ись на бугре.
Со звоном летели из-под кованых копыт камни, вихрилась и густела горячая пыль. Всадники обогнули растянувшийся по плато улус и спустились в лощину, их не стало видно с луга, лишь глухой грохот копыт красноречиво говорил о разгоравшейся там борьбе и о том, что победа и на этот раз будет нелегкой.
Вглядываясь в подернутую синевой даль, чтобы не прозевать момент, когда конная ватага будет опять на виду, Иван вспомнил вдруг полковые скачки в Красноярске. Это было осенью четырнадцатого, перед отправкой казаков на фронт. От каждой сотни в поединке участвовало по три человека, и сотник Нелюбов доверил Ивану свою кобылу.
— Придешь первым — упою до беспамятства, до смерти, подкачаешь — тогда уж пеняй на себя, быть тебе на гауптвахте за покалеченную лошадь, — сказал Нелюбов.
Она засекалась на передние ноги, рыжая Сотникова англичанка, но это была удивительно резвая и выносливая лошадь. Она, как ласточка, летела по воздуху, лишь чуть-чуть касаясь копытами земли, Иван не жалел ни ее, ни себя, они отчаянно, с рвущимся из груди сердцем, прыгали через колючую проволоку, натянутую на высоте седла, затем одолевали какие-то канавы, взмывали вверх и падали в пропасти. Едва не распоров себе живот и не покалечив ноги, англичанка взяла приз, обойдя ближайшего соперника на пять корпусов.
Нелюбов благодарно гладил кобылу по плечу и ребрам, а она, тяжело дыша, дрожала всем телом и у аккуратных холеных копыт ее розово пузырилась кровь. Иван и тогда не испытывал жалости к загнанной лошади — все его существо распирала ни с чем не сравнимая радость победы и необыкновенная гордость, что вот он, Иван, оказался первым.
Те скачки многое изменили в судьбе Соловьева. Нелюбов оценил его казачью лихость: подарил трофейную немецкую бритву, сразу же приблизил к себе, сделав своим денщиком. Да, Павел Яковлевич был человек что надо, берег он Ивана, не пускал в жаркие сечи, а по возможности держал в обозе. А вот себя не уберег Нелюбов от вражеской пули, ужалила она его и навсегда выбила из седла, и случилось то в темных Карпатах…
Кони появились из-за бугра внезапно, они шли кучно, подбирая под себя степной простор. С вытянутыми вспененными мордами ухо в ухо мчались Игренька и редкая по красоте караковая лошадь, которой управлял опытный всадник — он уверенно вывел караковую на полкорпуса вперед, когда до финиша оставалось всего каких-то триста саженей.
Казалось, исход скачки решен. Но здесь и случилось настоящее чудо; Игренька услышал уходящее от него тяжелое дыхание караковой, услышал пронзительный свист мальчонки, прилипшего к его холке, и рванулся вдогонку так, словно впервые почувствовал свободный повод. Он скакал на самом пределе своих могучих молодых сил, показывал людям все, на что только был способен, и сам удивлялся себе. Он несся по степи ураганом, и жалкой оказалась робкая попытка задыхавшейся караковой хоть на секунду удержаться рядом с ним. Жеребец уверенно отбросил ее далеко назад.
Толпы зевак ликовали. Когда взмыленный Игренька пересек финишную черту, за ним со всех ног устремились на поляну молодые и старые люди, они окружили ходившего по кругу горячего коня, принялись гладить его морду и шею, целоваться с ним, как с человеком, тащить за повод неведомо куда. Пьяный хозяин белогривого победителя, вскинув над головою сцепленные руки, притопывал, пыля добротными хромовыми сапогами, и кричал надрываясь, что есть мочи:
— Мой жеребец! Мой! Мой! Ни у кого нет такого коня!
Мальчонка соскользнул на животе с мокрого Игреньки, прошел мимо чадящих костров и свалился в тень под развесистый куст черемухи. Он сморился, он в полном изнеможении кинул себе под голову кулак и захлопнул свои узкие закисшие глаза. О нем сразу все напрочь забыли, наперебой поздравляли одного лишь хозяина, приглашая на радостях выпить араки. Мальчонку, когда он немного отлежался, стороною, меж кустов, увел с праздника его отец, чабанивший у местного бая.
Была еще скачка, и не менее лихая, победил в ней длинноногий чалый скакун, породу которого так никто и не мог определить. Большинство говорило, что это тоже англичанин с известной примесью местной крови, именно таких коней когда-то разводил Алексей Тересков. Некоторые усматривали в точеном экстерьере коня характерные признаки прославленных кабардинцев, а то и ногайцев. Ивану же показался скакун помесью выносливых киргизских коней с ахал-текинцами. Как бы там ни было, а конь был вполне достоин похвал. Его завидная стать и неуемная ярость во время поединка приводили всех в неистовый восторг.
И все-таки настоящие знатоки конного дела отдавали предпочтение Игреньке: он, пожалуй, напористее и выносливее, а скачка между победителями предполагалась завтра уже на более длинную дистанцию. Эти рассуждения немало льстили не в меру разыгравшемуся самолюбию хозяина Игреньки — ключиковского бая Кабыра, который, враз опьянев от вина и радости, все еще косолапо топал сапогами и вскрикивал:
— Мой конь! Мой конь! Мой! Мой!
