ечные рассказы о браках – своих, не увенчавшихся успехом, и тех, которым она способствовала, вполне успешных, а то девушка просто не могла без объяснений уединиться у себя в комнате и из-за этого сильно опаздывала. Он все равно упорно ждал ее, придумывая, где бы укрыться от чужих любопытных взглядов.
35
Он был изобретателен. Непредсказуем. Если в книге имелась площадь с расходящимися от нее лучами улиц, он умел угадать, как, немного пройдя по одной из них, свернуть в другую, вбок, подальше от магазинчика, который, как правило, привлекал множество обычных читателей, зайти с ней в какое-нибудь полупустое кафе и заказать два бокала сладкого выдержанного вина… Если в книге он чувствовал хоть легкое дуновение свежести, то знал, хотя об этом не было сказано ни полслова, как найти парк или реку, где они вдвоем могли в полном одиночестве смотреть и смотреть друг на друга, бросать в воду плоские камешки и считать, сколько раз они подскочат над гладкой поверхностью воды… Если в книге вскользь упоминалось о том, что в парке для развлечения гуляющих звучит оркестр, то он прямо подходил к капельмейстеру и просил его исполнить нечто совершенно особое:
– Прошу вас, сделайте это для меня, я понимаю, что у вас своя программа, но я здесь с юной дамой, сыграйте что-нибудь мелодичное, на ваш вкус, наверняка вы знаете, что лучше всего подходит влюбленным…
Капельмейстер растерянно снимал фуражку с серебряной кокардой в форме скрипичного ключа, проводил ладонью по взмокшей лысине – уже несколько десятков лет он здесь играл одно и то же, обычные избитые шлягеры, которые никто не слушает, но с подобной просьбой к нему еще не обращались, – и, на миг задумавшись, кашлянув, бросал взгляд в сторону барышни, немного неловко кланялся, улыбался: почему бы и нет, ведь нигде не написано, что это запрещено, долго листал нотные тетради, шепотом сообщал название следующей композиции ничуть не менее смущенным оркестрантам и, трижды стукнув дирижерской палочкой о пюпитр, заводил для этой прекрасной влюбленной пары нежнейшую мелодию, уверенный, что за все годы прилежной службы еще не участвовал в чем-то столь же прекрасном.
Однажды, это было уже в совсем другом романе, Анастас Браница нанял экипаж, вскочив в него вместе с Натали Увиль еще до того, как возница согласился их везти, и потребовал ехать так далеко, как только это возможно.
– Быстрее! Гоните быстрее! – кричал он, волосы девушки развевались, ветер хлопал полами его пиджака, и так до тех пор, пока возница не натянул вожжи разгоряченной лошади, оправдываясь тем, что дальше можно пройти только пешком.
– Господин, дальше пути нет, – добавил он испуганно, потому что мощеная дорога уже давно превратилась в щебенчатую, а та в свою очередь перешла в проселочную, над которой поднялось облако пыли. – Мне жаль, но дальше пути нет!
– Вперед, только вперед! Есть еще очень многое, очень многое, неужели вы не видите, как сменяют друг друга низины и холмы, не видите огромных лугов на горизонте, птиц над рекой… – возразил Анастас.
– Возможно, господин, вполне возможно. Но они птицы. А я, ей-богу, с места дальше не сдвинусь. Кто его знает, как тут проехать… Если вы с вашей барышней хотите дальше, извольте. Но я возвращаюсь и с вас даже денег не возьму… – замотал головой возница и принялся разворачивать коляску.
А вскоре после этого, дело было в рассказе одного сербского писателя, они вместе добрались до столь удаленного монастыря, что имя его упоминалось лишь в рукописной копии со списка утраченной рукописи первой половины XIV века, причем все остальные источники были едины в мнении, что существование монастыря ничем не подтверждено, и даже высказывали предположение, что виной всему была грубая ошибка дьяков-переписчиков. Тем не менее монастырь незыблемо стоял там, где и был построен по воле его основателя, при входе в глубокое ущелье, среди древних дремучих лесов. Юноша и девушка прошли через церковный двор и вступили в церковь, посвященную святому Николаю, перекрестились, каждый по-своему, он по-восточному, а она по-западному, зажгли свечи, недоумевая, кто заботится об огоньках лампад перед иконами, ведь вокруг не было ни души, казалось, что обо всем, что предстало перед ними, никто не читал добрых три-четыре века. Несмотря на следы давнего пожара и поврежденную штукатурку разрисованных фресками стен, Натали Увиль восхитила их живопись, и Анастас, лик за ликом, рассказал ей об изображенных святых сербских королях из рода Неманичей. Тут в храме появился старец в простой, подпоясанной веревкой рясе, как они позже узнали, его монашеское имя было Серафим.
То, что говорил им в тот день в тени сосен монастырского двора единственный насельник этого богоугодного места, старейшина и послушник, они никогда не забудут. Ктитором монастыря Святого Николая был деспот Йован Оливер, вельможа могущественного царя Стефана Душана. Предание говорит, что именно здесь он заночевал, допоздна увлекшись чтением книг, и его окружили бессловесные тени, вселявшие в него сомнения в полноте слова, и тогда в другом конце ущелья появился святой Николай, он принялся усердно молиться вместе с деспотом, и так молились они до самого утра.
