— Я ничаво! — явно задоря Дышлакова, осклабилась она.
— Не шумитя! — швыркнув рыхлым носом, урезонил ее Дышлаков. — Лучше укажитя, где найти председателя.
— Гаврилу? А и где ж ты его найдешь в эдаку пору! Гаврила, чай, усидит без работы? Он будто поп: всех ублажать должон.
— Пошто ж это всех? — Дышлаков удивленно раскрыл рот.
— Должность така.
— Значить, он у вас нашим и вашим? — Лицо Дышлакова засветилось насмешкой.
— Значить, — Антонида многозначительно поджала обветренные губы.
— Я, милая, так и думал, — он сокрушенно покачал головой, переводя дыхание, и вернулся к прежнему, нарочито строгому тону. — А вы кто будитя? В избу ведитя, остыть бы маненько.
— Заходи, коли хошь, — Антонида тычком распахнула перед ним жидкие, в три палки, ворота.
Но он не въехал во двор — он спешился на улице и прикрутил повод к верее, потому что рассиживаться ему сейчас было некогда. Привычным жестом сбил на затылок видавшую виды фуражку и, продолжая упорно думать о своем, с раздражением проговорил:
— Ну и ну! Дела делаетя!
— Так оно и есть, — согласно сказала она, совсем не представляя, что он все-таки имеет в виду.
— А Горохов? Комбат ваш, станичный?
— Горохов? Да не приведи господи! И что он творит с нами! Уж так обижат, спасу нет. А разорить нашу сестру — это уже раз плюнуть. Без коровенки осталась вот, прикончил ее ирод. Ой, обижат!
Антонидины жалостливые слова пали именно на ту почву, на которой они должны были укорениться и затем вольготно прорасти. Дышлаков всегда был сторонником самых крайних мер: раз народная революция, решил он, так без удержу лупи всякий сомнительный элемент, лупи его направо и налево, без передыху, а если ты почему-то не хочешь лупить — значит, сам такой, а может быть, и хуже.
А что касается его непосредственного отношения к Горохову, то оно целиком вытекало из обиды, которую носил Дышлаков в своем раскаленном сердце еще с той поры, когда в родных дышлаковских местах появились первые регулярные части Красной Армии. Не связывая успешные бои, проведенные его отрядом против в общем-то уже разбитого, деморализованного противника, с общими усилиями всех войск Советской республики, Сидор Дышлаков упрямо считал, что регулярные части Восточного фронта пришли в Сибирь уже на готовое. А в решении местных дел командование этих частей не очень-то считалось с мнением партизанских вожаков, что неизбежно вызывало ропот у своевольной партизанской верхушки. Мол, мы в Сибири и есть настоящие хозяева, только мы, а политику здесь почему-то делают пришлые люди.
Казаков Сидор ненавидел. Он считал Озерную гадючьим гнездом всей контрреволюции. Он ехал сюда только разоблачать и карать, если потребуется, своей честной, справедливой рукою.
Вот почему, когда они, низко пригибаясь в скособоченных дверях, вошли в крохотную, на курьих ножках, Антонидину избу и Дышлаков сел на сундук, расстегивая душивший его воротник френча, он решил продолжить начатый на улице разговор, сказав Антониде с подчеркнутой важностью момента:
— Говоритя, гражданка, не бойтеся.
Она опустилась напротив него на некрашеный табурет и, похлопывая натруженными руками по сухим бедрам, принялась вялым голосом рассказывать о станичной неустроенной жизни, а больше того — о собственных неизбывных нуждах, откуда они только и берутся! Рассказывая, она вслушивалась в свою горькую речь и, по всей видимости, была немало довольна ею. Кто такой Дышлаков, она не знала, но все же догадывалась, что он имеет дело с начальством во всяком случае большим, чем Гаврила и даже приезжий комбат Горохов. На нее Дышлаков производил впечатление человека, способного правильно оценить и рассудить ее давний спор с мужем, с властью, со станичниками, которые, словно сговорясь, видели в ней лишь вздорную бабу, а не обездоленную, всегда и всеми попираемую батрачку.
Дышлаков слушал, сурово насупя мохнатые брови и не перебивая ее ни единым словом, ни жестом. Все, что она говорила, было понятно и настолько близко ему, словно это случилось не с нею, а с ним самим. Вот на кого должен был опираться председатель сельсовета, а не на разную казацкую шваль — это Дышлаков непременно скажет Гавриле. Не затем кровью завоевывалась революционная власть трудового народа, чтобы сладко жилось теперь всяким кровопийцам!
— Коров у Автамона целое стадо, — говорила Антонида, распаляясь. — Так хоть бы одну — одну-разъединственную. Обещал ить комбат. Да разве ж он на учительшу осмелится пикнуть! Ить Танька-то, она и есть дочка Автамона, ага, родная, первенькая. В платьях кашемировых ходит, в шелках. Потому и невпродых нам, что партейный гражданин к Таньке льнет. От людей не спрячешься, ага, они все примечают…
В самый разгар беседы в избу вошел Леонтий, увидел гостя, махнул рукой и назад — заторопился уйти от возможного греха. Но Антонида успела ухватить мужа за подол холщовой рубахи и, почмокивая ртом, потащила к Дышлакову:
— Скажи ты, идол, человеку, каки со своими дружками немыслимы убытки семье сотворил.
— Говоритя, гражданин, не стесняйтеся, — поощрил Дышлаков, доставая кисет и принимаясь ладить самокрутку. — Тут свои люди.
