Кузьмин и Бубнов превосходили ближайших соперников, даже грозного крепыша Роберта Хайна. Того самого Хайна, о котором французская газета восторженно писала: «Вытянутое и расслабленное предплечье американца составило в окружности сорок шесть сантиметров! Такого колоссального мышечного массива до настоящего времени не имел решительно никто из атлетов данной весовой категории. Да и не все тяжеловесы могут похвастаться такой мощной рукой...»
Мол, противник — гигант, на победу и не надейся. Только верить всему нельзя. Первые места Бубнов и Кузьмин, судя по результатам, не должны были отдать...
После долгих раздумий Кузьмин ответил согласием на предложение тренерского совета и приступил к тренировкам.
Тридцать два вечера в зале. Два с лишним месяца в надежде.
Козырем в борьбе за золотую медаль у Кузьмина оставался жим. Его коротенькие ручки, обвитые мышцами, не знали здесь равных...
Мощный срыв штанги с груди. Кузьмин багровеет, вкладываясь в усилие. Луком изгибается под тяжестью. Сейчас у него тетивой звенит все внутри от нарастающего напряжения. «Р-р-р», — рвется из стиснутых зубов воздух. «Хр-хр», — сжимаются и разжимаются мышцы. Стрелами летят из мозга команды. Упрямится воля. Штанга вздета руками! Распяты усилием плечи, вздулись и вывернуты наружу. Голова, как между гигантскими рачьими клещами...
Полтора месяца до игр Кузьмин гнал нагрузки в жиме. Только бы увеличить разрыв с Бубновым! Он бредил в разговорах трехглавыми мышцами, лопаточными, грудными.
Внешне он очень переменился. Не потерял ни грамма веса, а живот втянулся, как у гончего пса. Жирок сбежал, и мышцы еще резче обозначились под тонкой кожей. Перебираются в движении, словно ветер рябит воду. Торс будто сплетен из живых гибких стволов. Грудь упряжью — мускулы перехлестнулись на плечи. На бедрах самые могучие мышцы, огромные, длинные. Ладонью не сомнешь — змеиная плотность. Тело несут легко, как воздух — облака. Переливы и переборы изящных связок. Великая гармония тысяч мускулов. Крепкие суставы, развернутые для опоры...
Страх поражения пересилил врожденную кузьминскую осторожность. Он повторил ошибку многих старых атлетов.
Спасение в тренировке!
А возраст сузил возможности. Подкралась усталость.
На Олимпийские игры в сборную команду страны включили и меня. Поневоле я стал свидетелем финала долгой борьбы.
Соревнования начались в девять вечера.
Пока Бубнов и Кузьмин ждали своей очереди, я разгуливал вокруг дворца. Наряды полиции сдерживали публику у входов. Возбужденный смех, обрывки разговоров. Знакомства на ходу. Блестят лакированные козырьки. Белые мундиры охвачены портупеями. Женщины улыбались, взывая к снисходительности мужчин в форме.
Я уходил в тишину. Громче стучали каблуки по каменным плитам. «Не сладко сейчас ребятам, — думал я. — Разминка. Нервы на пределе».
Сбоку глухо ворчал зал.
Из олимпийской деревни неслась музыка. Пела женщина на незнакомом языке. Чистый глубокий голос проникал в душу.
«Язык не понимаю, а песня завораживает и кружит, — размышлял я. — Потому что вкладываешь свое, как в шум леса».
Навстречу шагал менеджер Генри Лэм, старый знакомый по выступлениям в Москве. Он курил сигару и разглядывал небо.
— Как дела, Боря? — спросил Лэм. Он неплохо говорил по-русски.
— Выступаю завтра.
— Спорт! — философски заметил Лэм и сказал: — Сегодня советский день. Ваши выиграют. — Он отшвырнул сигару и внимательно посмотрел на меня.
— Сколько наберет Хэйдон? — Я нарушил вопросом спортивную этику. Американец Хэйдон — Мой главный противник завтра.
— Хэйдон? — Лэм положил руку мне на плечо и увлек к фонарю над служебным входом. — Хэйдон по движениям соберет... — Он вырвал листок из блокнота и вывел цифры.
Результаты явно завышенные. Я улыбнулся. Взял листок и спрятал в карман.
— Сегодня поздно кончат, — сказал невозмутимо Лэм. — Надоело мне все это.
Я с тревогой подумал, что и мне соревноваться ночью.
Мы шли рядом.
— Очень поздно, — повторил Лэм. Он забавно коверкал слово «поздно». — А завтра участников еще больше!
У входа Лэм махнул рукой и нырнул в толпу. Я немного постоял, разглядывая людей. И побрел к своим.
В коридоре меня задержал египтянин Хамуд, красный от волнения, потный.
— У Хэйдона болит плечо, — жарко лопотал он по-французски. — И спина поранена два года назад. Зацеплюсь вторым за тобою! А Фолц... — Лицо Хамуда искривила гримаса. — В коране сказано: «Кто хочет себе награды в здешней жизни, тому мы и дадим ее!» Потрогай мышцы. Скалы! — Хамуд теребил мои пальцы своей широкой мягкой ладонью. — Фолц — осленок...
Я высвободил руку. Хлопнул Хамуда по-приятельски в спину. Улыбнулся и пошел.
«Ни черта ты не выиграешь, — подумал я. — Хэйдон и больной задавит тебя. И Фолц — орешек не по зубам. И полыхаешь ты, Хамуд, за сутки до соревнований, как пожар. Завтра будешь вываренным мясом».
Наших в раздевалке не было. Я кинулся за кулисы.
Кузьмин уже готовился к выходу. Сгрудились ребята, врач, тренеры, массажист.