– Когда рассвело и нечисть рассеялась, святой Николай удалился, чтобы оказать помощь еще кому-нибудь из оказавшихся в беде, а господин наш решил в знак благодарности основать здесь монастырь, посвятив его своему спасителю, защитнику всех путников и мореплавателей, чтобы и в будущем страннику было где укрепить усомнившуюся душу и на ночь приклонить голову… – говорил монах, предлагая им соль и только что собранные белые грибы, сваренные просто в воде.
– И, призвав из скрипториев Константинополя, Салоник и Скопья самых лучших составителей духовных песен и грамматиков, чтецов и певчих, летописцев и живописцев, воздвиг монастырь из запечатленного в книге Слова Божьего, монастырь, который стоит здесь сейчас перед вами, и одарил его множеством владений… – говорил отец Серафим, показывая им запечатанные золотыми печатями свитки с дарственными на владения и имения с одной и другой стороны света.
– Но с тех пор многие книги были сожжены, многие предания, передававшиеся из рода в род, забыты, многие летописи затерты и использованы для чужих договоров и протоколов, многие слова осквернены из-за людской гордыни… – говорил, прихрамывая вслед за ними, монах, пока они шли к воротам.
– Осталось только упоминание об этом месте, называемом Ущелье, да и то в его существование мало кто верит. Я здесь уже более полувека, и редко кто пройдет мимо, а еще реже остановится. Служу в одиночестве, сколько и как могу, покуда угодно Господу… – говорил отец Серафим, закрывая ворота монастыря, пока полоска зари, догорая, не исчезла за скалистыми горами.
36
От одной страницы до другой, от одной до другой, Натали Увиль вместе с Анастасом Браницей познавали простор новых мест. От одной страницы до другой уменьшалось расстояние между нею и молодым человеком. Хотя она сидела на Сеняке, а он в доме на Большом Врачаре, хотя они никогда не встречались, близость между ними росла, и вот разделявшее их расстояние сократилось настолько, что он, только он один услышал, как над тысячами крыш Белграда, через половину столицы этой загадочной балканской страны сквозь жар июньского дня она неосмотрительно произнесла, а может быть, просто очень сильно пожелала:
– Анастас, поцелуйте меня…
Действительно ли это произошло? Действительно ли это был первый поцелуй? Настоящий поцелуй? Или он привиделся ей в мечтах, почудился? Она села за туалетный столик, изучив в зеркале свое лицо, ища в нем изменений. Оказалось, что достаточно было посмотреть на глаза. В них все отразилось.
– Attendez![24] Что-то глаза у вас слишком блестят, не будем больше брать в библиотеке любовные романы, это лишнее, не хочется, чтобы вы разочаровались, когда увидите разницу между жизнью и книгами. Не позже чем к концу недели составлю для вас список обязательной литературы, которую вам следует изучить к следующему приезду господина Шампена… – щурилась мадам Дидье на свою подопечную в тот летний полдень.
– Анастас, она, эта женщина, запретит нам, мы не сможем видеться… – читала на следующий день Натали Увиль с места поцелуя, читала и всхлипывала, напуганная перспективой снова оказаться в одиночестве, в мире ограниченных стремлений, безрадостных интерьеров, натюрмортов, таблиц, колонок с цифрами, процентов и промилле.
– Мы что-нибудь придумаем. – Он протянул к ней руку и пальцами прикоснулся к ее губам. – Не волнуйтесь, мы что-нибудь придумаем.
И он действительно придумал. За неполный час до обычного еженедельного визита Натали Увиль и мадам Дидье в Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила он появлялся там в застегнутом на все пуговицы пиджаке, чтобы нельзя было увидеть легкомысленную подкладку, с серьезным выражением лица разглядывал книги на полках, листал то одну, то другую, а стоило дежурному библиотекарю отвернуться в сторону, ловко засовывал в какую-нибудь из книг, предусмотренных списком воспитательницы на следующую неделю, письмо, точная копия которого лежала у него дома, на письменном столе. Менее чем через час после того, как молодой человек с пушистыми усами и бородкой покидал Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила, туда входила дочь инженера Увиля, неизменно сопровождаемая гувернанткой мадам Дидье, складывала свой зонтик, в зависимости от погоды дождевой или солнечный, и с любезным выражением лица просила дать ей издание, предназначенное для чтения на следующей неделе, именно то издание, в котором скрывалось письмо Анастаса. Что касается автора, то каждый вечер в своем доме на Большом Врачаре он клал перед собой по два сложенных пополам листа бумаги, разрезал их и оба заполнял одинаковым содержанием, внимательно следя, чтобы не допустить различия хоть в одно слово или даже точку. Потому что это письмо в двух совершенно одинаковых, проверенных экземплярах должно было на следующей неделе стать их новым совместным чтением.