Брат выпустил во Франции книгу о нем. — Эрерра печально кивнул головой. — Плохая книга. — Он едва заметно усмехнулся. — Братья редко виделись. С 1940 года всего два раза...
Папа был сильным мужчиной. У него было много женщин. Четыре раза женат. Тех женщин, которые стали его женами, Хемингуэй любил действительно. А те, другие, не задели сердца.
От первой жены родился старший сын Джон, или просто Бумби, как ласково звал его отец. Джон воевал с фашистами и попал в плен. Четырнадцать месяцев был в концлагере...
Вторая жена, Паолин, родила еще двух мальчиков. Патрик живет в Африке. Младший, Грегори, — в Америке.
С Мэри, своей последней женой, Хемингуэй познакомился в Лондоне во время второй мировой войны. Она служила в армии в женском вспомогательном корпусе. Сразу после войны они поженились...
Все жены американки. Мэри из штата Миннесота...
На часах половина пятого утра. Я провожаю Эрерру. Сонный лифтер хриплым голосом желает нам спокойной ночи. На улице прохладно. Океан успокоился. У каменного берега вздрагивает серебристая лунная дорожка. Чем дальше в океан, тем она шире. А у самого горизонта — весь океан серебряный.
Эрерра пытается завести свой красный «мерседес». Двигатель не запускается. Отказывает аккумулятор. Эрерра высовывается в окошко: «Муччо фрио!» («Очень холодно!»).
Потом я «возил» капризный «мерседес» вокруг площади. Это много — наверное, метров четыреста. Мотор чихал. Автомобиль ерзал и останавливался. Я, как загнанная лошадь, задыхался и обливался потом. Вконец измотал меня затяжной подъем. Я зло подтолкнул автомобиль и отошел прочь.
Рядом остановился рослый парень в военной форме. Понимающе присвистнул. Потом поднял руку и задержал такси. Что-то сказал шоферу. Тот подъехал, уперся блестящими клыками буфера в багажник «мерседеса» и потащил его вперед. Вскоре мимо пронеслась машина Эрерры и скрылась за поворотом...
В восемь я был на ногах. В музее Хемингуэя меня ждал Эрерра.
Не сразу удалось найти машину и переводчика, но к одиннадцати я уже подъезжал к вилле Финка Вихия — дому Хемингуэя.
Я разглядывал шумный рабочий район Сан-Франциско де Паула и думал, как примет меня сегодня Роберто Эрерра.
Вчера, когда мы расставались, усталый переводчик без обиняков сказал, что я чемпион мира «по тяжестям». А сперва я представился Эрерре как московский журналист, специально приехавший для встречи с ним.
После «разоблачения» Эрерра внимательно и в то же время недоверчиво посмотрел на меня и не нашелся, что сказать. Потом я «катал» его на автомобиле, запуская двигатель, и доказал на деле, что я не тот, за кого он принимал меня: не журналист, а действительно чемпион «по тяжестям».
«Как-то будет сегодня?» — волновался я. За окном машины проносились бедные домики рабочих, бары, мастерские. Мы останавливались, чтобы спросить дорогу, и каждый уверенно показывал ее, даже маленькие дети.
У ворот большого парка, в котором скрывался дом Хемингуэя, путь преградила вооруженная охрана. Пока кубинский товарищ объяснялся, нас разглядывали загорелые солдаты в зеленых беретах.
Роберто Эрерра ждал на каменной террасе.
— Не будем терять времени, — деловито говорит он и предлагает войти в дом для осмотра. Я с облегчением заметил, что ничего в обращении со мной со вчерашнего дня не изменилось.
Мы в большой светлой комнате, гостиной дома Хемингуэя. Вдоль стен развешаны картины на сюжеты коррид и чучела диких зверей. Охотничьи трофеи великого писателя. Его гордость.
Чучел много. Я лишь с удивлением кручу головой.
— Здесь в кресле Папа любил отдыхать после работы. — Эрерра показывает на обширное плюшевое кресло. Возле кресла столик с множеством бутылок.
— Папа вставал рано и кончал писать в одиннадцать-двенадцать. Шел в гостиную и садился в кресло выпить. Папа понимал толк в этом.
Эрерра берет в руки низкую пузатую бутылку.
— «Гордонс. Драй Джин. Англия». Этот джин Хемингуэй особенно любил, предпочитая всему остальному.
Эрерра проследил за моим взглядом и взял бутылку с надписью по-английски «Тройная водка».
— Местный самогон. Дрянь невероятная. Хемингуэй жаловался: «От паршивого суррогата умрешь!»
Я подхожу к встроенному в угол комнаты большому динамику.
— Папа любил музыку. Видите, сколько записей!
В глазах рябит от пестрых корешков картонных футляров. От пола до потолка стена занята ими.
— Папа предпочитал классическую музыку и старый американский джаз. Он питал поистине безграничную страсть к Баху. И чрезвычайно любил его в исполнении Андрэ Сеговии, знаменитого испанского гитариста. — Эрерра разводит руками. — Это только самые большие музыкальные увлечения Папы. Но он любил и других композиторов. Вот Шостакович. — Эрерра достает с полки записи с произведениями советского композитора. — Папа ценил его по-настоящему... Испанскую музыку любил. И джазы... Хемингуэй слушал их помногу и знал наизусть.
