В Москве я прочитал подаренную мне книгу. Книга называлась так: «Ригуло. Самый сильный человек мира. История его жизни». На обложке силуэт борца, штанга, гири.
После войны, сообщалось в книге, Ригуло вернулся в спорт. В 1946 году он завоевывает титул чемпиона Европы по кэтчу. В 1953 году, в возрасте пятидесяти лет, он в титанической схватке с Лино ди Санто сохраняет за собой звание чемпиона Франции. В конце книги — портрет его дочери, неоднократной чемпионки Франции по фигурному катанию на коньках.
И вот письмо от французского журналиста:
«...20 августа умер Шарль Ригуло. Часто повторяемые напряжения подорвали силы могучего атлета, а неудачи добили его. Я не так давно встретил Ригуло в маленьком городишке. Представь себе, он разъезжал по Франции как представитель фирмы аперитивов и должен был выпивать с клиентами каждый день по 30—40 рюмок, рекламируя товар. Он загубил этим свое сердце. И умер. Память о нем, как о сильнейшем человеке своей эпохи, еще долго будет жить среди спортсменов...»
В маленькой книжке, подаренной мне Ригуло, я прочитал: «Великий посол спорта, он нес французское знамя во все страны мира».
1962 г.
За чертой морей
«Хосе, парэ!»
Пробуждение в Сантьяго-де-Куба было не из приятных. Я совсем не выспался, и у меня болела голова. Вдобавок в гостинице не оказалось воды, и пришлось умываться питьевой — из термоса. Я злой вышел на улицу.
Шофер Хосе ждал меня возле машины.
— Добрый день, папа.
Я здороваюсь и думаю, что рядом с ним я действительно папа. Он вдвое тоньше и не достает мне до плеча.
Мы завтракаем. Вернее, ест маленький Хосе, а я, сонный, не могу проглотить куска хлеба. Сижу за бутылкой воды и втолковываю Хосе, что мы сегодня должны переночевать на половине пути до Гаваны.
— В Камагуэе, папа, — уточняет Хосе и смеется.
Я подсчитываю, сколько от Сантьяго до Камагуэя и от Камагуэя до Гаваны.
— Идет, — соглашаюсь я с шофером и слезаю с высокой табуретки. Хосе болтает ногами. Грубые солдатские ботинки не достают до пола.
— Идет. — Хосе прячет бутерброд в карман. — Идет, папа! — И поднимает большой палец.
Слово «идет» нравится нам обоим.
— Сколько литров в баке? — спрашиваю я Хосе уже в нашей машине — большом черном «бьюике».
— В литрах не знаю. — Хосе морщит лоб. — Только в галлонах.
Я тоже не знаю, сколько литров в галлоне, и говорю:
— Ладно, поехали. Потом разберемся.
Хосе повторяет по-русски:
— Разберемся. — И смеется.
Я вижу Сантьяго и забываю, что у меня скверное настроение. Чудесный город! Солнечные, светлые улицы. Веселые витрины. Улицы других кубинских городов — каменные узкие тоннели. Окна — стрельчатая готика с железными решетками. А прямодушный Сантьяго искрится смехом и светится. Мы медленно едем по запруженным тележками и автомобилями улицам. Бары встречают и провожают нас веселыми румбами.
Впереди виляет машина с открытым багажником. Из багажника на нас смотрят трое мужчин. Смотрят с нескрываемым блаженством. Им хорошо. Обгоняем машину. С шофером сидят еще двое. Изо рта у них торчат сигары и дымят, как фабричные трубы.
Мы свернули на Гаванское шоссе. Вереница особняков. Облезлые стены бедных домишек. Из-за деревьев выпрыгнула бензоколонка с красными буквами на крыше: «Родина или смерть!»
Слились в серую полосу обочины с высохшей травой. На спидометре 180 километров. Я кручу колесико ограничителя, пока не выскакивает под стеклом красная цифра «140». Хосе огорченно снижает скорость. Сирена гудит, как полевой зуммер.
Хосе недовольно бормочет:
— Не-хо-рошо.
Горы утыканы пальмами.
— Отчего? Почему? Не знаю! — взрывается Хосе. — Гавана — хорошо! Курить, не спать, ехать! — И быстро крутит руль. Машина ерзает.
— Но нормаль, — строго замечаю я. Я часто ему говорю это и еще — «парэ!», то есть «стой!». Если не сдерживать Хосе, можно не вернуться в Гавану.
Снова гудит зуммер ограничителя.
— Парэ!
Огромный автобус надвинулся на нас справа. Крик «парэ!» застрял в горле. Автобус колотил нас в борт, толкая к обрыву. Я увидал белые столбики и крестьян, прыгающих с откоса вниз. Машина неуклонно ползла влево. На спидометре красная стрелка колебалась, показывая 140. Руль прыгал в руках Хосе. Сыпались стекла. Но мы все-таки не сорвались. Проехали несколько километров в каком-то оцепенении. Наконец Хосе остановил машину. Вышли. Посмотрели друг на друга и счастливо рассмеялись. Автомобиль пострадал мало: вмятины и выбитое стекло.
Потом долго ехали молча. Хосе курил толстую сигару. Я изучал обрыв за бетонной дорогой. Неожиданно Хосе сказал:
— Хороший шофер, — и гордо забарабанил кулаком в грудь. — Фангио, — подсказал я.
Услышав имя знаменитого гонщика, Хосе мгновенно впал в экстаз.
— Фангио! Фангио! — вопил он.
