Потапова Ольга Ананьевна.
Художница чудная. Тихая, задумчивая, таинственная.
Свет нездешний. Чистейший цвет.
Взгляд – сквозь время. Другого – нет.
В нём – обломки земных примет.
Звёзд остатки. Хвосты комет.
Лет растаявших лёгкий след.
Звук былого. Простой ответ.
На вопросы – извне – любые.
Вздох невольный. Пути мирские.
В поднебесье – тропа своя.
Человечьего знак жилья.
Пусть – провинция. Пусть – барак.
Пусть – Москва. Значит, надо так.
Мрак – отхлынет. И мгла – уйдёт.
Если сердце – чего-то ждёт.
Если в душу придёт – весна.
Если цель впереди – ясна.
Если холод средьзимний – лют.
И спасает – всегдашний труд.
Художница необычная.
Выразительница недосказанного.
Сказительница. Рукодельница.
Может быть – даже волшебница.
Долгие годы – супруга Евгения Леонидовича.
Верная, добрая, умная, достойная, светлая женщина.
Дама. Соратница. Друг.
И слова её – все, без вычетов, негромкие, но серьёзные, значительные во всём, в любой, казалось бы, мелочи, рачительные, разумные, светящиеся на солнце и при свече, горящей в обиталище скромном, на грани города и раздолья пригородного, на грани забвения и вдохновения, откровения и прозрения, в котором ясны очертания других, небывалых миров, уводящих в дали, где грезится пора блаженных даров, слова со своею музыкой, прерывистые, волокнистые, со сквозной золотою нитью, с прожилками тонкими, чистые.
И работы её – прозрачные, словно камешки-самоцветы коктебельские в дни, когда плещут волны, и берег весь, влажный, летний, усеян ими, собирай – не хочу, бери, если хочешь, в ладонь, смотри, перемешивай их с другими, потихоньку перебирай, словно чётки, сложи в узоры, чтоб ненастья нам ждать нескоро, чтобы цвёл киммерийский рай.
И жизнь её, долгая, трудная, жизнь юдольная, жизнь земная, – при всём, что пришлось ей вынести на пути своём, – очень светлая.
Такая, что чудится мне за нею ныне – сияние.
Лев Кропивницкий. Художник.
Авангардный, конечно. Иначе, наверно, и быть не могло.
В молодости – нахлебался горя, сидел в лагерях, вместе с другом своим, художником очень хорошим, тонким, несколько неотмирным, как могло показаться кому-то, но на самом-то деле просто преображавшим явь по-своему, и видения создававшим на фоне страшной действительности советской, в живописи и в графике, лаконичной и удивительно тонкой, трепетной, точной, волшебной, Борисом Свешниковым.
Испытаний разнообразных в жизни Льва Кропивницкого было предостаточно, даже с избытком.
Сын Евгения Леонидовича, он и путь в искусстве избрал себе – непростой. Но – творческий. То есть – в непрерывном движении, в поиске ритмов, образов, красок, форм, новых способов и возможностей выражения мыслей, чувств, дерзких замыслов, смелых решений живописных, графической резкости в каждой линии, грубоватости, первобытной какой-то, и всё-таки, вместе с тем, элегантности, даже, я сказал бы, хорошей изысканности в том, что он создавал годами терпеливо, сосредоточенно, как и надо, впрочем, художнику настоящему в жизни вести себя, находиться в трудах всегда, поднимать постоянно планку для себя, чтобы рваться ввысь, вглубь и вдаль, да и марку держать, зная цену себе и другим, в непрерывном этом движении, в беззаветном искусству служении быть, везде и повсюду, всегда, в ситуациях непредвиденных и в быту, в мастерской, у мольберта, неизменно, самим собою
Он многое сделать успел.
Был в жизни он честен и смел.
В искусстве он был – новатором.
Открывателем новизны.
Любителем старины.
И, вместе с тем, – реформатором.
Не просто – искателем. Нет.
Умел он – своё находить.
Умел – за собой уводить.
Из тьмы выводить – на свет.
Живопись, графика Льва – динамичными были всегда, с энергетикой, в них клокочущей, с электрическими разрядами, с раскалёнными, воспалёнными, оголёнными, словно лезвия, словно иглы колкие, молниями, с гармоничным, при всё абстрактном тяготении к дисгармонии, грозовым, ненастным звучанием, с бесконечным, сквозь мглу, молчанием, с угловатым тонов течением, с узловатым, крутым влечением к просветлённости, столь желанной, что была она долгожданной, и всегда приходила вдруг, вовлекая в незримый круг слух и зрение, чувства все, в жарком, огненном колесе побывав поневоле, – так возникал сквозь работы – знак: жизни, песни, сплошной борьбы, знак надежды и знак судьбы.
Лев не лез никогда ни в какие, даже в самые перспективные или модные, группировки.
При множестве тесных дружеских и приятельских давних связей – был всегда он, всю жизнь, одиночкой.
Он писал и стихи. Опять-таки не такие стихи, как у всех.
Собственные. Особенные. Такие, какими они получались. Оригинальные. В каждом слове и в образе каждом, да и в букве любой – свои.