Кузьмин затянул потуже ремень. Пригладил волосы и двинулся на сцену. За ним — тренер Порошин. На сцене они остановились. Кузьмин взял у Порошина вату, смоченную нашатырем. Натер виски. Вздохнул глубоко.
Штангу Виктор Михайлович поднял легко. Уверенное и красивое движение. Зал восторженно охнул.
— Молодец, Витя! — выпалил Порошин и накинул ему на плечи шерстяную рубашку.
— Судья держит[2]. Думал, лопну, а хлопка нет. И над Юркой так же измывался. Своих вперед пропускает. Герб наш не по нутру. Фашист! — прерывисто дыша, выкрикивал на ходу Кузьмин.
— Будет! — приказал Порошин. — Отдышись. Снова на помост сейчас. Стул!
Массажист бестолково засуетился.
— Этот судья хвастался вчера, что Москву в бинокль видел. Обещал: «Вернемся в Россию».
— Прекрати! — крикнул Порошин. — Да где же стул?
— Сдохну, а не поддамся. Я таких под Старой Руссой из поиска приводил. Полны штаны, и на все готовы. Лишь бы выжить.
Врач выхватил стул у служителя.
— Прибавим пять килограммов? — Порошин заботливо кутал плечи Кузьмина в рубаху. — Береги тепло.
— Через пять «пойдем», как условились, — подтвердил Кузьмин. — Щекин, передай судьям.
Виктор Михайлович полулежал на стуле, запрокинув голову. Он говорил, и кадык шевелился. На шее проступали багровые пятна — следы грифа.
— А публика не аплодирует. — Врач оглянулся. — Билеты втридорога. Богатой сволочи понаехало. Туристы с деньгой. Освистывают с наслаждением.
— Гады! — Кузьмин дернулся. — Зря надрываются. Не я — Юра выиграет. Но выиграем обязательно!
— Не отводи локти назад в старте, — посоветовал Порошин.
— Оставь! — рассердился Кузьмин. — Поздно учить. Теперь результат выкладывай.
Подозвал меня и сказал по-прежнему возбужденно и громко:
— Ну и судья! Музейный экземпляр. Задыхаюсь. Туман в голове, а хлопка не дает. И таких ублюлков земля носит!
На лбу у него светлой росою собрался пот.
— Ты отдыхай. Сейчас вызовут, — сказал я примирительно и отошел.
— Кличут! — засуетился массажист.
Кузьмин поднялся. Поправил волосы. Тряхнул головой, сбрасывая капли пота. Утерся полотенцем. Снова пригладил волосы. Вдохнул нашатыря из флакона.
Путь на сцену закрывал толстый мужчина.
— Позвольте! — Кузьмин тронул его за плечо.
Мужчина не пошевельнулся.
— А-а! — Кузьмин оттер его плечом. — Уши развесил.
Мужчина отскочил, прошипев вслед ругательства. Кузьмин из-за плеча ожег его взглядом. Врач остановился. Он владел тремя языками и ловко заговаривал зубы.
— Пошли его подальше, — мирно посоветовал массажист, пробираясь за Порошиным.
Толстяк налился кровью. Теребил свою корреспондентскую карточку и зло отбивался от увесистых фраз врача.
«Поднимет Дед штангу в этой и еще в последней попытке — золотая медаль у него», — решил я.
Кузьмин подбежал к штанге. Крутнул гриф. Отошел.
«Примета, — отметил я про себя. — Исконная кузьминская примета. Вроде поправляет штангу, а сам вертит гриф на счастье».
Кузьмин натер грудь магнезией. Встряхнул руками, расслабляя мышцы.
— Неси кофе! — шепнул врач массажисту.
Массажист кивнул и юркнул в толпу.
— Тише! — цыкнул Порошин. У него в нервном тике прыгала бровь.
Кузьмин присел над штангой. На спине вздулись, очерчиваясь, крупные мышцы.
— Выжмет! — прошептал кто-то.
— Заткнись! — озлился Порошин. Бровь, выплясывая, уродовала лицо.
Я отыскал глазами судью. И мысленно обратился к нему с горячей речью: «Поимей совесть! Ну, не держи хлопок. Будь честным человеком!»
Кузьмин натянулся. Мышцы зашевелились и снова вздулись. Побелела кожа.
Штанга глухо ударила в грудь. Судья раскинул руки для хлопка. Кузьмин замер.
«Тянет хлопок. Ох, как тянет!» — отмечал я секунды.
Порошин издал горлом клекот и побледнел.
Хлопок!
Кузьмин вздрогнул. Мне показалось, что с ним вздрогнули все люди в зале. Взметнулись локти. Мышцы росли на глазах. Массивные клубки. Перекатывались. Исчезали. Взбухали. Кожа порозовела.
Штанга медленно вылезала на вытянутые руки. Чересчур медленно для второй попытки. «Срыв не вышел», — отметил я.
Рядом, часто дыша, топтались Бубнов, Порошин, врач, ребята. И все мы орали: «Давай, Витя!»
Я охрип за секунды. Вопил и осязал эту тяжесть в своих руках. После сокрушенно подумал: «Свежести нет у Деда. Просчитался, перетренирован. Сила без взрыва. Скверно выжал вес».
— Работа на чистую силу. Опасно. Большой вес не пойдет, — сказал Щекин.
— Молодец! — Я шлепнул Кузьмина по спине. Она отдавала жаром. Я уловил удар его сердца.
— Нет, плохо! — отрезал Кузьмин. — Хлопок нова тянул, негодяй.
— А на последнюю попытку соберись! — вскипел Порошин, состроив зверскую физиономию.