— Зовитя комбата!
— Не ори! Конь у меня пугливый, — шмыгнув носом, спокойно ответил Костя.
— Зовитя, коли вам говорят! — сквозь стиснутые зубы сказал Дышлаков.
— И что мне твои разговоры! Ты мне, дядя, никто. Я не знаю про тебя и отвечать тебе тоже не обязан.
— Эх, бравый! Не попался мне прежде, о! Слушайтя!
— Ну чего?
— Не надо, — осторожно вмешался в их перепалку Григорий, решивший тут же сделать Косте некоторое внушение. — Перед тобой партизанский командир, известный человек, да и годы у него не твои, а много почтеннее.
— Я при службе, — огрызнулся Костя и, размахивая скребницей, пошел в пригон.
Дышлаков глядел ему в спину неподвижным взглядом. Мысленно он уже ругал себя, что завернул к комбату. Ему было неприятно, что свидетелем его внезапной стычки с Костей оказался партизан, знавший нетерпимость Дышлакова к всяческой неисполнительности и возражениям. А тут прославленный командир вдруг проглотил такую пилюлю, но что он мог поделать с этим глупым, неотесанным человеком? Не стрелять же в него, паршивца!
Разморенный послеобеденным сном Автамон вышел из балагана и вяло, безо всякого интереса, почесывая потную грудь, обвел глазами всхолмленную степь. Он знал в ней каждый лог, каждую речку и озерцо. Он любил эту степь, особенно в золотую сенокосную пору, когда из парных низин, от таволги, клеверов и донника духовито тянет медом, а окрестные холмы и суходольные гривки так и дурманят людей горячим настоем богородской травы. И, как свечи в церкви, чуть приметно дымятся повсюду костры косарей. И, едва родившись, глохнут и совсем замирают в неподвижном воздухе всякие звуки.
Совершенно безлюдны луга в этот напоенный зноем, зовущий к отдыху час. Скотина и та разморенно забилась в тенистые колки, спрятавшись от свирепого жара, плывущего над раскаленной землей. Только прыгают, как всегда, сухо потрескивая в колокольчиках и медуницах, зеленые кузнечики — им хорошо и на солнцепеке, у них свои радости, свои заботы, своя жизнь.
Автамон не спеша прошагал мимо горячих телег, упершихся оглоблями в пепельно-сизое небо, мимо пахнущих дегтем хомутов и седелок, развешанных на сучьях тонкоствольных берез, и остановился, раскорячив ноги, у догорающего костра, снял с рогулины закопченный котелок с чаем, оставшимся от обеда.
Когда-то при виде часто рассыпанных по бархатному лугу стогов и копешек Автамон прикидывал, сколько пустит в зиму коров и сколько коней, какой приплод получит от овец будущей весной, а теперь он уже ничего не считал. Теперь его благополучие скорее зависело не от него самого, а от новой власти: как она посмотрит на Автамонов достаток и как сама распорядится им. Горько было хозяину сознавать, что однажды все может пойти прахом, но ведь и не оставишь скотину голодной в декабрьские да январские холода.
На покой бы пора Автамону, да некому передать хозяйство: Никанор еще молод, а Татьяна, видно, и не собирается замуж, так и зачахнет в старых девах, разборчива больно. А сам Автамон смертно устал, плохо спится ему по ночам, не отдыхается и днем. Значит, скоро конец, так-то…
В навязчивых думах о своей безрадостной участи Автамон не заметил, как по пересохшему руслу ручья, по дуднику и мелколистному камышу к его стану с грохотом приближалась телега, сопровождаемая всадником на мышастом скакуне. Зато ехавший на телеге Григорий издалека приметил хозяина и показал его Дышлакову, а тот, яростно пришпорив мерина, обогнул колок, вымахнул к балаганам и неожиданно вырос перед растерявшимся Автамоном:
— Не шумитя!
— Чего надо? — всерьез напугался Автамон.
— Тебя, гадючье жало, мать твою растуды! — Дышлаков часто зашвыркал рыхлым носом и зацарапал пальцами кобуру. — Вы у меня запоетя!
— Ты чего! — попятился Автамон.
Дышлаков шальными глазами показал Григорию на хозяина:
— Милости просим в честну компанию. Желаем с ним потолковать душевно, с полной, так сказать, пролетарской откровенностью.
Пожухлое маленькое лицо Автамона дернулось и еще более вытянулось, когда он увидел Григория. Мелькнула тревожная мысль, что это они опять за быком. И не дав Григорию вымолвить слово, Автамон жестоко напустился на своего батрака:
— Игде харч? Эвто чо ж тако, когда люди ждут, а он не привез ни крошки. А вина на хозяине, в душу мать!
— Не шумитя! — Дышлаков поглядел на Автамона с прищуром и сошел с коня. — Отойдемтя в сторонку, дорогой гражданин Пословин. Имею к вам весьма важное и деликатное поручение от лица всей нашей нынешней бедняцкой власти.
Из балаганов, из-под телег и кустов стали выглядывать и выходить люди. Перешептывались, украдкой показывая на Дышлакова и с каждым шагом сужая кольцо вокруг него и Автамона.
— Пройдитя сюды! — показывая на березки, сдавленным шепотом сказал Дышлаков. — Определенно.
Автамон застриг медвежьими глазками по обалделой толпе. Ждал, что кто-нибудь заступится за него. Но, угрюмо потупившись, крутя носами и вздыхая, батраки молчали.
— Не наше дело, — преодолев робость, сказал кто-то.
