Конец!
Я вцепился в перила, чтобы не свалиться, и ошалело хлопал глазами. «И это люди? — разрывал меня крик. — Люди?!
Я поплелся к стулу и сел. Пешка плакал. Наши стулья стояли рядом. Он шмыгал носом. Огромное черное тело вздрагивало. Парень, видать, был не дурак и догадывался, что поражение для меня не просто спортивная неудача.
Поддержка пришла неожиданно. Зал разбушевался, требуя отмены несправедливого решения.
Люди кричали пять, десять, тридцать минут. Денежный Мешок один против всех. Озлобленный маньяк даже притопывал ногой от бешенства. Я видел, как кровью затекла его желтая лысина.
Народ рассвирепел не на шутку. Примчалась полиция. И своими мундирами закрыла подлость. Но когда зрители, как по команде, с воем вскочили и лавиной обрушились на сцену, полиции пришлось туго.
Дубинки не могли подавить яростного порыва. Полетели бутылки. Затрещал и рухнул первый ряд кресел, увлекая борющихся на пол.
Судьи, как загнанные крысы, озирались из-за пультов. Денежный Мешок вертелся под градом стаканов, огрызков яблок... Даже дамская сумка оказалась в деле. Но Денежный Мешок — парень не робкого десятка. Обернувшись к залу, он скалил редкие зубы и изрыгал проклятия.
Цепочка полицейских пятилась к сцене. Истошные вопли заглушали удары и мерные покряхтывания блюстителей порядка. Полицейский офицер рявкнул судьям: «Убирались бы вон, пока не поздно!»
Денежный Мешок сдался. Победил я! А точнее — мы, люди!»
Беренс зажмурился. И увидел тот день. В ослепительном свете зал, город, весь мир. И вальс, не бравурный марш, а вальс!
Он стоял на пьедестале почета. И люди восхищенно шумели. А потом в мертвой тишине играли фанфары. И все вместе с ним пели гимн его родины.
«Победа. Короткий миг — и все. Я не мог тянуть жилы и драться со здоровыми парнями. От проигрыша не застрахован. Вовремя ушел».
— И я не ошибся, — зло прошептал он. — Словчить еще разок — и почти богат. И буду вольным Беренсом, хозяином своей жизни и чувств!
Радости не получилось. Громкие слова растаяли в душной комнате.
Сорвалась последняя звездочка воспоминаний. Прочертила в голове светлую полоску и потухла. Красного мака в груди не было, а была тоска по прошлому и вкус винного перегара во рту.
Беренс поднял туфли и, ворча, сунул в коробку. Погасил лампу. И по привычке подумал о своих кумирах — Талейране и Байроне.
«Тоже калеки. Хромые. Зато умы светлые. А у меня сила. Была сила... Есть деньги и немного тщеславия. — И пробормотал вместо молитвы любимые слова отца: «Храни героя в душе, сынок...»
Беренс еще долго ворочался, вспоминая свое короткое спортивное счастье и великое наслаждение им.
1962 г.
Райские кущи
С аэродрома автобус ехал долго. Все спали. Мы с тренером молчали. Я думал о чемпионате мира. Он, наверное, о нем же. Возле дома с мерцающей неоновой рекламой автобус остановился. Это была гостиница.
Нас никто не встретил, и мы остались одни в просторном вестибюле.
Портье долго справлялся, где живут наши ребята. Он много раз звонил и рылся в конторской книге. И переругивался с мальчишкой-лифтером. Мальчишка стоял в кабине лифта и что-то ворчал себе под нос.
Я спросил у тренера:
— Сила у нас одинаковая, техника — тоже. Как выиграть?
У тренера было хмурое и усталое лицо.
Я неуверенно брякнул:
— Григорий Назарович, а допинг?
Тренер даже дернулся в мою сторону. Фыркнул.
— Тебе допинг? Ты и без него, как в бреду, на помосте. Шальной.
— Дурят нервы-то...
— Оставь спорт. — И повторил после паузы: — Оставь спорт, но только не допинг.
— А если я не хочу и есть еще много сил? Только вот нервы...
Тренер внимательно посмотрел на меня.
— Выбрось эту чепуху из головы.
Нам дали ключи, и мы пошли спать.
Столкнулся я с ним нечаянно: перепутал двери раздевалок. Мужчина сидел на стуле и держал медицинский шприц. Тогда меня поразила не белизна обнаженного тела (как у северян, до мраморного, светящегося оттенка) и не шприц с мутным раствором, а удивительная схожесть позы, да и, пожалуй, самой внешности с роденовским «Мыслителем». Лишь черты лица у него были не такие резкие, как у знаменитой скульптуры. И мышцы массивнее, грубее — живые напластования под кожей.
Мужчина заерзал, пытаясь незаметно отвести руку за спину. Допинг — запрещенный прием в спортивной борьбе, зачем рисковать?
Я же, бормоча извинения, выскочил в коридор. Благообразный служитель с упреком посмотрел на меня и снова задремал.
У себя в раздевалке среди разбросанных на столе вещей я отыскал бумажный стаканчик. Налил воды. Пить не хотелось. Я выпил воду. Поднялся на подоконник и распахнул форточку. В комнату вошел ровный шум осеннего дождя. Пахнуло сыростью. Ухнул и повис в мокрой тишине одинокий паровозный гудок.
