Чинно и благородно у тебя в очерке. — Надзиратель опять плюнул. — Твой Акулий желудок, Шапиро, далеко не агнец божий. Видел бы ты, как он выбросил из номера женщину. Использовал и, чтобы не платить, нагишом за дверь. Насмеялся вволю — выкинул и тряпки.
Напоследок я здорово утер ему нос. Тогда мне крепко не везло. Сейчас понимаю, в чем дело. Акулий желудок наступал на горло. Результаты сошлись вплотную. Я и влез в тренировки. Как проклятый, таскал «железо» и перехватил. «Рвался», точно я из бумаги. То связка лопнет, то колено. Результаты падают. Ну, думаю, значит предел, нет больше в запасе сил. Получилось, как у бедняги Ренсена со мной. Только теперь я попал в его шкуру. С месяц проболел. Тренировки забросил. Отдых поневоле. Поправился. И чудо дивное! Пошла сила, да какая! Будто помолодел лет на десять.
Акулий желудок со своей компанией решил, что мне крышка. Прибыл на соревнования — король королем. Хамит со всеми. И не говорит, а гундосит пренебрежительно. Все вокруг вертятся. Как же, новый хозяин, занимай местечко.
За день до нашей встречи подошел ко мне. Сел. В парке это было.
«Ну, кто завтра победит?»
Я пожал плечами и молчу.
«Ты, наверное». — А сам смеется нахально.
Я снова молчу. Умышленно злит, чтобы выбить из равновесия. Знал, негодяй, что с нервишками у меня нелады, не то что в молодости. Все же промахнулся он. Я издевался над ним. Он и знать не знал как. Слушаю его, а сам мышцами под рубахой играю. Сила кипит. «Пой, ласточка, пой», — думаю.
«Посмотрим завтра, посмотрим!..» — И пошел мне свои планы выкладывать. Цифры внушительные, даже страшные называет. Только пуганый я. А он разливается. Увлекся, и вроде нет меня, и я не противник ему, а так, живой труп.
Тошнит от него. Дышит натужно. Живот что студень. Ноги вытянул бесцеремонно, всю дорожку загородил. Прохожие обходят, а он нагло оглядывает их и не пошевелится. Я от его ступней глаз не отведу. Не видал, чтобы ступни жиром заплывали. Гадливость овладела.
А потом ненависть. Она и помогла вырвать победу. Работал я собранно, четко. Ни капли пота. Вспомнить приятно.
Надзиратель стряхнул странное оцепенение и снова уткнулся в журнал.
«Король, как тебя забыть! Тебя помнят бесконечные толпы. А ты помнишь пот? Это соленое вино победы и поражения. Пот каплями срывается...»
— Пот — ерунда, Шапиро. Помылся и поминай, как звали. Вот понос неделями! И волосы однажды с шеи и до середины затылка в пять дней выпали...
Валяй, — распалялся надзиратель. — Валяй свою сказку про белого бычка. Работа не пыльная — стучи на машинке.
«Какое глубокое счастье — победа. Все в мире прекрасно. Могучий человек, люди приветствуют тебя!»
— Сегодня — счастье. Завтра — пшик. Вздумаешь выспаться — не спится. Пьешь напропалую — счастье все равно уходит. Потому что с утра новый марафон. Прошлое зачеркивалось. Прошлым не живут. И снова лихорадка. И нет счастья. С утра игра в «кто кого».
В камере № 51 вспыхнула перебранка.
Надзиратель лениво зашнуровал ботинки. Громко, с хрустом потянулся и зашагал, позванивая ключами, по коридору. Журнал оставил на стуле.
«Вечно дерутся, — думал надзиратель. — Посадили изнеженное дитя богатых родителей. А какой из него вор? Плаксивая тощая тень. Почему у богатых и умных людей так часто дурное потомство? Без энергии, предприимчивости, воли отцов. Лапша какая-то. Интересно, почему?»
Надзиратель отворил дверь. Он целиком закрыл выход, огромный, широкий медведь на задних лапах. Лицом к стене, на коленях молился худой юноша. На мокрой от слез щеке расползался кровоподтек.
Надзиратель привычно скользнул взглядом по нарам. Все на местах.
— Словил по зубам? И поделом, — проворчал он, запирая камеру. — Опять бесился со своими кошмарами... — И погрозил кулаком.
В дежурке надзиратель решил, что все дело в условиях. «Завоюй место в жизни! Без борьбы человек каша, навоз, кукла с разжиженными мозгами».
Он самодовольно крякнул и сказал вслух:
— То ли дело я, например! — И весело закончил: — Акдов не помешает. — Привычно перевернул слово.
Он вытащил флягу. Нацедил водки в крышку и запрокинул голову, шевеля крупным кадыком.
Темень за окном отступила. И электрический свет в комнате казался слабым. Прежде чем навестить приятеля, надзиратель постоял у окна. Он чуть хмыкнул, представив, что заключенных скоро выстроят на плацу. И он, сильнее и шире любого из них, будет в центре. «Как в тех палацетто, паласах, халле, залах... — Надзиратель засмеялся, довольный своей памятью. — И глаза у людей такие же настороженные, жадные, удивленные».
С нарушителями тюремной дисциплины он обходился по-своему. Брал человека за полосатую куртку на лопатках и за штаны. И... выхватывал вверх на вытянутые руки. Потом швырял на землю.
У людей вырывался стон. Точь-в-точь как в залах после удачного подхода.
1963 г.
