И слава богу, что так.
Со словом Дина всегда – я-то знаю – была дружна.
Лариса Галкина. Тоже художница. Тоже – хорошая.
Выставлялась она, когда-то, в середине шестидесятых, на смогистских, уже легендарных, так вот время идёт, вечерах.
Была она долгие годы приятельницей Распопова.
Там с нею мы и познакомились.
Тихая. Очень скромная.
В ней грусть была – неуёмная.
В ней радость была – величайшая.
Тишина в ней была – глубочайшая.
По-настоящему, – я-то знаю, что говорю, за слова свои отвечаю, и давно, и теперь, – одарённая.
Светом ясных высот – озарённая.
Хрупкая, вроде, худая, бледная, птичка маленькая.
Но в ней энергия творческая – была всегда велика.
Была художница – труженицей.
И работы её давнишние, мне запомнившиеся надолго, темперы в основном, выполненные в особенной, характерной её манере, с проскрёбыванием обычным лезвием для бритья, по красочному, бугристому, шероховатому слою, высветляющихся, мерцающих, вибрирующих фрагментов, сливающихся в единое, таинственное видение, хороши были очень, светились в полумгле мастерской, двоились, разрастались, одна в другую странным образом переходя, вырывались из рам, стремились к свету, к людям, жили своею, независимой, цепкой жизнью, продолжались в памяти, словно дальний шум ночного дождя.
Проявляла порой и характер.
Твёрдость духа. Ясность ума.
К одиночеству привыкала.
Всё умела делать – сама.
Вспоминаю её комнатёнку.
Чистота. Простота. Уют.
Выживала. Растила ребёнка.
Вот и птицы в судьбе – поют.
Вот и шелест лиственный – нежен.
И не страшен – житейский ад.
Вот и взгляд её вновь – безбрежен.
Вот и дело идёт на лад.
Появляется постепенно вереница новых работ.
Остаётся вдали мгновенно череда минувших забот.
Вырастает реальность новая – за окном, за стеной, вокруг.
Прямота правоты суровая. Век и труд. Магический круг.
Добрая в жизни, отзывчивая, в творчестве светлом своём – упорно, за шагом шаг, шла своею дорогой.
Да и в жизни, в быту, в общении, способна была на поступки.
Ко мне, с нашей первой встречи, была она очень внимательна, особенно в слишком уж трудные для меня, скитальца бездомного, измученного, усталого донельзя, мои периоды.
Носик остренький, птичьи глаза, худенькие, как на фресках египетских древних, плечи, прямая, как струнка, спина, пепельные, легчайшие, невесомые, тонкие волосы, белые крепкие руки рабочие – вот Лариса.
Больше четверти века, оставшегося позади, я не видел её.
Жива ли? Что с ней сейчас?
Где её уникальная живопись?
Ничегошеньки я не знаю.
Остаётся – лишь вспоминать.
Соня Губайдулина. Известнейший композитор современный, с мировым, так сложилось всё с годами, именем.
Композитор – с особой судьбой.
Авангардный, само собой.
Соня – птица, на воле парящая, но отнюдь не птица в силках.
Дама, свет Востока таящая в непокорных, дерзких зрачках.
– В струны великих, поверьте, ныне играет Восток, – далеко не случайно сказал грядущее чуявший Хлебников.
Сложен мир, ничего не поделаешь, а порою и просто жесток.
Выжить в нём удаётся не каждому. Нет ни правил таких, ни учебников.
Но уныние – грех, как известно. И спасенье – в труде. Всегда.
И над эхом восточной песни разгорелась вовсю – звезда.
В струны Сонины в полную силу Восток играет сейчас.
Да и раньше ведь это было. Проявлялось вдруг. И не раз.
И звучали Сонины струны – сквозь каноны минувших лет.
И вставали вдали кануны дней, приемлющих странный свет.
Диковатый. Крутой. Восточный.
Чуть пугающий. Но – живой.
С ключевою водой проточной.
С гордо поднятой головой.
С горьковатой полынной мглою.
С угольками костров ночных.
С далью, сшитою вкось иглою.
Из лоскутьев. Из слов родных.
С высью звёздной. И с глубью тёмной.
С упоительной тишиной.
С неизбежностью снов укромной.
Чтобы в яви расцвесть дневной.
С чем-то, выстраданным сквозь время.
С возрастаньем извечным тем.
С тем, что пройдено встарь – со всеми.
Что останется – насовсем.
На моём, поразившем сограждан собравшихся, авторском вечере в ненавидимом нами доме литераторов, в феврале шестьдесят шестого, смогистского, с отголосками бурь недавних и событий печальных, года, Соня слушала, как я читаю стихи свои, словно слушала в тихом зале звучавшую музыку, мою, молодую, светлую, музыку – навсегда.
После вечера – Соня тут же подошла ко мне и при всех высказала большое желание написать музыку на мои стихи тех времён, свою, губайдулинскую, авангардную, современнейшую, такую, какую она услышала в речи моей тогда.
Не помню теперь, почему я так и не отдал ей тексты.
Желание так и осталось – доселе – просто желанием.
