Вскоре он был уже по другую сторону Белого Июса. С собою взял красноармейца Егора Кирбижекова на мохнатом с отвисшим брюхом коньке местной породы. Они долго ехали росистым приречным лугом, затем на их пути оказалась молодая тополевая рощица, за нею с крутого уступа начиналась Лысая гора. Кони без труда обогнули гору и по узкому логу прямиком опять выбрались к реке.
Из прибрежной осоки неожиданно поднялась и ввинтилась в небо стайка кряковых уток. Егор проводил ее азартным охотничьим взглядом и вдруг, поглядев на комбата, проговорил:
— Соловьев пулей влет убивает птицу, говорят.
Это было уже слишком. Гаврила столько расхваливал Соловьева, теперь то же самое талдычит Егор. Да они сговорились, что ли!
— Вранье! — сказал Дмитрий.
Егор удивленно покосился на командира:
— Люди, однако, видели.
Немного погодя им открылась плоская степь, простирающаяся на десятки верст вверх по реке. Лишь на горизонте, еле приметное, клином выступало из синеватой дымки горное чернолесье. То в одном, то в другом месте степи, рассыпавшись между древних курганов, паслись пестрые отары, сопровождаемые чабанами и сторожевыми собаками. Низко опустив лохматую голову, проехал стороной сонный всадник. Из кустов таволожника с треском и шумом поднялась тяжелая дрофа.
Это была привычная жизнь степи. Испокон веков здесь все было так. И, пожалуй, ничего не изменится здесь и через пятьдесят, и даже через сто лет.
«Неправда, изменится, — с упорством думал Дмитрий. — Для того народ и революцию сделал, чтоб все поменять».
Улус, в который они, преодолев кочкастое болото, вскоре въехали, был сравнительно небольшим и лежал, весь утопая в овечьем и коровьем навозе. Разгороженные дворы с плешинами кострищ, кривобокие избы, крытые дерном и сосновым драньем, а рядом на приколах — телята и ягнята, тут же и сопливая улусная ребятня.
Старая хакаска на крыльце раздувала пузатый, с зелеными пятнами на боках самовар, дым бил ей в серое лицо, она кашляла с надрывом, вздрагивая острыми лопатками. Увидев незнакомцев, она распрямилась с трудом, вытерла о свои кожаные штаны руки и что-то гортанно крикнула вдогонку конным.
Дмитрий остановил Карьку, посмотрел на нее и послал Егора узнать, в чем дело. Женщина с явной тревогой показывала на распадок, по которому им сейчас предстояло ехать.
Все тут же и выяснилось. Недавно по улусу проскакали двое конных, женщина и прежде видела их в этих местах, но точно не знает, кто они, хотя и уверена, что это нехорошие люди.
— Почему она так решила?
— Может, проезжие были непочтительны к ней. Старость, говорят, нужно уважать, — немного подумав, высказал догадку Егор.
Дальше они двинулись осторожной рысцой, стремя в стремя. От наезженной пыльной дороги отделилась глубоко выбитая в суглинке извилистая тропка, она увела всадников в невысокие, до черноты выжженные солнцем — а ведь лето только что началось! — холмы. Лишь изредка встречались им на пути белые, точно снег, острова таволги, и тогда путников дурманил душный запах разогретых цветов. Полуденный зной при полном безветрии казался все навязчивей и нестерпимее.
— Плохой человек хуже волка, говорят, — размышлял вслух Егор.
Дмитрий то и дело смахивал пот со лба. Хотелось куда-нибудь в тень. И когда впереди замаячили на крутосклоне несколько старых лиственниц, Дмитрий обрадовался им.
Расположились под одним из зеленых шатров. Егор прошлой ночью хорошо выспался, и сейчас его не тянуло ко сну. В ожидании, когда комбат немножко вздремнет, боец достал из кармана складной нож и принялся строгать попавший под руку прутик. Егор любил петь за работой и сейчас затянул свою любимую, слышанную еще в детстве песню:
Ой ты, калина!
Ой ты, малина!
Егор не успел дострогать прутик, когда услышал у себя за спиной резкий металлический звук. Он сразу понял, что это подкова ударила по камню, и, вскочив на ноги, сорвал с сучка свою трехлинейку. Дмитрий сквозь сон уловил это быстрое движение и в следующую секунду уже потянулся к револьверу.
Вверху, за глыбами камней и редкими карликовыми деревцами, невесть как проросшими по гранитному гребню холма, никого не было видно, но именно оттуда, с пустынной высоты, и слетел сдержанный смешок. Без сомнения, за ними кто-то наблюдал из-за камней, это мог быть и враг, вот почему Дмитрий и Егор, словно сговорившись, тут же отошли за кряжистые стволы лиственниц.
Некоторое время в распадке стояла все та же чуткая тишина. Затем смешок вверху повторился погромче, и из расщелины скалы, что была совсем неподалеку, по щебеночной осыпи на открытое место выехали два всадника в суконных пиджаках, из-под которых выглядывали одинаковые, красного шелка, хакасские рубашки. Один из всадников, привстав в седле, чуть тронул плетью поджарого коня, и конь, всхрапнув, легко, совсем как парящая птица, устремился по скату вниз, к лиственницам.
— Мы Кулаковы. На работе мерзнем, за обедом потеем. Не надо пугать нас, — резко осадив гнедого скакуна, задиристо сказал Никита.