Дышлаков грубо ухватил Автамона за руку, чуть не выдернул ее, и увлек старика под уклон. Автамон бежал задыхаясь, он не сопротивлялся, надеясь, что приезжий начальник немного подурит и остынет, и с ним можно будет обо всем договориться. Это был не первый снег на седую и все ж сметливую Автамонову голову. Нынче ведь кто только не дерет глотку, и если перед всеми юлить и всех бояться, то лучше залезать в петлю, а то и прямо в могилу.
— Стойтя тут! — Дышлаков пальцем очертил невидимый круг на кошенине. — Вы у меня запоетя, о!
— Чой-то?.. — отступил Автамон. — Скорбяшша матерь казанска!
— Стойтя, говорят тебе. Допрашивать буду.
— Эвто зачем допрашивать! — еле ворочая языком, запротестовал Автамон. — Ты кто таков есть? Следователь?
— Я Дышлаков! Определенно! — обходя Автамона, сквозь стиснутые крупные зубы медленно, словно вбивая один за другим гвозди, сказал партизан. Он наблюдал, какое впечатление произведут эти веские слова на Пословина. И в налитых кровью глазах у того мелькнула обида, но полного смятения и откровенного страха, на которые рассчитывал Дышлаков, в них еще не было.
— Ны. Дышлаков, — подтвердил подошедший к ним Григорий.
Вмешательство батрака рассердило Автамона, однако он ничего не сказал Григорию, боясь, как бы тот не задурил, — он все может. Автамон имел дело с одним Дышлаковым, ему он и сказал, утирая ладонью пот, выступивший на лице:
— Не советую, гражданин-товарищ.
— Пошто?
— Недоразумения может получиться.
— Какая недоразумения? Ежели грозитя, то понапрасну! — предупредил Дышлаков. — Лучше пояснитя, где жеребец. А?
— Жеребец? — понимая бедственность своего положения, суетно удивился Автамон. Он был неглуп: почувствовал, что приезд партизана в той или иной мере связан с Ванькой Куликом и с конем, которого Кулик пока что так и не вернул хозяину. Сейчас же, окончательно утвердившись в намерении Дышлакова, Автамон подумал, что выпутаться будет в общем-то трудно. Но ведь пропал конь и пропал, а кто его взял и где взял — ему, Автамону, доподлинно неизвестно.
— Сказывайтя, кому подарили Гнедка, милай! — с привычной напористостью накинулся на Пословина Дышлаков. Эх, встретилась бы ты, раскулацкая твоя душа, всего с годок назад, уж и показал бы тебе партизанский прославленный командир, где раки зимуют, однако и сейчас не так уж поздно, не поздно еще! Если не шлепнуть, то хотя бы маленько попугать, чтоб от страху духом зашелся. Но тихо, Сидор, тихо, не горячись, не ерепенься пока! Может, одумается старый хрен и покается разом во всех своих грехах, всяко бывает.
Напористость Дышлакова, как ни странно, возымела обратное действие. В Автамоне неожиданно взыграло его природное упрямство, к тому же понял он, что партизану еще не известна истинная суть происшедшего, иначе не стал бы он говорить о каком-то подарке: не подарил Автамон Гнедка Ваньке, а дал на время, это уж точно, на день-другой — вот в чем истинная правда. Да и, на худой конец, Пословин мог не знать Ванькиных блажных проделок: о побеге Соловьева из тюрьмы не было широко объявлено населению.
— А зачем жа, гражданин-товарищ, тебе издался непременно мой конь? Можа, случаем, дом тебе уступить? — невесело хохотнул Автамон. — Так бери! Бери, коли надо!
Дышлаков до крайности удивился смешку, яростно скрипнул зубами:
— Тебе ить сказали, кто я! Али ждешь бумагу с печатями?!
— Поезжай-ка отседова, гражданин-товарищ, с богом.
— Сперва предъявитя свово жеребца! Не доводитя до скандальной крайности!
— Игде я возьму коня? Работник на ем умчал, — Автамон повернулся, чтобы уйти. — Ишши сам.
— Не торопись, милай, давайтя разберемся, — Дышлаков ухватил его за плечо. — Куды это работник уехал? Шутки шутитя, а людей не мутитя.
— В Ужур. Истинный крест — в Ужур.
— Ой и брешетя, старая подлюка! Брешет он, — обратился Дышлаков к Григорию. — А раз брешет, мы допросим его по всей форме. Как супротивника революционного крестьянства.
К ним понемногу стали стекаться косцы. Подходили неспешно и молча, стараясь понять, что же, собственно, происходит. Дышлаков посчитал необходимым подробно объяснить людям обстановку:
— Уцелевший гад дал коня беглому бандиту Ивану Соловьеву!
По толпе вихрем пробежал тревожный шумок. Но Автамона вроде бы не осуждали. Скорее, не верили Дышлакову: да разве мог ни за что ни про что отдать лучшего своего коня жадный Автамон, да еще кому? Сыну станичного пастуха, Ивану Кулику! Нет, что-то тут совсем не так, не должно того быть вовсе.
— И чо? — уловив общее настроение, встал на защиту отца Никанор.
— Не гунди. Мы тут, значится, сами, — остепенил его Автамон.
— Допросим по всей форме! — крикливо повторил Дышлаков, отстегивая кнопку кобуры.
— Веди Гнедка, дядька, — посоветовал Григорий.
Дышлаков со злобной решимостью выхватил тяжелый маузер:
— Признавайся, туды твою!
Автамон вобрал голову в плечи. Дело, как казалось ему, принимало уже серьезный оборот, и все-таки каяться и просить пощады он не хотел. Ведь только признай себя хоть чуточку виновным, да еще при многих свидетелях — и тогда конец Автамону. Видно, не очень любит шутить красный партизан Дышлаков.