Соня была женой Марка Ляндо, поэта, жившего в Томилино, в домике финском, возле поля, где жители блёклого, затерянного с концами в подмосковных далях посёлка осенью, потихоньку, но упрямо, и даже с азартом, привычно, из года в год, копали себе совхозную картошку, для пропитания, запасы немалые делая в кладовках и погребах, и Марк выходил на промысел, и нас привлекал иногда к работам на поле, и улица, на которой он жил, называлась, конечно же, Полевой, и картошка сгружалась в погреб, который вырыл однажды, самолично, под настроение, и, наверное, по вдохновению, Коля Боков, друг Марка, философ, прозаик, поэт, человек с голубыми глазами, потом, после того, как погреб вырыт был, и картошка в нём обеспечивала питание Марку Ляндо на целую зиму, – Соня стала женой Коли Бокова.
Однажды летом, в Крыму, в Коктебеле, с его свободой, бывшей по сердцу всем нам, тянувшимся отовсюду сюда, к берегам киммерийским, к блаженству и счастью, к морю, к синим горам и холмам, к людям, любящим эти места, коктебельцам, как их называли, и теперь называют, хоть сильно поредели ряды их, когда-то, в полном смысле этого слова характерного, неисчислимые, году в шестьдесят восьмом, только добравшись в свой рай прибрежный, с Кавказа, разительно непохожего на Киммерию, с её благородством строгим, с Кавказа, буйного, пышного, пряного, декоративного, всё же чуждого несколько мне, в отличие от домашнего, милого сердцу Крыма, из Сухуми, где жил я в предместье Диоскурии, древнего города, в доме знакомых, у моря, едва отдышавшись с дороги, выхожу я на коктебельскую набережную, чтобы прогуляться и оглядеться, и вижу такую картину: идут мне навстречу бодро вдоль щумной, сине-зелёной, с зигзагами пенными, линии прибоя, видением чудным, Соня с Колей, оба весёлые, загорелые дочерна, невероятно спортивные, сейчас бы таких для рекламы немедленно сняли, в кедах, с тяжёлыми рюкзаками, и рассуждают спокойно, понимая друг друга, пожалуй, с полуслова, нет, с полувзгляда, было так, о высоких материях.
Оказывается, они путешествовали, вдвоём.
Пешком, на ходу рассуждая о том да о сём, без надрыва, наблюдая красоты окрестные, прошли они через высокие кавказские перевалы, вышли к морю, дальше пошли, да так вот и оказались, почему-то, уже в Крыму.
Страсть к ходьбе, везде и всегда, в Коле жива и поныне, как выяснилось позднее, со временем, лет через тридцать.
Возвращавшиеся на родину эмигранты охотно рассказывали, что Боков и половину Америки исходил, по привычке давнишней, пешком, и всю исходил Европу, и до Святой земли добрался, и всю её тоже исходил, на своих двоих, разумеется, то есть пешком.
Это вполне в его духе.
Может быть, для походов своих он, любитель пеших прогулок, на свежем воздухе, на длительные расстояния, и из пещеры, которую вырыл он для себя в благословенной Франции, выбирался. Да наверняка.
Не сидеть же ему годами в темноте глухой, под землёй!
Иногда, и он это знает, лучше многих своих знакомых, полезно и поразмяться.
Ну а Соня, расставшись с Колей, отбывшим в эмиграцию, когда-то, в семидесятых, – преспокойно, без всяких сложностей, по собственному желанию, по известным лишь ей одной и весомым, наверно, причинам, уехала за границу.
Как только у нас в стране, после развала Союза, появилась, пусть и особая, не такая, как в прочих краях, необычная, мягко скажем, ибо жёстко стелет судьба для России пути-дороги, заковыристая свобода.
Живёт она, вроде, в Германии.
Стала теперь знаменита.
Музыка Сонина всюду, повсеместно и повсемирно, широко, постоянно, с триумфом исполняется. Музыка – всё для Сони. И здесь она, как говорится, дома.
Не знаю, ходит ли Соня, как в былые, уже легендарные, отшумевшие времена, подолгу, помногу, – пешком.
Но уверен я твёрдо, что прежние пешеходные путешествия ей на пользу только пошли.
Данте, бродя в одиночестве по каменистым тропам Тосканы, в тоске по Флоренции любимой, его, поэта, изгнавшей куда-то в пространство, а может быть, прямо в вечность, терцины своей «Божественной комедии» сочинял.
Жаль, что когда-то, в конце шестидесятых, Эрнсту Неизвестному, при иллюстрировании этой книги, не удалось хождение именно выразить, движение, – впрочем, задачи у него были рода другого, да и ещё и офорт, безусловно, – техника не такая уж подходящая, что тут поделаешь, для передачи движения, – но зато Эрнст вполне успешно осуществил движение в пространстве, прошёл сквозь время, – и, перебравшись в Америку, ездит себе, при желании, по миру, иногда заглядывая и на родину, и наверняка такое движение, без принуждения, исключительно по желанию, помогает ему и в творчестве.
Соня же Губайдулина, без сомнения всякого, помнит прежние путешествия.
И они, вполне вероятно, стимул дают и движение нынешней её музыке.
Откуда она, эта музыка?
Всё оттуда же, из крылатых, невозвратных шестидесятых.
Потому что и Соня сама – из породы людей, о которых можно сказать лаконично: люди шестидесятых.
Талантлива? Да, конечно.
Даже очень. Дано ей это.
Стремление в ней – извечно.
К Востоку. К началу света.