Дмитрий и Егор вышли из укрытия. Егор не опустил винтовку, а держал ее в руке наготове: он слышал о братьях всякие недобрые рассказы, особенно о старшем — Никите, и считал, что им доверять ни в коем разе нельзя. Дмитрий же, спокойно сунув наган в кобуру, смотрел прямо в неподвижные, цвета вороньего крыла узкие глаза Никиты, разделенные горбатым носом, и с интересом ждал, что будет дальше. Дмитрий ничего не знал о Кулаковых, но ему, разумеется, были неприятны и ехидный смешок, и сами странные обстоятельства встречи, и начало разговора. Неожиданное появление Кулаковых Дмитрий правомерно связал со сбивчивым сообщением старой хакаски.
Неторопкой переступью подъехал младший брат, Аркадий. Безмолвно, как тень, остановился за спиной Никиты и, с уважением глядя на брата, тоже ждал, что теперь скажет Никита. А тот, почувствовав себя в центре внимания, важно, с сознанием своей необузданной внутренней силы повторил:
— Мы Кулаковы. Это наша земля, ладно.
У него были тонкие, четко очерченные губы, выдававшие диковатость и жестокость характера. Сейчас на них появилась и застыла еле уловимая ироническая улыбка, которая, казалось, говорила: «Попробуй тронуть хоть одним пальцем — тебе придется плохо, приезжий русский».
— Мы на праздник, — сдержанно произнес Дмитрий.
— В Ключик, — уточнил Егор.
— Нам не туда, — усмиряя просящего повод коня, сказал Никита. — Орлу нужно небо, щуке — вода, а человеку — земля, чтоб он свободно ходил по ней и ездил к соседям в гости. Но у каждого человека своя земля.
Дмитрий прекрасно понял его. В годы гражданской войны повсеместно вырастали, как грибы, национальные правительства, первым делом провозглашавшие свою независимость от России и верно служившие ее заклятым врагам. Кулаковым на Июсах, видно, хотелось того же самого.
Никита словно бы проследил за прямолинейным движением Дмитриевой мысли и, не дав комбату возразить, сказал, твердо выговаривая каждую букву:
— Новая власть всех сделала равными. Только обычаи у нас разные. Мы живем по давним степным законам, которые оставили нам мудрые предки. Зачем же вы, чужие люди, вмешиваетесь в нашу жизнь? Разве в Ключике сейчас русский праздник?
— Законы у нас одни — советские, — решительно сказал Дмитрий и, давая понять, что рассуждать им больше не о чем, медленно направился к пощипывавшему траву Карьке.
Никита с прорвавшейся вдруг злостью, которую сразу выдала лихорадочная дрожь губ, крикнул ему вслед:
— Скажи, чтоб он опустил винтовку! У нас нет оружия.
— Поедем, Егор.
— Мы тоже поедем, однако, — вполголоса сказал Аркадий.
— Подожди, — остановил его Никита и опять нервно обратился к Дмитрию. — Праздник в Ключике кончился. Люди с базара, а Назар на базар. Что будешь делать там, русский начальник?
— Пить араку.
Никита вызывающе засмеялся и, спускаясь в разложье ниже лиственниц, предупредил:
— Толстое полено огонь гасит. Уезжал бы ты к себе домой. Таков мой последний совет, — и заключил хвастливо, не ожидая ответа: — Я грамотный, я все понимаю. Ладно.
Тем временем в Озерную прискакал коренастый всадник средних лет в алых штанах, обшитых кожаными леями, в английском сером френче с большими накладными карманами, при армейской шашке и маузере. Он уверенно повернул своего грузного мышастого мерина, в уголках рта которого кучерявилась зеленая пена, к сельсовету — видно, был здесь не впервые, — не слезая с коня, рукоятью плети властно постучал в закрытую калитку, а когда ему никто не отозвался, сердито врезал витой плетью по широкому, раструбом, голенищу трофейного немецкого сапога. Заветренное лицо всадника с тяжелой нижней челюстью и выдающимися надбровными дугами передернулось от явного неудовольствия. Не привык он терпеливо поджидать кого-то и, постучав еще настойчивее, повернул и пустил коня вдоль улицы к верхнему краю станицы.
Это был известный на Июсах бесстрашный партизан Сидор Дышлаков, одно время он успешно командовал небольшим, но грозным отрядом приисковых рабочих, имел немалые заслуги перед революцией, ходил громить колчаковцев под Мариинск и Ачинск. При всем при том характера он был необщительного, неуживчивого, не верил почти никому, подозревая в каждом золотопогонника или заведомого провокатора.
Дышлаков напрасно искал глазами человека, у которого можно было бы спросить о председателе сельсовета, — станица словно вымерла. Казаки страдовали на покосах, а кто, случаем, и остался дома, тот не высовывал носа на облитую зноем улицу. И лишь Антонида, которой теперь незачем было сено, услышав гулкий конский топот, простоволосая, растрепанная, выглянула из ворот:
— Чаво?
— А ты чаво? — с напускной строгостью проговорил Дышлаков. Она сразу понравилась ему своей непосредственностью — не черт ли баба! — и он принялся разглядывать ее, как какую-то невидаль, и это еще сильнее распалило Антониду. На ее суровом лице появилось дерзкое, насмешливое выражение, и вся она подобралась, как кошка, готовая к решительному прыжку.