– Ну и герои! Надо же! Глазам своим нынче не верю. Бывают орлы такие – в наши-то времена!..
И мы, со своей добычей, дождались на тёмном, безлюдном перроне своей электрички, и долго, но всё-таки ехали в Москву, и пили вино, и смотрели, к походам привычные, в отражавшие наши лица ночные вагонные стёкла, и говорили – о чём?
Господи, да о чём говорить в дороге могли два друга, живущих искусством!
Всё о том же – о том, святом, изумительном, непростом, долгожданном, желанном, возможном, упоительном и тревожном, покоряющем все стихии, исцеляющем души людские.
(Потом, через годы, сквозь время пройдя, вспоминали мы с Игорем Галича.
…Он вышел, сутулясь, глаза опустив, прошёл меж берёзой и елью, усталые, жёсткие руки скрестив, и выдохнул горько: «Похмелье!» Над Болшевом сизая дыбилась высь, киношники жались поодаль. И друг мой привычно сказал: «Похмелись, стряхни с себя тяжесть и одурь». Он выпил бутылку, один, в три глотка, занюхал горбушкой сухою, – и глянул вокруг, и промолвил: «Тоска! Не жду его больше, покоя. Что ж дальше?..» А дальше – изгнанье, и боль, и песен рыданье глухое, и всё, что означено словом – юдоль, и гибель, и время лихое. И голос, о стольком для нас говоря, сквозь небыль Парижа плеснулся: «На родину, братцы! Пусть хоть в лагеря, но только б домой!..» Он вернулся. И друг мой, когда вспоминали мы дни, сулившие бед возрастанье, сказал: «А лицо его было – в тени, но было над тенью – сиянье».
Или, может быть, так.
Облака.
День ли прожит и осень близка или гаснут небесные дали, но тревожат меня облака – вы таких облаков не видали. Ветер с юга едва ощутим – и, отпущены кем-то бродяжить, ждут и смотрят: не мы ль защитим, приютить их сумев и уважить. Нет ни сил, чтобы их удержать, ни надежды, что снова увидишь, потому и легко провожать – отрешенья ничем не обидишь. Вот, испарины легче на лбу, проплывают они чередою – не лежать им, воздушным, в гробу, не склоняться, как нам, над водою. Не вместить в похоронном челне всё роскошество их очертаний – надышаться бы ими вполне, а потом не искать испытаний. Но трагичней, чем призрачный вес облаков, не затмивших сознанья, эта мнимая бедность небес, поразивших красой мирозданья.)
И вот Ворошилов, мыкавшийся по знакомым, вдруг снял себе комнату.
Снял – за гроши буквально. Можно сказать, что – даром. Или же поточнее скажем – почти что даром.
Он вселился туда со всеми причиндалами – торбой с красками и кистями, бумагой, картонками, перевязанными шпагатом, одежонкой кое-какой небогатой и стопкой книг.
И решил зажить независимой, по возможности вольной, жизнью.
Удалось ему, чудом, возможно, после долгих мытарств, продать иностранцам каким-то, которых притащили к нему, с трудом отыскав его где-то, знакомые, некоторые работы, живопись, давние темперы, и графику, свежие серии.
Покупатели – были довольны:
– Превосходные вещи!
– Недорого!
– Замечательно!
– Великолепно!
И – покупки скорей упаковывать.
И – бутылку виски на стол:
– Это – вам. Угощайтесь! Презент.
Ворошилов – отведал виски.
– Градус есть. Приличный напиток!
И – добавил. И вновь – добавил.
И – расчувствовался. Размяк.
Пробудилась в нём – доброта.
Захотелось ему – приятное иностранным сделать гостям.
Груду новых темпер достал он – и широким жестом творца показал на них:
– Выбирайте! Что понравится – то подарю.
– О! – воскликнули иностранцы.
И давай поскорей – выбирать.
– Это.
– Это.
– Вот это.
– И это.
– И вот это ещё.
– И ещё… О, какая работа!.. Это.
Ворошилов сказал:
– Всё – дарю!
Изумились тогда иностранцы широте благородной души ворошиловской. Пошушукались. И – вторую бутылку виски из портфеля на стол:
– Презент!
Ворошилов открыл бутылку.
Приложился к ней. Раз, другой.
А потом, после паузы, третий.
Полбутылки – как не бывало.
Закурил свой «Север» привычный.
Бухнул груду рисунков на стол.
Показал на них:
– Выбирайте! Что понравится – подарю.
– О! – воскликнули иностранцы.
Принялись выбирать – рисунки.
– Это.
– Это.
– Вот это.
– И это.
– И вот это ещё.
– И ещё… О, какая сангина!.. Это.
Ворошилов сказал:
– Дарю!
Иностранцы – переглянулись. И – бутылку виски на стол. Третью. Бог ведь Троицу любит.
И сказали они Ворошилову:
– Извините, но больше – нет!
Посмотрел на них Ворошилов. Пить – не стал. Взял пачку рисунков. Протянул иностранцам:
– Дарю!
Иностранцы были растеряны. Даже больше – потрясены.
Уж чего-чего, но такого видеть сроду им не приходилось.
Головами все закачали. Загудели, залепетали:
– О, спасибо!
– Спасибо!
– Спасибо!
Ворошилов сказал:
– Да бросьте! Всё о’кей, как у вас говорят.