По всему смурному, пришибленному виду Леонтия было заметно, что его нисколько не интересует то, что теперь происходит в избе, тем более, что Антонида опять заговорила о мужевых дружках и убытках. Ее ядовитые попреки он слышал много раз, чтобы еще в присутствии человека, совершенно незнакомого ему, повторять свои давно опостылевшие объяснения, которые ей уже не нужны, потому что коровы — если судить по молоку, то там не корова, а коза — не вернуть и ничего уже не поправить, как ни старайся.
Он огляделся, словно ища себе поддержки, и проговорил упрямым голосом:
— Ну и чо? Зарезал и чо? Для коммуны, значит.
— Кто ноне не пьет? Все выпиваем, гражданка, — подтвердил Дышлаков. — И не об том речь. А касаемо коровы, так ее надо стребовать в срочном порядке.
Обрадованная поддержкой, Антонида ловко метнула на стол шершавый каравай черного хлеба, поставила глиняную миску с малосольными огурцами, от которых свежо попахивало укропом. Достала из подполья припыленную бутылку.
— Этого, гражданка, никоим образом. Проститя! — сказал Дышлаков, отодвигая самогонку. — Не в гости приехал.
— Учись, змей, гулять, — наставительно сказала Антонида растерявшемуся мужу. — А ты вон как лакаешь ее, проклятую.
— Ну и лакаю! И чо?
После обеда Дышлаков неподвижно сидел, опершись подбородком на витую рукоять шашки. Из всей жалостливой истории, рассказанной Антонидой, на сердце ему пало одно: Горохов пообещал помочь горемычной бедняцкой семье и не помог, и не помог потому, что не захотел пойти супротив классовых кулацких интересов.
— А он как? Языкатый? — спросил Дышлаков.
— Чего? — не поняла Антонида.
— Говорить любит?
— Нынче все говорить горазды.
Говорунов партизаны, как правило, не очень уважали и не доверяли им до конца, считая их пустыми, балаболками. Что же касается самого Дышлакова, то в гражданскую он вроде бы слушал своего комиссара, а делал нарочно все наоборот, потому как комиссар ему попался из завзятых прощелыг-студентов, лез во всякие разговоры, когда надо и не надо. И погиб тот комиссар прямо на полуслове, не договорив про неотложные задачи мирового коммунизма. Из засады срезала его белогвардейская пуля. Всем был студентик вроде бы ничего: уважительный и не трус, да уж больно языкастый.
Дышлаков вдруг взглянул в окно и прильнул к стеклу. И, как ужаленный, опрометью кинулся вон, шебарша на бегу брюками. Он приметил проезжавшего по улице Григория Носкова, бывшего своего бойца, в девятнадцатом они вместе пробивались сквозь буреломную тайгу к партизанской армии Петра Щетинкина, вместе съели у костров не один пуд соли. Дышлаков сразу узнал Григория, да его мудрено было бы не узнать — мордастого, широкого в кости.
А Григорий увидел командирского мерина и попридержал своего коня, остановился как раз против Антонидиных ворот, во все глаза, словно на какую-то невидаль, на двор пялился. Когда же Дышлаков споро выскочил на крыльцо, Григория с подводы словно ветром сдуло. И вот заулыбались они и тут же сцепились в крепких объятиях, а затем, отстранив Григория от себя, Дышлаков долго и пристально с умилением разглядывал его, пока не произнес с неподдельной радостью:
— Милай мой! Вот и встретились, о!
— Правда, не виделись давненько, — Григорий часто-часто заморгал воловьими глазами.
— Давно, — согласился Дышлаков и вдруг досадно дернул плечом. — Али сердце на меня взял?
— Что ты, товарищ командир! Не обижай.
— И то подумываю. Далеко ли тут, приехал бы попроведал.
— Собирался я, — откровенно признался Григорий. — Да все недосуг.
Услышав, что Григорий батрачит у Автамона Пословина и тот послал его сейчас в станицу за хлебом для косцов, Дышлаков сказал Носкову, чтоб немедленно заворачивал подводу назад.
— На луга поедем, к гаду и подлому предателю интересов трудового крестьянства. Я тебе, Гриша, там забавну зрелишшу устрою, чтоб сразу полные штанины смеху.
Григорий и без того чувствовал, что командир сердитый. А если Дышлаков с тоской заговорил о преднамеренном невнимании к нему и если его тяжелое лицо помрачнело, так и знай: гневом клокочет дышлаковская пылкая душа и остудить ее не так просто. Не терпит он ни дружеских уговоров, ни добрых советов — лучше молчать тогда.
И Григорий послушно повернул коня к пословинским лугам. Дышлакову пришла мысль, что при его разговоре с Автамоном, а ради этого разговора он и приехал в Озерную, должен присутствовать комбат Горохов, потому как Дышлаков выложит всю правду. Эти форсистые командиришки из регулярных рассейских частей, что могут и что понимают они в обращении с такими известными паразитами, как Пословин! Да еще нехороший слушок идет, что Горохов с автамоновской дочкой схлестнулся — куда уж ему блюсти революционные интересы!
— Жизня — штука оборотистая, о! Милай мой!
На эту пору Дмитрия дома не оказалось. Ординарец Костя, чистивший коня в деннике, оглядел незнакомца в английском френче, приметил маузер и шашку на поясе и опять обратился к скребнице. Это вызвало у Дышлакова крайнее удивление и раздражение, его большие, торчащие в стороны уши бордово запылали, когда он крикнул Косте в упор: