Несмотря на полночь, было светло, и потому безлюдные улицы казались особенно тихими.
Скутнабб дремал, свесив голову между колен.
«Мне и не нужно, чтобы он так опьянел, — подумал Беренс. — Сам по скверной привычке напился».
Беренс вспомнил, как пили у него в номере. Скутнабб болтал глупости. Потом тыкал в лицо фотографии голых женщин, хвастая, что они всегда рады с ним переспать. Пачка была толстая. Скутнабб разложил фотографии на столе и водил пальцем по выпуклым линиям грудей и бедер, не скупясь на интимные подробности.
Если бы не дело, ради которого Беренс прилетел из Хельсинки, он вышвырнул бы этого плюгавого типа за дверь.
Человеческую плоть, и особенно свою, Беренс почитал за святыню. Это он, хромой, перекривленный набок парень, слепил из своего искалеченного от рождения тела великолепный образчик мужской мощи и красоты. Именно поэтому обыкновенные гипсовые или бронзовые статуэтки Беренс избегал брать в руки, боясь оскорбить святыню — тело — прикосновением. И вдруг какой-то полумужчина, сутулое, скользкое создание, смеет проделывать подобные штуки!
«Вел я себя, будто лакей, — с горечью думал Беренс. — Разыгрывал рубаху-парня. Тьфу, гадость! — Потянулся снова за сигаретами. — Правда, неизвестно, кто больше подличает, я или другие».
Беренс был весьма невысокого мнения о моральных качествах людей. «Безмозглые свиньи — вот кто люди! — обычно говорил он. — Стадо. Ни капли самостоятельности. Что напоют газеты и в школе, то и болтают. Крикни: «Во всех бедах виноваты окаянные велосипедисты!» — и завтра будут резать и бить велосипедистов. Свиньи!»
«Черт побери! Сделка-то какая! Всучить магазинам Скутнабба немодную тупоносую обувь. Полгода таких поездок — и я сам себе голова! Ха, прощай
тогда коммивояжер Франц Беренс. Хватит мотаться по свету! Будет собственный кегельбан в Мардже. Отличный бизнес на таком превосходном курорте. И море — для души».
Такси доставило их по адресу.
Скутнабба Беренс передал в руки фрау Скутнабб.
— Эйно, дорогой, как ты можешь? — пела накрашенная женщина, не забывая грациозным жестом поправлять аккуратно уложенные волосы. Беренс поклонился. Она бойко протянула ему свою тоненькую, хрупкую ручку. И улыбнулась. Трогательная детская беспомощность.
Беренс сказал:
— Рад. Спокойной ночи...
Несчаствая дама, приложив пальчики к вискам, вздохнула:
— Он такой несдержанный, Эйно. Извините нас.
Беренс отпустил такси и пошел в отель пешком. «Здесь, на севере, чертовски заманчивые ночи. Прямо-таки белый день. День — и пустые улицы. Кажется, в ста километрах тундра?»
Рядом с отелем горланили пьяные голоса. Беренс злобно фыркнул: «Свиньи!» — и подумал, что неплохо бы посидеть сейчас в ресторане. Еще только начало первого ночи. Совсем не хочется спать.
В ресторане он заказал пиво и датский сыр. Мельком заметил смуглую женщину напротив. Потрогал усы. Она улыбнулась. Беренс встал и поклонился.
— Отличный джаз.
— Охотно... Но танец, — дама понимающе улыбнулась, — танец не ваш.
Беренс выгодно отличался от других мужчин своей внешностью атлета. Не грубая мощь, а гибкая сила. Точно трос.
Беренс выпил и, довольный, слушал музыку, разглядывая гигантский фен под потолком. Струйки синего дыма цеплялись за лопасти и пропадали в вихре движения.
— Отличный джаз, — сказал Беренс молодой официантке.
— О да! — с готовностью подхватила девушка. — Всем нравится. — И налила в стакан пиво.
— Еще бутылку, — вкрадчивым голосом попросил Беренс.
Он всегда был таким с хорошенькими женщинами.
— Видно, ребята хорошо зарабатывают?
— Да, — девушка откупорила бутылку. — Джаз итальянский.
— Не может быть! — притворно удивился Беренс. Он отлично знал, что джаз итальянский. Днем видел рекламу и фотографии музыкантов у входа.
— Нет, нет, господин, это правда. Мы, конечно, живем в глуши, но они итальянцы. — Она сказала «в глуши», намекая на парижский костюм Беренса.
— А шансоне молодец!
— Да, господин. Это, конечно, не «Ла Скала», но в тундре звучит неплохо. — Официантка смутилась, встретив оценивающий взгляд Беренса.
«Совсем девочка. Глупышка!» — развеселился Беренс. Разглядел смуглую женщину напротив:
«Черт побери, а женщины здесь мне определенно нравятся! Без богемных косматых рож и тощих ног в цветастых брюках. Не то, что в Париже. Строго. Где теперь это увидишь? В кино...»
Он пил пиво и радовался. За окном чудная белая ночь, как немецкая белобрысая валькирия. Спящие дома, точно прикорнувшие неуклюжие животные. Безмолвная, грустная женщина — тень.
Радость напирала, искала выхода. «Давно у меня не было такого прекрасного настроения. И не скажешь, что я пьян».
Сбывалась мечта. Он будет независимым бизнесменом.
«В груди расцвел красный мак. — Беренсу очень понравилось образное сравнение. И он несколько раз повторил про себя: — Большой красный мак. Лепестки лучше не трогать. Прикосновение лишает прелести».
