. А он был рабочим и им остался. Может быть, заурядная личность? Нет никаких талантов, способностей? Наоборот! В этом вы убедитесь сами.
Однако пойдем по порядку, не торопясь. Начнем с далеких дореволюционных дней. Причем большая правдивость, мне кажется, будет в прямом рассказе самого Петра Кондратьевича Колесникова, я буду лишь иногда помогать ему и читателям своими пояснениями там, где они понадобятся по ходу рассказа.
Итак, мы в Ростове, в квартире Петра Кондратьевича. Квартира большая, просторная – трехкомнатная, обставлена прочной мебелью отечественного производства, которая появилась после войны, тогда еще не было модерновых стенок, сервантов, шкафов-купе. Однако все современные необходимости в квартире есть: холодильник, телевизор и очень много книг.
Петр Кондратьевич, как вы понимаете, не молод, но выглядит он моложе своих лет: среднего роста, крепкий, быстрый, энергичный, глаза веселые, жизнерадостные. Чтобы наглядно он встал перед вами, представьте человека по внешности и говору похожего на известных всем вам артистов – Чиркова в образе Максима из фильма «Возвращение Максима» или Бабочкина в роли Чапаева в одноименной картине. Вот если их мысленно объединить, то и получится Петр Кондратьевич. Не будем вдаваться в детали: чей нос да чьи глаза, типаж, характер такой. Он приятный собеседник – говорит свободно, память у него поразительная, все даты, имена и отчества друзей молодости, не говоря уж о более близких годах, не припоминает, как это случается у пожилых, а произносит легко, без напряжения памяти.
Итак, ему слово:
– Родился я 11 июня 1905 года в слободе Шарпаевка, сейчас – Тарасовский район Ростовской области. Отец работал у помещика на мельнице, по-крестьянски назывался мирошником: и на камнях молол, на вальцах, и семенная рушка, и просо на пшено, и все такое… Водяная мельница стояла на реке Калитве, впадающей в Донец возле Белой Калитвы. Шарпаевка наша называлась так потому, что беднота жила – обшарпанные. Да и рядом поселки не богаче нас – Голодаевка, Головка – голытьба. Семья наша была большая. Отец всегда договаривался с помещиком о харчевых, это был основной прокорм семьи. Правда, был у нас огород, но хлеба своего не имели. Мы не казаки, иногородние, пришлые. Земля нам не полагалась. Отец, уроженец Усть-Медведицкой станицы, сейчас это Волгоградская область. Сюда пришел молодым, познакомился в Шарпаевке с моей будущей матерью, Еленой Федотьевной, и прожили вместе всю жизнь.