В девяностых годах Толя Лейкин издал его книгу, с его же выразительными рисунками.
Помню Льва у Сапгира – собранный внутри, приземистый, жёсткий, крепкий, с железной защитой от всего, что мешало ему.
Взгляд из-под крепких очков – как перископ – наружу – ненадолго, бывало, выдвинется: так, обстановка ясна, – и снова взгляд убирается, как перископ, вовнутрь.
И – подальше от суеты.
В свой, хранимый от глаз недобрых, драгоценный, внутренний мир.
Хватало ему вполне всего, чем давно привык он заниматься, день изо дня.
Прежде всего – своего, душу спасавшего, творчества.
Всё остальное – потом.
Занят он был – трудом.
Кропивницкая Валентина. Художница. Дочь Евгения Леонидовича Кропивницкого.
Лицо у Вали – сквозь время, сквозь драмы этого времени, и радости, и печали всегдашние, – белое, чистое.
Глаза с большими, какими-то избыточно влажными, тёмными, с особым, сквозь ночь, свечением, внутри, в глубине, зрачками, то грустные, то с весёлою в них искоркой, возникающей сквозь грусть и медленно тающей в хрустальном их отдалении от всяческой суеты, от бреда, для них излишнего, от шума, совсем не слышного, живущие, как цветы.
Спокойная. Терпеливая.
Конечно, трудолюбивая.
Воспитанная. Рассудительная.
В каждом жесте своём – убедительная.
Все грехи разным людям – прощающая.
Ничего им – не обещающая.
Кроме дивной своей доброты.
Кроме сложной своей простоты.
В тишине её, вовсе не в омуте, водились зверушки некие, сказочные, из её щедрого воображения вышедшие и живущие собственной странной жизнью.
Их она и рисовала.
Была Валентина женой давней Оскара Рабина.
Преданной. Любящей. Верной.
Всё с ним в жизни супружеской за долгие годы – вытерпела.
Всё, что выпало ей на долю, как сумела, перенесла.
Молчаливая. Говорила, особенно в шумных компаниях московских, богемных, буйных, говорливых, крикливых, мало.
На людей смотрела она – вроде бы издалека, из той страны потаённой, где жили изображаемые ею, всегда загадочные, в природе таких не встретишь, лишь на её работах повидаешься с ними, зверушки.
Была хорошею дочерью.
Хорошей, наверное, матерью.
Была вообще – хорошей.
Без негативных черт.
За гранью, вдали, – всё прочее.
Стелилась дорога – скатертью.
Покрылась – белой порошей.
Мир был – жестокосерд.
Чего же в нём только нет!
Былого в нём – нет в помине.
А Валя светла поныне.
И нет в ней совсем – гордыни.
Есть – вера. И взгляд – из бед.
С такими – стоят святыни.
Сквозь морок ненастных лет.
Сквозь весь их разлад и бред.
Страдалица. Берегиня.
Предутренний ранний иней.
След лёгкий за гладью синей.
Неспешный вечерний свет.
Рабин Оскар. Художник.
Лидер нонконформистов.
Интересная, подчеркну, далеко не случайно, фигура.
Был очень на месте – в Москве.
Холсты свои продавал порою ещё сырыми, едва успев написать их, – настолько велик был спрос в советские годы на них.
Раз в неделю, в шестидесятых, когда жил он с семьёй своей уже не в бараке пригородном, а в Москве, на Черкизовской улице, принимал он, маэстро, известный и на родине, и за границей, и на этом акцент я сделаю, что вполне понятно, гостей.
Показывал им свои, как правило, немногочисленные, но зато всегда впечатляющие, безотказно, в десятку, работы.
Невозмутимый, с выбритой, задолго до нынешней моды на бритоголовость повальную тусовочную, головой, поблёскивая очками, стоял у мольберта, изредка давая, к месту, ко времени, краткие пояснения.
Ставил вначале один холст, а потом, помедлив, помолчав, покурив, другой.
Обычно их было немного.
Потому что новые вещи сразу же, незамедлительно, получалось всегда только так, повелось так давно, уходили в чьи-то хваткие, цепкие руки, в основном к иностранцам, любителям авангардного, запрещённого в отечестве нашем, искусства.
Небольшой, без излишеств, скромный, даже скудный, запас работ всё-таки дома держал Рабин – чтобы, при надобности, было что показать зарубежным гостям и согражданам.
Человек очень трезвый, практичный, с политической жилкою, умный, временами казался он мне мозговым, не иначе, центром некоторой, не всей, всех не брал он в расчёт, зачем, ни к чему тратить порох, части московских, близких ему, в разной степени, составлявших тесный круг, по различным причинам, даже дружеский круг, наверное, известных у нас и на Западе, и особенно там, на Западе, где свобода была, художников.
Да так оно всё и было, если в корень смотреть, на деле.
Идеи Рабина, все, без вычетов, осуществлялись, и всегда – с неизменным успехом.
Ну вот, например, пресловутая «бульдозерная», со скандалом, с шумом в прессе западной, выставка.
Трезвость в нём и практичность жили везде и всегда.
В трудах его поступательных.
В действи