е белогвардейцы, и в то же время в штабе полка он слышал о возможном расформировании дивизии.
— Уволят из армии — домой поеду.
— Оставайтесь у нас, — повела она тонкой бровью.
— Я фабричный.
— Помогли бы сочинить пьесу. Надо, чтоб была небольшая и побольше шума. Люди любят стрельбу.
В последних ее словах, сказанных на протяжном вздохе, почудилась ему горечь. И он ответил ей:
— Без стрельбы нельзя.
В эту секунду они оба подумали о Соловьеве. Но подумали по-разному.
— Как же насчет пьесы?
— Чем помогу? — он пожал плечами.
— Стрельбой, — она кокетливо надула губы. — И советом.
— Ну если так… — Дмитрий обрадовался, что в этом случае он будет чаще видеться с нею.
Несколько минут, когда казалось, что все уже сказано, они стояли молча, затем Татьяна тихо, почти шепотом спросила:
— Вы партийный?
— Да, — встрепенувшись, ответил он.
— Я так и подумала. Вы верите во всеобщее братство.
— В пролетарское, — поправил Дмитрий ее.
— Весною у нас в станице проездом был учитель из Чебаков, наполовину инородец. Интернационалист до мозга костей. Вот это убежденность! — восторженно проговорила она. — Как видите, учителя бывают разные.
— А вы чем хуже? — искренне удивился Дмитрий.
— Я кулацкая дочь.
— Да вы же сами по себе! — воскликнул он.
— Все это очень сложно, — вздохнула она. — А до Итыгина я вряд ли дорасту.
— До кого? — не понял он.
— Фамилия у учителя такая. А еще он призывал убеждать людей. Надо, чтоб они сами поняли, с кем идти и куда, — она выдержала паузу и вдруг спросила: — А вы любите танцевать?
Дмитрий не услышал последней ее фразы. Он думал, что, пожалуй, это сейчас самое главное: объяснять народу сущность его власти. Татьяна права.
— Да не я это, а он… Это его слова… — смутилась она и снова спросила: — Вы любите танцы?
— Смотря какие, — он растерянно уставился на нее. Дмитрий всегда почему-то путал танцы с плясками.
Она же снисходительно улыбнулась своей детской наивности. И тут же ответила себе с холодными нотками в голосе:
— Глупая я. Вы ведь красный командир, и вам это категорически воспрещается. Вам разрешаются лишь городки. Разве не так?
— Не так, — жестко ответил он. Ему не нравилась ее ирония. Что до городков, то он издавна любил эту игру. Одною битой выносил из квадрата целую фигуру. Едва прибыли в Озерную, Дмитрий заставил красноармейцев выпиливать городки, а потом первый опробовал их.
— Танцы — буржуазные пережитки, — продолжала она свое. — Вы согласны?
— Разве? — ответил он вопросом на вопрос.
— О них осуждающе пишут в газетах.
Дмитрий вспомнил, что недавно он читал такую статью. В ней давали отпор разлагающему влиянию танцев на революционную молодежь. Тогда он не придал статье серьезного значения, потому что сам не танцевал и вообще не ходил на танцы.
— Так что же такое вальс и мазурка? Буржуазные выдумки? Разве нельзя с ними построить справедливый мир? — допытывалась она. — Как это понимать?
— Это я у вас должен спросить, — перехватил он нить разговора. — Это по вашей части.
— В гимназии, в Ачинске, мы танцевали. Каждую субботу. И ничего с нами не сталось, — вразумляющим тоном сказала Татьяна.
В это время у Пословиных отрывисто бухнула дверь. На крыльцо, покряхтывая, вышел Автамон в исподнем.
— Ты? — буркнул себе под нос.
— Я, — отозвалась Татьяна, подавая Дмитрию руку на прощанье.
— С кем? — бросил Автамон и закашлял.
— С человеком, — усмешливо сказала она.
— Значится, с ним. Он у нас один человек. Да уж и ладно.
Дмитрий промолчал, ссора с Автамоном, да еще при Татьяне, была ни к чему. Он только крепче сжал узкую руку девушки, давая понять, что в общем-то не сердится на взбалмошного старика.
— Давайте-ка напишем пьесу. Про белых и красных! — на этот раз она заговорила с неподдельным увлечением. — Приходите в школу завтра, вечерком, а?
— Постараюсь.
— Непременно приходите!
Дмитрий подождал у калитки, пока Татьяна быстрым шагом прошла по двору, он слышал, как она вполголоса что-то сказала отцу и уже на крыльце возвысила голос:
— В городе все танцуют. В том числе и красные командиры.
Она задирала Дмитрия. И ее дерзость не раздражала его, сейчас она казалась ему даже милой. Может быть, впервые в жизни он испытывал от общения с девушкой щемящее, необычайно нежное чувство. И Дмитрий мысленно поблагодарил свою судьбу за то, что она бросила его сюда, в Озерную.
С Петрова дня в повитой серебристыми тальниками и шумливыми тополями пойме Белого Июса, ежегодно заливаемой в половодье, красноармейцы косили сочные, уже загустевшие травы. Сельсовет отвел отряду лучший покос в непосредственной близости к станице, потеснив зажиточных, влиятельных казаков. Обиженные поначалу встали на дыбы, да Гаврила все-таки сумел умиротворить их, дав взамен суходольные участки, где в этом году было что взять.
