Сергей Андрианович неожиданно смолк. Будто наткнулся на невидимую словесную преграду. Выпил вина. Вытер лицо платком. Он устал. Минул второй час нашей беседы.
— Я пришел к таким выводам, и внимание поглотили следующие главы. Я задумался. Войны, кризисы, голод и безработица воссоздают новые сонмы искалеченных. Все изверились в человеке. Ежечасно нужда толкает людей на подлости, обман, убийства. Туберкулез, инфаркты, психические заболевания. Да-с, социальное зло. А я что предлагаю? Локализовать дурную наследственность и тем самым создать счастливое общество? Это же утопия чистейшей воды! Да-с, я написал главу, бессильную помочь людям. Открытие не из приятных.
Но как оградить человечество от заразы, если она самозарождается?
Снова ночи напролет метался. Как же быть? В поисках ответа я перерыл всех философов, замучил себя. Остался лишь Маркс. Я сознательно не обращался к нему. Этот бородатый человек, умерший давным-давно, имел самое непосредственное отношение к моей нескладной жизни. Нес ответственность за нее. Так я считал. И по-своему я зарекся прикасаться к нему. Но шли месяцы, а выхода я не видел.
Бессонницы — мое несчастье. Измучили вконец. А в ту ночь я даже не вздремнул. Пролежал пластом с открытыми глазами. И от мысли, что самые трудные годы жизни отдал бесплодной идее, выть тянуло в полный голос. Лежу, креплюсь и листаю в памяти книги. И ни в одной даже намека на ответ. И моя мысль тоже в загоне. «Маркс? А что в нем искать? — я с неприязнью вспомнил о нем. — Философия разрушения не для моей книги».
Но спозаранку направился в библиотеку. «Бог с ним! — решил я. — Ради истины взгляну».
Затрепанные слова: бытие определяет сознание. Сколько раз я без смысла твердил их по любому поводу! Цеплял и к плохому настроению соседу и к прочей чепухе. Твердил, не ведая, что они — ключ к работе. Надо же случиться такому совпадению, но первым из марксовых сочинений мне попалось «Предисловие к критике политической экономии». Я выучил ее наизусть: «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».
Да-с, человечество оздоровится с изменением экономических и социальных устоев общества. Прекрасные условия труда. Настоящее питание. Длительный отдых. Жилище. Разумные развлечения. И, конечно, спорт. Хороший спорт!
Боже, мысли лавиной обрушились на бумагу! Теперь я сгорал ночами за работой. Поглощал его книги и заново переделывал свою.
Нет у них здесь ни одной созидающей идеи! Проституция умственная и физическая. Пресса, оболванивающая народы. Искусство, противное здоровому воспитанию. Что они могут вам противопоставить? Какие идеи? О чем?!
Философию Штирнера — «Единственный и его достояние»? Или Фрейда с сексом, выворачивающим мозги наизнанку? Или право «единственного и неповторимого» гасить сигаретки на живом теле?!
Сергей Андрианович расстегнул непослушными пальцами пуговицы на манжете и задрал рукав. Предплечье, бледная веснушчатая кожа на выступающих костях, было осыпано мелкими плевочками-шрамами. Дрожь волнами перекатывалась по его худому телу.
— За деньги, разумеется. Есть нечего — согласишься. Причмокивали удивленно: «Азиаты! Не больно, нервы дикарей». И жгли.
Нет, не напрасно я испытал. Испытал все, что пережил мой народ, пока шел к революции. Я совершил ее через сорок с лишним лет. И пусть мне расшибут голову или увезут в тюрьму, но я больше не возьму свою кружку пива, сосиски, газету и не отойду прочь, когда заговорят о политике. Не скажу, что политика — противная, мокрая жаба. Я не боюсь их, ненавижу!
Сергей Андрианович задохнулся. Лицо взмокло от пота. Руки дрожали и совсем не слушались, когда он вытирал его. Наконец старик отдышался. Позвал хозяина. Рассчитался и подсел поближе ко мне.
— Вот Наполеон, заливший Европу кровью. К чему такое развитие личности со жгучей потребностью к власти и крови? Что он оставил светлого людям и своему народу? Славные описания походов! А вывернутые кишки, оторванные руки, ноги?!
Или Гитлер... Я видел его в ночь на пресловутую «революцию в пивном погребе». Я жил с князем в Мюнхене: он вел дело с пивоваренной фирмой «Burgerbrau». Если память не изменяет, случилось это числа 8 — 9 ноября. Жду князя в условленный час на улице. Его нет и нет. Вдруг повалила публика в большой зал фирмы. Я за ней.
Повезло, хе-хе! Гитлер даже стрелял в потолок. Грубый в своей откровенности, он не говорил, а рычал. Он раскалил толпу: «Да здравствует национальная революция! В то время когда доблестный немецкий народ стоял на пороге великих побед, бунт восемнадцатого года вонзил ему в спину нож. Миллионы напрасных жертв! И в поражении и в смертях есть виновные! Я назову их: евреи и коммунисты». Мертвенно-бледный, неистовый, впал в истерику. Сразу массовый психоз публики! А он рухнул, обессиленный, в подставленное кресло. Сомкнулись вооруженные люди. Очнулся — и снова себя наизнанку.
Я читал в мемуарах, что взгляд у него гипнотический, будто людей трясло от страха в его присутствии. Чепуха! Кроме любопытства врача, я лично ничего не испытывал. А стоял в десяти шагах. Видел я этих кликуш. До революции семнадцатого года ими кишела Русь. Народ — ниц перед «блаженными». Но то от неграмотности. А я стоял в мюнхенском зале в центре цивилизованной Европы! И показалась она мне убогой и примитивной. До сего времени так и не преодолел этого ощущения.
После запели «Германия превыше всего». У нас пели «Боже, царя храни» и шли с хоругвями и портретами августейших особ. Резали «жидов» и громили магазины. Да-с, неплохим психологом показал себя этот кликушествующий ирод. Растравлял самое больное у людей: национальное чувство, протест против копеечной жизни.
Я в тринадцатом году в Баку слушал весьма «просвещенного» оратора. И после с ужасом увидел, как скопом начали резать евреев, армян и насиловать женщин всех национальностей без разбора. Да, у нас такие молодчики, как Гитлер, в революцию тоже попадались. Мутная водичка — благодать для них!
Кондратьев даже не заметил, что опять сказал «у нас». Видно, и впрямь пережил нашу революцию в себе.
— Вскоре его обоготворили. Из кликушества, черносотенных идей создали культ. А древние греки святили мир ясный, человеческий. Вот и прогресс!
Сергей Андрианович улыбнулся.
— Между прочим, диктаторы обожают простоту. И маленькие и великие наперебой кокетничают в полувоенном. Уж на что Александр Федорович Керенский по нынешним временам ничтожная личность, а многих предвосхитил своим глухим френчем на манер серого наполеоновского сюртука. Гитлер уже в «Burgerbrau» щеголял в полувоенном. Можно было смело забирать в кутузку, а не гадать, кто он: Христос-спаситель или новый тиран?
Старик расхохотался. Но это был не радостный смех. Я натянуто улыбнулся, чтобы не обидеть его.
— Да-с, для психиатров сей признак должно включить в диагностику душевных расстройств... Невеселый я человек?
Я неопределенно пожал плечами. В этом старом, изможденном человеке билась удивительная энергия. Временами я позабывал, что ему много больше восьмидесяти.
— Мой князь сблизился с генералом Красновым, принятым у нацистов, — продолжил Кондратьев. — Гитлер уже отсидел в тюрьме, и дела его снова шли в гору.
Я считал, что политика не мое дело, и молча работал.
Гитлер прослышал о моем сочинении. Глава о контроле над будущими потомствами заинтересовала фашистов по-своему. Гитлер готовил новое издание «Майн Кампф» и собирал дополнительные материалы. Я заявил князю, что мой труд к расовым теориям господ национал-социалистов не подходит и будет лучше, если мы расстанемся.
Я выехал в Австрию. Ну, а про злоключения мои там вы уже наслушались. Ждал, что после аншлюсса приберет гестапо. К моему удивлению, остался на свободе. Кончилась война, и я прознал, в чем дело.
В венском гестапо служил офицер, который знавал князя, и именно он передавал просьбу фюрера насчет моих рукописей.
Так в венских кругах за мной и утвердилась слава «одного из представителей мозгового треста фюрера». А бедность мою и заработок в ресторанах снисходительно прощали, принимая за позу и аскетизм ученого. После войны мне подвезло. Получил приличное место в Швейцарии. До сих пор там. А в Вене наездами.
Сергей Андрианович сгорбился.
— Так ежели дома увлечете специалистов моей книгой — вот адрес. — Он быстро пробежал шариковой ручкой по пивной картонной прокладке. — Труд почти закончен. Кое-что не доделано и спорно: эксперименты мне не по карману. Но я, кажется, написал нечто полезное для людей.
Как отрекомендовать меня! Я все рассказал. Я русский. Жил, чтобы работать и писать книгу. Сейчас, повторяю, она почти готова. Обращаться за помощью к ним?
Сергей Андрианович с презрением окинул кафе взглядом.
— Глас вопиющего в пустыне. Вся душа в кошельке. Токмо о выгоде личной пекутся. Вот ведь как...
Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше!
Старик со вздохом посмотрел на часы.
— Ведем счет времени, дабы знать, сколько осталось жить.
Он встал. Церемонно простился. Взял трость — легковесную полированную палочку. Грустно улыбнулся.
— Послушаю каштаны. Нынче месяц спелых каштанов. Отдыхаешь на скамейке в сумерке вечернем, а плоды срываются. Стук, стук! Здесь. Там. Тоже музыка и свой ритм. И каждый каштан — время. А мое время — падать.
Сергей Андрианович неожиданно привлек мою голову и поцеловал в лоб. Надвинул шляпу. Резко повернулся и застучал тросточкой.
1964 г.
Папа Хемингуэй
В Гаване, на углу, где скрещиваются улицы Прадо и Рейно, расположился большой универсальный магазин Сиверса. В магазине я вместе с переводчиком разыскиваю человека по имени Роберто Эрерра.
— Роберто Эрерра? — переспрашивает администратор. — Это он. — И кивает в сторону книжного отдела.