Одутловатое лицо Кабыра лоснилось, в уголках полных губ закипала слюна. Обида за необласканного мальчонку и сам вид неоправданно счастливого бая вызвали у Ивана злость. Он оправил пояс, резко повернулся к торжествующему Кабыру и проговорил чуть подрагивающим от волнения голосом:
— Хвастун ты! Я обгоню твоего жеребца!
— Обгонишь? — продолжая притопывать, хрипло рассмеялся бай. — А ну, веди-ка своего коня!
Иван много раз слышал о неимоверной хитрости корыстолюбивого Кабыра. Не было в улусе человека, которого так или иначе не обманул бы Кабыр, а батракам он вообще не платил ни копейки — такое уж у него было правило.
— Какой приз? — спросил бай.
— Побежденный отдает барана! — кто-то негромко подсказал из толпы.
Кабыр куражливо рассмеялся и кривым пальцем ткнул в грудь Ивана:
— Есть у тебя баран?
— Есть! — запальчиво ответил Соловьев, рассчитывавший только на свою победу. Если же он вдруг проиграет поединок, ему придется позорно бежать отсюда.
— Лучше уехать, оказывается, — шепнул товарищу Мирген, которому не хотелось больше скандала.
— Давай своего коня! — кичливо сказал Кабыр. — Я посмотрю!
— Зачем коня? С Игренькой побегу сам.
— Дурной ты человек, — высоко вскинув кисточки синих бровей, заключил Кабыр, считая предложение Ивана обыкновенным розыгрышем. — Сорока ищет сбитую спину, а ты отговорку!
Луг взорвался громовым хохотом, перешедшим в сплошной рев. И ловко же подшутил над баем русский! Пусть знает Кабыр, как похваляться на миру. В улусах долго будут говорить об этом!
А Иван выискивал в толпе человека, который бы объяснил Кабыру и всем здесь, что Соловьев вовсе не шутит, что в самом деле есть такая народная игра. Конечно, если бежать далеко, на полверсты и больше, пешему ни за что не устоять против породистого коня. Поэтому дистанция выбиралась самая короткая — всего двадцать или тридцать саженей. Пеший выигрывал какое-то время в начале поединка и на повороте. Но хватит ли этого выигрыша для победы — это всегда решалось в напряженном состязании. Игренька был легок на скаку и увертлив, послушен в управлении, обогнать его непросто, но жребий брошен — отступать некуда.
Понимающий человек нашелся. Им оказался низкорослый хакас со светло-бурым круглым лицом. Он был в ситцевой синей рубахе, выгоревшей на спине добела, и в рыжих броднях, обвязанных ниже колен ремешками. Хакас снял замусоленный картуз, обнажив жесткие, сразу рассыпавшиеся волосы, и церемонно поклонился сначала Ивану, затем всем прочим:
— Видел такую игру, братиска, и знаю ее честные правила.
— Он знает правила! — возбужденно прогудела толпа.
— Меня зовут Муклай. Трудно тебе бежать с Игренькой. У Кабыра и в самом деле хороший конь. Тебе лучше отказаться, пока не поздно, — предупредил хакас Ивана. — Но вольному — воля, ходячему — путь.
Когда Муклай принялся обстоятельно рассказывать о мало известной у хакасов игре, его слушали, то недоверчиво, то восхищенно покачивая головами. Успевшие порядком захмелеть хозяева скакунов наперебой, поднимаясь на цыпочки и отталкивая локтями друг друга, стали предлагать для состязания своих коней. Им казалось, что в любом случае должен выиграть конный. Но Иван затеял спор с Кабыром и потому отвергал все другие предложения.
— Значит, баран, — напомнил Соловьев Кабыру.
— Баран, — торопливо подтвердил тот.
Муклай отмерил двадцать пять саженей, с силой воткнул в сухую землю березовый кол и попросил людей расступиться пошире, чтобы не мешать поединку. Затем нашли Игреньке подходящего наездника, а Иван разделся, сняв с себя френч и нижнюю рубаху, стащил с ног сапоги.
Муклай, как заправский судья, с достоинством оглядел всех и хлопнул в ладоши, и бег начался. С места они рванулись сразу, почти одновременно, человек и конь. Затем Иван, несмотря на все свои немалые усилия, стал понемногу отставать и уже пожалел, что ввязался в эту историю. Но у березовой вешки он повернулся в какую-то долю секунды, а затем летел пулей назад, ничего не замечая вокруг и ничего не соображая. Встречный тугой ветер мешал ему. Распаленное сердце готово было вырваться из груди, а стальные копыта белогривого коня часто секли каменистую землю уже совсем рядом, за Ивановой спиной, Иван чуть косился то налево, то направо, в голове билась, пронзительно звенела одна мысль:
«Скорей! Скорей! Скорей!..»
Иван увидел протянутые к нему машущие руки и раскрытые рты, людской рев валом налетел на него, ошеломил, заставил Ивана наддать еще, вытянуться в струну. И гибкое его тело метнулось в последнем сильном рывке и замерло в чьих-то крепких объятиях.
Долго еще галдел, безумно ликовал и суетился пьяный луг. Ивана, первым пересекшего заветную черту и забывшего всякую опасность, дружески поздравляли, со всех сторон ему подносили полные стаканы араки, его назойливо звали в компании. Но сейчас он не хотел пить, он был чуть жив от усталости и, когда вырвался из объятий новых дружков, с полученным бараном немедля направился в овраг, где его уже поджидал Мирген. Ноги у Ивана гудели и подкашивались, но отдыхать было некогда, следовало как можно скорее убираться отсюда.