Принялись иностранцы покупки и дары упаковывать Игоревы.
Ворошилов помог им. Сказал:
– Там, в своих заграничных странах, окантуйте работы. Все. Пусть висят у вас. Есть не просят. Вспоминайте меня иногда.
Иностранцы сказали:
– Конечно!
Иностранцы сказали:
– Повесим!
Иностранцы сказали:
– Вспомним!
Ворошилов сказал:
– Надеюсь!
И – опять приложился к бутылке.
Иностранцы сказали:
– О!
Ворошилов сказал:
– Годится!
Иностранцы сказали:
– Много!
Ворошилов ответил:
– Нормально.
Иностранцы сказали:
– Крепкое!
Ворошилов ответил:
– Сойдёт.
Собрались уходить иностранцы.
– До свидания!
– До свидания!
– До свидания, добрый русский богатырь! Спасибо! Гуд бай!
Ворошилов – их проводил.
– Приходите ещё. Буду рад.
Ворошиловские знакомые, наблюдавшие процедуру иностранных приобретений и даров ответных, сказали напоследок художнику щедрому, провожать уходя привезённых покупателей:
– Ты чего?
Выразительно покрутили у висков своих пальцами:
– Спятил?
И добавили:
– Ну, ты даёшь!..
Ворошилов от них отмахнулся, как от мух:
– Ничего! Прорастёт!..
Все ушли. Захлопнулась дверь.
Ворошилов – на деньги взглянул заработанные:
– Жить можно!
И – опять приложился к бутылке, сделав только один глоток.
Остальное – оставил на утро.
Заварил себе чаю покрепче. Подождал, пока настоится. Всласть напился. Вот это вещь! Не чета какому-то виски.
Взял бумагу, мелки цветные. Помаленьку стал рисовать.
Впереди были – вечер и ночь.
До утра – было времени много.
Все сомненья и страхи – прочь.
Мир – велик. Жизнь прекрасна, ей-богу!
Надоело уже – кочевать.
Надо – комнату где-нибудь снять.
Надо – снова работать. Надо.
Труд – спасенье. Выход из ада.
И – нашлась наконец-то комната. В коммуналке. И то хорошо. И на том спасибо судьбе. Да и сдавшим её хозяевам.
Было это – везением. Явным. Несомненным. Но и заслуженным. Вот и с комнатой – повезло, безусловно. Хвала везению!
Вообще, коль на то пошло, если вдуматься, было похоже, что пора испытаний всяческих и весьма тяжёлых периодов остаётся уже позади, там, в былом, – и теперь начинается в невесёлой его, сумбурной и действительно сложной жизни, наконец, полоса везения.
В принципе, это, как водится, следовало бы отметить.
Всё тогда отмечать полагалось.
И тем более – очевидное, вот, смотрите, судите сами, каково оно нынче, – наличие, для художника, для творца, для скитальца, в недавнем прошлом, а теперь – человека с комнатой, пусть и снятой, на время, пусть, но зато ведь в Москве, не где-нибудь, это важно всегда, – везения.
И Ворошилов надумал устроить в снятой им комнате и хорошенько отпраздновать желанное новоселье.
К делу он подошёл обстоятельно, со всей возможной серьёзностью, с той, врождённой, видать, добросовестностью, которая в нём проявлялась, не всегда, иногда, но всё-таки проявлялась – и отдавала всегда, обычно, имеющей негаданное продолжение, последствия, да такие, какие вообразить невозможно было заранее, и очень уж бурное, прямо-таки стремительное развитие, этакое сплошное, непрерывное ускорение, движение по нарастающей, – хозяйственностью, такой, как он её понимал.
Дело было действительно важным.
Закупал Ворошилов – провизию.
Закупал художник – питьё.
Он, имеющий опыт немалый, опыт жизненный, кочевой, многолетний, суровый, богемный, не поскупился на выпивку.
И если уж приобретал водку, то набирал и целую батарею «Жигулёвского», в основном, но отчасти и «Рижского» пива, и некоторое количество минеральной воды, «Боржоми», «Нарзан» и «Ессентуки», и даже, на всякий случай, пригодится, небось, лимонад.
Купил он портвейна, много, белого, красного, розового, купил сухого, дешёвого, по девяносто семь копеек бутылка, белого, на вкус довольно приятного, лёгонького вина.
И всё это сам он тащил, кряхтя, в жильё своё новое, в нескольких, разумеется, авоськах, в один приём, чтоб не метаться с покупками по новой. И – дотащил.
Потом – покупал он еду.
Начал с того, что купил сразу десять, – впрок, чтоб запас был еды, – килограммов картошки.
Взял, подкинув их на ладони, чтобы вес ощутить и плотность овощную, два кочана, свежей, светло-зелёной капусты.
Взял вдобавок два килограмма – пригодится – капусты квашеной.
Купил огурцов солёных.
Купил один килограмм лука репчатого, в шелухе сизовато-коричневатой.
Купил килограмм оранжевой, в кудряшках зелёных, моркови.
Купил макароны, крупные, как патроны, купил вермишель, меленькую, рассыпчатую.
Купил чёрный перец и лист лавровый – для приготовления сытных и вкусных супов.
Поразмыслив, купил в мясном отделе свиные ножки с копытцами – для холодца, им любимого с детства, для студня, как он его называл.
Купил две банки студенческой еды – баклажанной икры.