И вдруг запыхтел, изображая оглушительный рев гоночного автомобиля. Затем заложил крутой поворот со скрипом и воем тормозов и лихо повел машину одной рукой.
— Парэ! — застонал я. — Парэ, Хосе! — Я уже умолял.
— Есть, папа, — сказал Хосе. В голосе его прозвучало презрение.
В Камагуэе мы встретили лейтенанта Карлоса. Мы с ним приятели.
Только что в темноте на стоянке в него кто-то запустил бутылкой с чернилами. Бутылка выбила стекло, и чернила залили все сиденье.
— Проклятая контра! — ругается Карлос, вытирая чернила.
Ему помогает вездесущий Хосе.
— К стенке! — мрачным дискантом советует он. — К стенке контру!
— Королю Карлосу Первому Жестокому повезло, — говорю я. — Ведь это всего-навсего чернила.
У Карлоса сухое лицо, изуродованное шрамом на лбу. След ранения под Плайя-Хирон. Когда он злится, у него действительно жуткое выражение лица, а он добр, как новогодний Дед Мороз. За ужином тощий Карлос сообщил, что с 10-го на 11-е ожидается повсеместная высадка контры.
Я спал на самодельной подушке. Настоящая подушка была величиной с теннисный мячик, и я не мог заснуть. Тогда я достал из чемодана чистые трусы и набил их мягкими вещами. Получилась котомка. Хосе хохотал над ней до полуночи.
Москиты кусались немилосердно. Только утром я догадался, в чем дело. Дверь в ванную была открыта. Я смотрел на растворенную дверь и чесался. Маленьким комочком спал Хосе. Я толкнул его.
— Вставай, милый друг!
Он отвернулся к стене и жалобно протянул:
— Давай поспим, папа.
— Вставай. В четыре нас ждут в Гаване, а впереди почти шестьсот пятьдесят километров.
Сегодня у Хосе день рождения. Я узнаю об этом за завтраком. Ему уже двадцать два!
Выезжаем за город. Хосе кричит в окно:
— Жми, жми! — и грозит озадаченному шоферу автобуса крохотным кулачком.
Утреннее шоссе, стиснутое высокими деревьями. Белесая туманная дымка над дальними рощами.
— Прощай, Камагуэй! — шепчу я. — Прощай, зеленый город!
У меня поверье. Если так прощаюсь с городом, обязательно к нему возвращаюсь. Не всегда скоро, но возвращаюсь.
На обочине убитая собака. Черный гриф восседает на рыжей шкуре, смело смотрит на нас.
Колонна советских автомашин. Хосе кричит:
— Хорошо! — и показывает большой палец.
— Хосе, о чем ты мечтаешь?
— Летать на «МИГе»! — Он захлебывается под напором чувств. — Летать! — и уже ведет машину одной рукой. Свободной изображает «МИГ». — Летать! — Рука носится над моей головой.
Жарко. Делаем остановку. Хосе пьет кофе. Я жду в машине. Растрепанный пожилой человек моет стекло мыльной пеной. Я не звал его. Он смотрит на меня, и у него виноватый вид. Он старается.
Хосе садится рядом. Курит и наблюдает за мойщиком.
— Спасибо, папа.
Хосе решил, что я позаботился.
Хосе — настоящий шофер в кубинском смысле этого слова. Он создан водить машину. Не важно как, но водить. Мыть, исправлять — не его забота. Правда, иногда он открывает капот. Долго и сосредоточенно что-то там разглядывает. Иногда отвинчивает пробку с радиатора и смотрит в дымящееся отверстие. С сожалением качает головой. Закрывает капот, Закрывает так, как после тяжелой работы. На маленьком лице выражение трепетного восторга и благоговения смешивается с какой-то непонятной тревогой.
Хосе считает правила уличного движения обузой и выдумкой трусов.
Вот он заметил продавца, стоящего у груды ананасов. Хосе, не разворачивая машины, гонит ее назад к ананасам. Гонит на большой скорости. Потом, не выпуская сигары, деловито таскает за листья пузатые ананасы, словно кроликов за уши. Вертит их перед глазами и отпускает. Они, как парашюты, летят в багажник. Продавец, молодой парень в очках, спрашивает:
— Немец? — и кивает на меня.
— Руссо. — Хосе стоит у меня под рукой. — Здоровый руссо. А кубано вот! — Хосе показывает на свою макушку и мою грудь.
Около нас собралось несколько стариков. Они пристально изучают меня. Высохшие черепашьи шеи. В глазах удивление.
— Форте, — скрипит один из стариков и показывает бицепс, точнее, рубашку, потому что бицепса под рубашкой нет уже много лет.
— Форте, — подтверждает старик с сигарой во рту.
— Э-э, — дребезжит третий и подметает рукой воздух возле земли. Затем поднимает вверх воображаемого человека и небрежно швыряет его в сторону.
Идем к машине. Старики прощаются:
— До свидания. Браво, форте!
Впереди на горизонте синие горы Эскамбрай, а прямо перед нами — ободранный бок белого лимузина. Автомобиль, пренебрегая нашими отчаянными сигналами, беззаботно вынырнул с проселочной дороги. Вынырнул навстречу судьбе в образе Хосе. Тот резко затормозил и обрушился на изумленного водителя лимузина с яростной бранью. Кубинец смущенно взирал на разъяренного Хосе и нежно на свою подругу, восседавшую на его коленях.
Мы проскочили вперед, и Хосе попросил:
— Папа, покажи им кулак!
После мы долго ехали, и я заснул. Проснулся, потому что машина остановилась. Место слева уже пустовало. Я вышел узнать, в чем дело.