«В трико: значит, ему сейчас на помост, — подумал я. — Допинг он, наверное, уже ввел».
Радио передавало репортаж о соревнованиях. Слишком громко и неправдоподобно интересно говорил ведущий. Я поискал выключатель. Не нашел. Встал на стул, отсоединил провода и сел у окна.
Можно часами смотреть на костер, море, звезды, слушать плеск дождя и шум леса. Во мне рождается ответная песня, мерная, как гудение огня. Я цепенею, сливаюсь с костром и вместе с пламенем обугливаю сучья, поленья, сырой валежник.
Под меланхолический шорох дождя я размечтался и позабыл обо всем на свете.
Среди нахлынувших образов мелькнуло слабое воспоминание о незнакомом мужчине со шприцем в руке.
«Любопытно, чем это кончится?» — И я вернулся в действительность.
За окном по-прежнему не унимался дождь, и лишь прибавился новый звук — звонкие удары больших капель с крыши.
«Гляну на парня», — решил я и направился в зал. В коридоре поболтал с ребятами. В этой весовой категории от нашей команды никто не выступал, и мы не волновались.
Я не пошел на места для участников, а расположился на боковой трибуне под самым потолком. Сверху отлично видно. Не считая худенькой девушки, моей соседки, и еще двух пар, рядом никого не было.
Пока выступали слабые, я уселся поудобнее и предался воспоминаниям. С самого утра я ощущал слезливую потребность погрустить о доме, но опасался: эти мысли сольются с болезненным чувством ожидания, и я раскисну.
Сначала я «философствую»:
«Чем больше живет человек, тем реже испытывает безмерное и полное счастье юности. Очень жаль и очень плохо».
Потом тормошу память...
Я суворовец. В кармане — увольнительная. Сижу в пустынном парке, завьюженном снегом. Обледеневшие дорожки отражают луну и редкие желтые фонари.
Из сугробов торчат спинки скамеек. Зябнут ноги, и хочется есть. Я бегу в магазинчик и набиваю карманы шинели сухарями. На другое нет денег.
Я грызу сухари и слушаю музыку.
Черный зев репродуктора. Безжизненные аллеи. Паутина голых деревьев. Уютный свет в далеких окнах.
Я бредил будущим и был счастлив.
Много лет спустя я пытался вернуть это счастье. В лучших залах наслаждался любимой музыкой. Был сыт и не мерз. И... был счастлив, но разве тем далеким счастьем раскрывающейся жизни!
Беспокойное поведение соседки вывело меня из задумчивости. Девушка вскрикивала, бормотала что-то. Я глянул на сцену и сразу узнал в атлете мужчину, вогнавшего себе под кожу допинг.
«Мыслитель», как я иронически окрестил его, явно испытывал все последствия наркотика.
Его качало. Дышал он тяжело. Я отлично слышал хрип здесь, наверху.
Соседка исступленно причитала.
Штангу он поднял, но из последних сил. После таких подходов я словно в разобранном состоянии. Валюсь за кулисами на стул, и нет сил слово вымолвить. Работа на пределе. Лежу и чувствую, где у меня сердце и как течет кровь, точно я медицинский атлас, а не человек.
Пока выступали другие, я разглядывал девушку. «По-видимому, они близкие люди, — размышлял я. — Тогда мне вас жаль. И тебя, парень, и вас, моя соседка. Сейчас ему будет совсем скверно. Лучше уходите, — мысленно советовал я. — Уходите! Он дорого заплатит за глупость. Не знать, что вгоняешь в себя! Это уж слишком, приятель!»
Я разошелся и спорил с ними, как будто мы сидели втроем и беседовали.
«Если пускаются на такие штучки, обязательно пробуют заранее, — назидал я, словно и впрямь прошел огни и воды. — Все допинги, будь они неладны, разного действия. Ошибешься в выборе, и вместо мышечной радости и легкости — дурман и рвота. Нужно найти тот из них, который на тебя воздействует правильно. А потом определить дозу. Слишком большая расстроит нервы и сердце: полезешь на стену. Мигом нарушится координация. Движения станут рваными, как у марионетки, — вещал я тоном знатока. И вдруг непроизвольно осекся. — Что ты мелешь, болван? Понаслышался теорий от Орлунда — и несет тебя. Складно он вчера разливался: «Важно время. Слишком рано — запал сработает до вызова. Промедлишь — взрыв случится уже за кулисами. Поздно». Не тренер — аптекарь. Он только не сказал, что творится с человеком после допинга.
Нет, Григорий Назарович прав. Допинг не победа. Уродство с пеной и загубленным здоровьем. Не позавидуешь «Мыслителю».
«Уходите же!» — чуть не вырвалось у меня вслух, когда я услышал его имя.
До сих пор помню безумные, выпученные глаза, Он отчаянно пытался выстоять и не упустить штангу с груди.
«Безнадежно! — так и рвался крик: — Брось Брось! Из такого положения выкарабкаться нельзя!»
Зрители вопили: «Давай!..»
Девушка рыдала.
Черт побери, как медленно он падал на колени! Что за связки и мышцы нужно иметь, чтобы проделать такой фокус! Иногда ему удавалось приостановить падение. И тогда он кричал, разрываемый изнутри огромным напряжением.
В зале стоял такой гам, что никто не услышал истерического крика моей соседки.