Художница. Очень талантливая.
Керамикой занималась.
Маленькая, энергичная, с характерным своим говорком.
Жена знаменитого Эрнста Неизвестного, скульптора, спорившего когда-то, на выставке шумной в Манеже, с самим Хрущёвым.
Держалась Дина в тени своего, прошедшего ужасы войны, решительно вставшего на защиту искусства свободного в нужный час, отважного мужа.
В тени этой – было светло.
Источником света была, разумеется, Дина Мухина.
Эрнст это – понимал.
Свет в тени – принимал.
Были супруги дружны, по-своему. Были счастливы. По-своему. Были они людьми совершенно разными. Но держались, во всяком случае, в шестидесятых, – вместе.
Как на войне. Поскольку Москва не фронт, но порою обстановка в ней, так получалось, была почти фронтовой.
Рисковали здесь – головой.
Жизнь была здесь всегда – грозовой.
Сложной. Бурной. Сверхнапряжённой.
С чем-то страшным и впрямь сопряжённой.
С чем-то дивным слитной навеки.
Жизнь была – в живом человеке.
Жизнь была – в жизни их четы.
В проявлениях доброты.
В уважении их – друг к другу.
В отношении – к новому кругу.
Ада, что ли? Спросите у Данта.
Жизнь была – развитьем таланта.
(Звёздный путь. Нескончаемый дар.
В тёмном небе – светящийся шар.
Круг магический. Коло. Сфера.
Грань. В грядущем – новая эра.)
Дина с Эрнстом были приезжими.
Людьми со взглядами свежими.
На искусство. И на богему.
Как теперь говорится, в тему.
В Москве – прижились, освоились.
Но вовсе не успокоились.
Покой, как известно, лишь снится.
Что делать, если не спится?
Работать. Они – трудились.
Успехов они – добились.
Трудились упорно дальше.
Открыто жили, без фальши.
Всё было у них – честь по чести.
Славно смотрелись – вместе.
Оба они – с Урала.
Что ж, поднимай забрало!
В бой! За правое дело!
Вели себя они – смело.
И особенно – Эрнст. Везде.
Шёл – к победе. К своей звезде.
Воевал. Утверждался. Всюду.
Проходил сквозь преграды. Рос.
Всё в нём было – только всерьёз.
Дина больше стремилась – к чуду.
Помню, как сквозь летящую золотую листву, сквозь дымку лиловатую над столицею, сквозь какой-то благостный, тихий, удивительно светлый дождь, за которым хотелось видеть не строения городские, а волшебную радугу, осенью шестьдесят четвёртого года потащила меня, вместе с Лёней Губановым, познакомившим нас, в хороший, наверное, день, потому что читал я стихи, и стихи мои были приняты, были поняты, были по сердцу моей новой знакомой, на прежних непохожей, особенной, это я видел, Дина к себе домой.
Там, в обычной московской квартире однокомнатной, пустоватой, без прикрас, без богемного шика, без художественности ненужной, артистичности показной, очень скромной, приятной, убранной аккуратно, чистой, спокойной, почему-то носившей, мне так показалось тогда, следы недавнего, налетевшего ураганом военным, разгрома, битвы, что ли, какой-то, яростной, разразившейся в этом гнезде, неизвестно зачем, стояла тишина, и домашний уют, в каждой вещи, в любом предмете, освещённом спокойным, приветливым, никуда не спешащим светом из окна, был столь очевидным, что почувствовал я себя здесь как дома, и улыбнулся человечьему, с добротою, в тёплом воздухе разлитою, с откровенностью золотою в ясном взгляде хозяйки, жилью.
Там спала безмятежно в кроватке дочь Эрнста и Дины, Оля.
Там на стенах висели тарелки керамические. Чудесные.
Словно птицы туда слетелись из волшебных краёв поднебесные.
Словно песни там зазвучали незнакомые мне, лирические.
Вот какие тарелки были предо мною тогда керамические.
Это были – видения дивные.
Это были – творения Динины.
Увидев своими лучистыми, проницательными глазами таинственной, доброй феи сказочной, но скорее, так лучше, глазами талантливой художницы, их создательницы, что мне они очень понравились, Дина спокойно сказала, что было их много, да вот, почти все, увы, перебили.
Была здесь изрядная выпивка, публика собралась богемная, колоритная, кого ни возьми, о ком ни подумай, личность, и только, личность, ещё и какая, с характером каждый, с претензиями, с вопросами к окружающим, с неслыханным самомнением, с амбициями, с гордыней в душе, с упрямством, со взрывчатостью внутри, до поры до времени каждым сдерживаемой, но ждущей повода только, малейшего, чтобы вырваться вдруг наружу, пили, пили, пока всё не выпили, а потом, конечно, добавили, а потом и по новой добавили, а потом, набравшись гуртом, опьянев до последней степени, разгоревшись, раздухарившись, раскрасневшись, разговорились, оживились, внезапно взвинтились, раскричались, и вот прорвало их, за грудки хватая друг друга, норовя доказать своё, тут же, сразу, всех убедить в правоте своей, утвердиться в торжестве своём над соратниками, собутыльниками, соперниками, в споре, в жизни, в питье, в искусстве, стали все выяснять немедленно, кто и как, лучше, хуже ли, так себе, на четвёрочку или на тройку, или даже на двойку с минусом, что совсем уж зазорно, братцы, ну а может, и на пятёрку, даже с плюсом, бывает всякое, в этой жизни своей крест несёт.
Эрнст, багровый, с глазами быка, налитыми бешеной кровью, шёл вперёд, как таран, на любого, кто ему возражать пытался, рвался в бой, наклоняя слегка свою голову крепкую, с жилами на висках, разбухшими так, что звенели они, как струны, рвал рубахи ворот, ярился, рукава засучив, хрипел на гостей, в атаку готовый устремиться, вовсю бушевал.
Гена Айги, поэт, маленький, как подросток, никакой не боец, а так себе, свидетель невольный битв, очевидец, не летописец, со страху забрался под стол – и там переждал бушевавшую над его головою бурю.
Выясняли свои отношения заядлые, пьяные спорщики не только на убедительных, или не очень, словах.
В ход пускали и кулаки.
Причём всё чаще и чаще.
Всё привычнее. Всё смелее.
Никого вокруг не жалея.
Как несёшь свой крест? Нет, не так!
Ну а ты? Вообще никак!
Ты – получше? Большой вопрос!
Получай-ка за это в нос!
Ты несёшь дольше всех из нас?
Получай-ка за это в глаз!
Крест – судьба? Пусть потом – потоп?
Получай-ка за это в лоб!
Вот какие были недавно фронтовые здесь посиделки.
Потому-то и перебили, в ход пуская их в драке, тарелки…
На столе у Дины лежали – аккуратно перепечатанные на хорошей белой бумаге плотной – стихи Айги.
Буря, видимо, их не коснулась.
Потом – почему-то – Дина потащила нас с Лёней Губановым именно к Гене Айги.
Что её повело туда?
Может быть, воспоминание тёплое – о сидении Генином под столом во время всеобщей битвы?
Как, мол, там наш поэт?
Успокоился ли? Отдышался ли?
Создаёт ли, на радость поклонникам своим, авангардные, новые, сверхсовременные, то есть такие, каких ещё не бывало в русской поэзии, и в европейской, верлибры?
А может, и не верлибры?
Камлания? Заклинания?
Поди разберись! Магические, языческие писания.
Пришлось нам уважить Дину и ехать с ней к Гене Айги.
Дома его, поэта модного, не оказалось.
Отсутствовал. Может, в музее Маяковского находился, где сидел в уголке Кручёных, попивая остывший чай и беседуя с ним неспешно о поэтике футуристов.
Ну а может быть, где-то в гостях, разомлев от спиртного, в облаке сигаретного дыма паря над столом, над притихшими, видимо, от почтения к явному классику авангарда, интеллигентными, с виду, полубогемными, так, для приличия, чтобы слишком среди прочих не выделяться, в кольцах, в бусах янтарных, дамами, почитательницами таланта поразившего всю столицу образованную поэта, он читал им свои стихи.
Всякое быть ведь могло.
Мало ли где находился в тот день осенний Айги!
Только дома его с утра, как оказалось, не было.
Не было и сестры Гениной, Евы Лисиной, известной чувашской писательницы.
Была здесь только Луиза, другая сестра поэта, слегка не в себе, но тихая.
Толя Зверев однажды за несколько мгновений, по вдохновению, находясь под парами винными, написал, на глазах у собравшихся в доме Айги гостей, её портрет потрясающий, причём при этом он пользовался только окурком, пеплом, да ещё какими-то странными, простейшими, вроде вина красного, минимальными, подручными, как и всегда, чтоб далеко не ходить и ничего не искать, довольствуясь тем, что есть перед ним, художником, средствами.
Получился шедевр. Музейная вещь. Настоящий, высший пилотаж. Как сказал бы Сапгир, улыбаясь в усы, маэстрия.
Не знаю, где, по прошествии более чем сорока лет, сейчас, в наши дни, находится эта работа.
Может, она – у Евы.
Дом, в котором жил Гена Айги со своими родными сёстрами, деревянный, довольно большой, находился в Москве, но ещё и в настоящей старой деревне, расположенной высоко на речном берегу, над Сетункой, где-то за всем в столице знакомой Мосфильмовской улицей, этак двойственно – прямо в городе, спору нет, да никто и не спорит, согласитесь, но, факт есть факт, вещь упрямая, как известно всем на свете давно, и в деревне.
Приобрести его Гене помог в своё время Твардовский, после того, как Айги перевёл на чувашский язык, хорошо, знатоки считали, поэму «Василий Тёркин».
Напоминал этот старый, деревянный, скрипучий дом, а вернее сказать – изба деревенская, очень сильно увеличенные часы-ходики, в виде домика, затейливого, симпатичного, бывали раньше такие.
Гену Айги мы так и не дождались тогда.
Уехали восвояси, под лепет невразумительный сиявшей глазами детскими из полумглы избяной, бревенчатой, шаткой, скрипучей, городской, вполне вероятно, да всё-таки деревенской, сестры поэта, Луизы.
А с Диной Мухиной я порою, изредка, виделся.
Редкостных, надо сказать прямо, достоинств женщина.
Юра Арендт, Юрий Андреевич, сосед мой по Коктебелю, сын Ариадны Арендт, скульптора очень хорошего, женщины, прожившей долгую, трудную жизнь, из круга давних друзей Волошина, сказал мне однажды, у нас, в Киммерии, вдали от Москвы, уже в конце девяностых, что теперь Дина Мухина пишет ещё и стихи замечательные.