На лугах там и сям тонко, как шмели, звенели косы, над парными спинами бойцов и коней назойливо вились пауты и вездесущее комарье, от которого не было спасенья ни ночью, ни днем. Млея от жары, Дмитрий сам косил траву, радуясь усталости. С непривычки он набил на ладонях кровавые мозоли, они нестерпимо жгли, но Дмитрий продолжал ряд за рядом врезаться литовкой в высокую, словно камыш, траву, зная, что за ним со стороны наблюдают наторевшие в этом деле ребята.
— Брось, комбат, — улыбался ординарец Костя, стараясь в короткую минуту передышки взять у него из рук литовку.
Но настойчивые усилия Кости не достигали цели, они только сильнее распаляли Дмитрия: он плевал себе на жгучие мозоли и с размаху запускал косу в плотную, но податливую стену цветущего разнотравья. А вечером от гнетущей тяжести в каждом мускуле, в каждой клетке он еле взбирался в седло.
В тот день Дмитрий вернулся с лугов далеко за полночь. Пока расседлал Карьку да проверил караул у Кипринской горы, по небу уже пошел предзаревой свет, сперва он потек от небосклона робкими ручейками, затем вдруг осмелел и хлынул во всю мочь. Хотелось поскорее завалиться спать, потому что новый день сулил новые заботы.
Однако едва Дмитрий прилег, раздался нетерпеливый стук в окно. И тут же в дверь просунулась гривастая голова Гаврилы. Председатель был в своем обычном наряде — в рубашке распояской и суконных брюках со следами споротых лампасов, — видно, тоже еще не спал. Он не поздоровался с Дмитрием, хотя они и не виделись в тот день, а сразу же выпалил:
— Дело, понимаешь…
— Говори.
— Кровью пахнет, товарищ комбат. Ваньку Соловьева видели в Ключике!
— Далеко это?
Гаврила хмыкнул. Было бы далеко, разве стал бы он будить Горохова? Ключик — рядом, только вон те, первые, горы перемахнуть за Белым Июсом, тут и есть. А раз появился Иван поблизости, надо быть настороже, потому как легок на бегу да на скаку, а рука-то у него дай бог и глаз зорок да колюч, как у коршуна.
Гаврила сразу понял, что Ивана нужно искать именно тут, другой бы сиганул за тыщу верст, на самый край света, а Иван дурной, он ни за что не оставит родных мест.
— Почему? — машинально спросил Дмитрий.
— А тут его приютят.
— Беглого-то?
— Ну и что! Для них он — Ванька, понимаешь? Да и говорят, Дышлаков засадил его в тюрьму по явной злобе.
— Партизан?
— Кто же еще. Вспыльчивый мужик и дюже гордый. Не терпит слова поперек.
Дмитрий должен был взять под свое начало партизанскую дружину волостного села Дума, которой командовал Дышлаков. Дмитрий уже посылал гонцов к Дышлакову, слал ему официальные письма, но тот и сам не явился, и пока что не ответил. Своеволен, ничего не скажешь, известный партизанский командир.
Но как бы то ни было, а Соловьева надо ловить, пока он не снюхался с другими такими же беглыми и со всяким отпетым кулачьем, тогда уж много будет беды от него, раз он казак решительный и ничего не прощающий. Эх, если бы кто подтолкнул Соловьева на явку с повинной! Не богатей же он.
— За Ванькой надо идти по горячему следу. Потому я к тебе и явился ни свет ни заря, понимаешь! — как бы извиняясь, сказал Гаврила.
— Кто видел Соловьева?
— Видели. На празднике инородческом. Хочешь, соседа приведу. Был сосед в Ключике проездом и слышал про то от кызылов.
— Ладно, — Дмитрий соображал, что делать. Конечно же, нужно немедленно ехать в Ключик и попробовать найти беглого арестанта. Если даже он скрылся, то кто-то из людей мог приметить, в какую сторону направился или, может быть, у кого спрятался.
— Я пойду, — Гаврила чуть помялся и крутанул носом. — Только ты меня не видел и, понимаешь, не слышал.
— Как так? — сощурился Дмитрий.
— Сынишку хочу вырастить. Был бы в бегах кто иной, а то ведь Ванька, — Гаврила развел руками и, отведя глаза, вздохнул. — Не шути с ним, комбат, он шуток не любит.
Уже на улице Дмитрий догнал председателя, схватил за рукав и прямо спросил, кто может, например, приютить Соловьева в Озерной. На всякий случай это нужно знать ему — вдруг да Ивановы следы повернут именно сюда.
— Приютит любой, — уклончиво ответил Гаврила, продолжая свой путь. — Отчего не приютить?
— Ты приютил бы?
— И я, — откровенно признался Гаврила и тут же пояснил: — Душа у меня к нему не лежит, понимаешь. А пожить хочу. Ну, а ежели не гожусь в председатели, пусть сымают, спасибо скажу.
— Отчего ж не годишься? Годишься, — рассудил Дмитрий. — Да непрочная у тебя основа, рвется.
— Знаю, на что я годный, — буркнул Гаврила.
Дмитрий подвинулся к нему, вскинул брови, подыскивая подходящие слова. Председатель же отстранился от него и после короткой паузы сказал:
— К Автамону он вряд ли пожалует. Хотя с Татьяной Автамоновой они будто бы знакомы. А может, все враки, понимаешь.
Вернувшись к себе во двор, Дмитрий зачерпнул из бочки ковш воды, сполоснул горячее лицо, руки. Понемногу им овладело приятное ощущение утренней свежести и бодрости. На той половине избы, где жили хозяева, потихоньку взял выставленный для него еще вечером на шесток кувшин топленого молока, в несколько крупных глотков выпил его без хлеба, вытер губы и пошел в пригон седлать коня.