Господин Тальк
«Судьи! Никому из них не хотелось испытать гнев толпы. Вот почему они и засчитали Шорту последний подход в жиме. А разве это был жим? Форменное жульничество с выкручиванием штанги...»
Все утренние газеты взахлеб комментировали случившееся. Но самого важного репортерам так и не удалось пронюхать.
Грустное и запоминающееся это зрелище — коридор и раздевалки к финалу соревнований. На столах, стульях, на полу — обглоданные лимоны. Вдоль стен — пустые бутылки, бумажные стаканы, смятые газеты. И никакие вентиляторы не способны очистить воздух. Кажется, сами стены источают тяжелый запах пота и едких растирок.
Все участники первенства мира уже закончили соревнования. Остались двое: Шорт и Стэнли Виколь.
«Последнее испытание», — подумал с облегчением Стэнли, усаживаясь поудобнее на стул.
«Только бы не сдрейфил», — молил судьбу менеджер и с неприязнью поглядывал на массажиста.
«Впереди шесть попыток: три у Шорта и три у Виколя, — думал массажист. — И если этот дурак будет все время совать свой нос куда не следует... — Он искоса посмотрел на менеджера и не удержался: — Боже, и такие олухи командуют! Нет, больше с ним не поеду».
Стэнли давно знал массажиста. Старик много повидал на своем веку. Высох и сморщился в свои шестьдесят лет. Острое, в сетке морщин, подвижное лицо. Воспаленные глаза. Тщедушное, составленное из острых углов, костлявое тело. Зато никто из молодых не мог угнаться за ним в работе. Поэтому его терпели.
Он считал, что подлецов и пролаз среди людей, призванных богом распоряжаться человеческими судьбами, гораздо больше, нежели честных людей. И поэтому не тратил времени на выяснение, достойный ли человек перед ним или нет. Начальник?! Достаточно!
«Менеджер — новичок в команде и, конечно, промахнулся, — думал Стэнли. — Массажист — дока в перепалках». Эти мысли позабавили его. Он даже на время позабыл о соревнованиях. И, улыбаясь, разглядывал взбешенных недавней стычкой менеджера и массажиста.
Посмотрел на руку. Часов не было. Вспомнил: в пиджаке. И будто ударило: сейчас начнется! Мгновенно противный холодок пробежал по коже. Пот струйкой устремился по скулам. Виколь завозился на стуле.
«Только бы не подвели нервы», — тревожился менеджер, вытирая пот с его лица.
«Трусит!» — решил массажист, у которого за долгие годы работы в спорте атрофировалось всякое чувство волнения.
Жар съедает Виколя. Ссохлись и покрылись жесткой корочкой губы. Запали щеки. Под глазами — синие круги и морщинки.
А рядом Шорт пытается унять волнение. Беспокойно поскрипывают его ботинки. Взад-вперед. «Когда же, когда же?»
Стэнли закусил нижнюю губу. «Как долго!» Оглянулся. Шорт смотрит на него.
Напротив, над дверью, большие круглые стенные часы.
Щелк! Сдвигается минутная стрелка. У Стэнли екнуло сердце. Ноет.
Щелк! Стрелка скачет дальше. Шорт бледнеет. Взгляд у него, как у больного: горячий, пронзительный.
Щелк!
Вызывают Шорта. Он швыряет спортивные брюки. Дрожа от возбуждения, набрасывает на плечи халат и почти бежит на сцену. У выхода оборачивается на часы. В выпуклом холодном стекле тусклыми желтыми точками отражаются огни электрических ламп.
Вопли: «Шорт! Шорт!»
Виколь злится: «Как принимают!» Посмотрел на менеджера.
— Неплохо...
— Неплохо? — переспросил Стэнли. И подумал: «Меня бы так встречали». А сам сказал:
— Ну и националисты...
Щелк! Стэнли бормочет:
— Чертовы часы, душу вытянут!
Считает про себя секунды и думает: «Вот Шорт подходит к штанге. Вот стоит над нею. Собирается». Дрожат кончики пальцев. Стэнли смотрит на ладони. Блестят. В складках кожи — ручейки пота, в порах — прозрачные бусинки.
Звякнуло железо. Одинокий крик потонул в ликующем «Ааа!..». Все разом заговорили, задвигались. Виколь рывком поднялся. «Наконец-то! Теперь я!»
У выхода встретился с Шортом. Тот поймал его за руку.
— Извините меня, я нечаянно опрокинул ящик с магнезией.
Шорт виновато улыбнулся.
— Подождите, я сейчас принесу другую.
Стэнли удивленно посмотрел ему вслед. Затем — озадаченно на менеджера. Менеджер знал немецкий. Он перевел и сказал:
— Подождем. Неудобно. — И, кивнув головой в зал, повторил: — Подождем. И эти утихнут.
Шорт вернулся быстро. Очень быстро. Мягко отстранив двух служителей, вытирающих большое пятно на полу, всыпал в ящик пачку белого порошка. Размял его руками. Поклонился зрителям и под приветственные возгласы покинул сцену.
Публика встретила Виколя гнетущим молчанием. Тысячи людей, кто чинно сложив руки на коленях, кто небрежно развалясь, а кто и полулежа, безмолвно взирали из кресел. Колючие, откровенно неприязненные взгляды. Эти — в упор, те — исподлобья... Стэнли закусил нижнюю губу — детская привычка.
Ящик с магнезией. Стэнли погрузил руки в белый порошок. Удивился: «Ну и магнезия! Легкая и мягкая». Старательно растер ее ладонями. Обернулся. Массажиста не нашел у выхода на сцену. А менеджера увидел. Он стоял впереди всех, слева.