Ему было хорошо.
По пути в номер, пряча в карман адрес молодой официантки, Беренс даже сыграл в «паяца», это развлечение ослов. И сыграл удачно. Два раза подряд вышиб из автомата по сто марок. «Вот если везет, так напропалую!
В номере стоял отвратительный запах водки и закусок. Пол, диван, полки по стенам были завалены обувью.
— Как сардинами набита! — возмутился Беренс и пнул коробку.
Дамская туфля громко шлепнула подошвой в стену.
— Ловко! — Он рассмеялся, поглаживая усы.
За стеной послышались сонные голоса.
Беренс опустился на стул. Покашливание. Теперь тихо. Встал, подошел к зеркалу. Кряхтя, скинул рубаху.
Чистая белая кожа с гранитными очертаниями мышц. Напрягся. Мускулы вздрогнули. Живые существа под кожей. Ущипнул. «Эх, ожирел! Мерзко».
Беренс преувеличивал. Он и сейчас был неплох — стройный, подтянутый. Да, но знать себя другим. Быть лучшим среди лучших.
Брюки повесил на стул. Ноги странные. Одна могучая, налитая силой. Другая — обтянутые кожей крупные кости.
Погладил сухую от рождения ногу. Шелковистая кожа ребенка. Очень тонкая и с голубыми венками.
— Ты насолила мне, старушка. — И подивился своему голосу. Хриплый, одинокий и неуверенный. — Сколько горя причинила! — А, поразмыслив, закончил со вздохом: — Скорее не ты, а люди.
Сел на кровать, бормоча:
— Одному богу известно, что вынес я. Одному богу...
Вспомнил, как в пятнадцать лет он решил победить всех. У него была отменная грудь, широкая, как у взрослого мужчины, гибкий торс и... тонкая, сухая нога. Прозрачный, лишенный соков стебелек.
«Я хромал, и никто не играл со мной. Жалели или дразнили.
Я познакомился с красивой девушкой на пляже в Мардже. Ее глаза ласкали. Мы встали и пошли, и лицо ее изменилось. Жалость и брезгливость: увидела хромоту. Она сказала раздраженно, что не знакомится с первым встречным. Не в ее правилах.
После, когда уже вскочил в переполненный автобус, едва уцепившись за поручни, видел, как ловкий лейтенант в форме ВВС записывал ее телефон...
Жалость. Брезгливость. Хромой Франц. Одному богу известно, как я страдал... Но я победил себя! Многие люди стремятся победить свою слабость. Но не желают сделать для этого ни малейшего усилия. И чуть что — гибнут, выхоленные, неприспособленные твари. Коварные в дружбе. Подлые в любви. Завистливые к славе.
Я решил победить всех и стать чемпионом мира по штанге! Самым сильным из людей, первым!»
Беренс застонал. Он снова вспоминал обиды.
— Боже, сколько их!..
«Тренировки, тренировки... — Беренс поежился. — Ноги не выдерживали тяжестей. Я падал на колени, спину, разбивал лицо. Но всякий раз поднимался! Не колени, а кровавые лепешки. Мое избитое тело молило о пощаде.
Руки быстро наливались силой. Я изобрел специальные упражнения на турнике. Болтался с гирями на ногах. Подтягивался. В станке для жима лежа я проводил больше времени, чем в кровати. Задыхался. Ложился на пол, но не уходил из зала.
Взвинченные нервы и боль отпускали под утро. И под утро я засыпал, чтобы через три-четыре часа глотать холодный кофе и ветчину. А потом бежал работать на лесопильню. Два километра утром и два — вечером. Я готовил ноги к бою. И плевал на природу! Мачеха она мне... Целый день резал бревна, чуть не засыпая. Как только под пилораму не угодил!..»
Это происходило много лет назад, а Беренсу и сейчас стало не по себе.
— Вот они, шрамы на коленях, — пальцы скользят. — Вот.
Потом Беренс вспомнил, как догадался приспособить темповые упражнения к особенностям больной ноги. И создал свой стиль.
Инвалид. Надо тренироваться в несколько раз больше. И для здоровых-то людей тренировка не всегда в радость. А ему и вовсе не сладко. Что ж, инвалиду, как кесарю — кесарево!
И вот долгожданный чемпионат мира.
«Я не желал слыть калекой. И приехал с твердым намерением победить. Но вышло все иначе, не так, как я представлял.
Судьи — купленные. Хотя взятки не шибко велики. Жирное розовое угощение в ресторане. Не больше.
Судьи за пультами — благородные лица и отменные репутации. И вот эти столпы нравственности и добропорядочности, не дрогнув, отнимали у меня все честно и по правилам поднятое. Два раза я чисто толкнул вес, а результат не засчитывали.
Килограммы крали ради толстого парня, обыкновенной пешки. Денежного Мешка.
На последнюю попытку я поставил все. И рекордным толчком обошел пешку.
Сам парень не был замешан в жульничестве: пешка. Решали без него. Он смотрел мне в лицо и шевелил губами. Не смел говорить вслух. Стыд спек губы. А Денежный Мешок с оловянными глазами тотчас метнулся к судьям, чтобы «деньгой» убить и этот результат.
Значит, ноль! И результат ноль, и я ноль! Господи, все рушилось!..
И я — урод! И восемь лет обращались в ненужное, бессмысленное самоистязание. Я ничего и никому не доказал.
Я стоял за кулисами и беспомощно смотрел на судей. Они включили красный свет: не засчитали результат.