Большое окно открыто. За окном лениво колышутся ветви могучего зеленого дерева. Лучи солнца пронизывают его пышную крону и пестрыми зайчиками остаются в комнате. Остаются на полу, стенах, на наших лицах.
Вспоминаю «Фиесту»... Смотрю на солнечные блики, на прозрачную листву, на людей и вдруг вижу Эрнеста Хемингуэя, выводящего эпиграф на законченной книге...
Люди часто шепчут вслух, когда пишут и знают что они одни. И Папа Хемингуэй тоже шепчет, обрадованный своей находкой. И спешит записать из «Экклезиаста»: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце и заходит солнце и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь».
— Хемингуэй всегда писал стоя, — слышу я голос Эрерры из другой комнаты, — Вот здесь. И всегда босиком, если жарко.
Эрерра снимает с печатной машинки накидку. Читаю: «Руайял портативный». Старенькая, облезлая машинка. Мы в кабинете и одновременно в спальне писателя. Кровать стоит возле окна.
— Папа спал неплохо, но иногда принимал снотворное. Нет, он все-таки мало спал.
В глубине комнаты — письменный стол.
— Папа никогда не писал за письменным столом. Стол служил свалкой, — смеется Эрерра. Вместе с ним смеется смуглый Рене Вильярэаль — слуга Хемингуэя. — Папа бросал на стол подобранные ракушки, камни, значки...
Да, чего тут только нет! Трофеи Папы времен второй мировой войны: немецкие знаки отличия, кресты, пуговицы. Стоят охотничьи патроны. Под стеклом фотография жены Мэри. Книги.
Над столом нависло чучело громадного африканского буйвола. Люди в сравнении с чучелом — карлики.
— Хемингуэй убил его одним выстрелом из ружья маленького калибра, — говорит Эрерра, кивая на буйвола. И берет в руки череп льва. — Смотрите, в челюсти не хватает зубов. Папа уложил зверя наповал и опять с первого выстрела. После шутил: «Это мой дебют в качестве дантиста».
На стене портрет сына Джона с женой и дочкой.
В душевой Эрерра указывает на весы.
— Хемингуэй следил за своим весом и записывал его прямо на стене. Видите, почти постоянно 190— 200 фунтов. Только вот здесь в 1957 году целых 227,5 фунта. — Эрерра хитро улыбнулся Рене. — Там Папа объясняет, почему у него вдруг такой большой вес. — Эрерра ведет пальцем по строчке на белой стене и читает: — «Был в Нью-Йорке и много пил. Поэтому».
Не переставая смеяться, вежливый Эрерра ведет нас за собой и показывает полку, набитую книгами и прилаженную совсем вплотную... к унитазу.
— Здесь Папа держал свои самые нелюбимые книги.
Толстая книга в крикливой суперобложке. Она выделялась среди других своей пестротой. Я взял ее и прочитал: «Советский шпионаж, Давид Даллин».
Мы ходили и ходили по комнатам. И Рене Вильярэаль рассказывал:
— Я с тринадцати лет работал у Папы. Сейчас мне тридцать три. Хемингуэй был для меня родным отцом, не только Папой на словах. Мэри и он так и называли меня — своим кубинским сыном. Я вел у них в доме хозяйство и все сам убирал.
Вы не можете себе представить, как уважали в нашем районе Хемингуэя. Его уважали все люди, все, кто знал. Он был очень живой и веселый человек. А как любил смотреть петушиные бои! Мы туда ходили втроем: Папа, я и его секретарша Барелли Смит. Барелли Смит приехала с Папой из Испании. Они познакомились там во время фиесты.
Мы делали ставки. Папа был азартным человеком и с удовольствием смотрел, как дерутся петухи. Если мы выигрывали, деньги оставались за нами. Проигрывали — Папа расплачивался.
После смерти Папы я ушел работать в ремонтную мастерскую, тут недалеко. Однажды ко мне заехал Фидель и говорит:
«Рене, возвращайся на работу в дом Хемингуэя. Мы объявляем его национальным музеем».
И я вернулся в дом Папы. Мэри очень довольна, что я вернулся. Она присылает мне два-три письма в месяц. Мэри и Барелли Смит живут вместе в Нью-Йорке...
Мы поднимаемся на башню. Ослепительное небо наполнено южным солнцем. Белоствольные пальмы и виллы внизу. Дальше Гавана, уставленная долговязыми небоскребами, похожими на древние языческие памятники. Жмурюсь от солнца и шагаю вслед за Эреррой.
Самая обыкновенная круглая двухэтажная башня, построенная в 1947 году. Хемингуэй мечтал работать здесь, скрываясь от назойливых репортеров и бесцеремонных визитеров. Но писать в башне он так и не смог, сколько ни пробовал. Скучно одному.
— Папа был красивым человеком, — оживленно рассказывает Эрерра, расхаживая по пустой комнате. — Крупный, крепкий. Несмотря на свои двести фунтов, очень легко ходил. Ходил на индейский манер. — Эрерра чуть подает корпус вперед. — Вот так, на кончиках пальцев. Папа обожал спорт и был гибок и строен.
А если бы вы знали, как мужественно он переносил боль! Помнишь, Рене, случай с горящим спиртом?
— Когда Папа пробил голову на яхте? — подхватывает Рене.