Конечно, можно было побывать в юртах бедняков и осторожно разузнать, когда и куда отправился Соловьев, но делать это Дмитрий не стал. Кулаковы все примечающие люди, они ни за что не простят невольным осведомителям комбата их откровенность.
Короче говоря, Соловьев улизнул, и его следует искать не в Ключике — нечего ему тут прохлаждаться, — а где-то далеко-далеко отсюда. И нужно найти правильный ход в игре с затаившимся врагом, чтобы напасть на его горячий след. Не проживет Соловьев в одиночестве без помощи дружков и сочувствующих ему богатеев. Тем-то он и страшен, что может потянуть за собою других, недовольных новым строем, и, чего доброго, сколотить себе банду. Так что же предпринять, что? Кто бы подучил, надоумил, что ли…
И, как своеобразное утешение, вспомнилась Дмитрию давняя история. Впрочем, это было не так уж и давно — всего два с небольшим года назад. Сам он потомственный ткач из Орехово-Зуева, в мировую отличился в штыковой атаке и вернулся с фронта унтером. В революцию ткачи отняли фабрику у капиталиста, а затем во все глаза следили, чтоб не поджег он ее или случаем не взорвал.
Дмитрий и его друзья не уходили с фабрики, спали в цехах. Да через какое-то время позвала фронтовиков Москва, на Лубянке перед строем сам Дзержинский говорил с ними.
— Хотите в Чека? — вглядываясь в молодые лица ткачей, спрашивал он.
Многие дали согласие, а Дмитрию словно шлея под хвост попала. Решил, что не его дело ловить злостных спекулянтов да засевшую в тайных местах всякую прочую контру, лучше на фронт, в жарких боях защищать осажденную врагами республику. И попал в ту пору Дмитрий в маневренный батальон под Поворино, где москвичи сменили на позициях латышских стрелков.
Туго было, а воевали вроде бы ничего: пачками погибали, но не сдавались. Нелегко приходилось, потому как издавна привыкла пехота к позиционной войне, а тут белые взяли да двинули по всему фронту отборные казачьи части. Никогда не знаешь, откуда вдруг навалится кавалерия и почнет крошить тебя, и нет от нее никакого спасения в чистом поле, хоть плачь.
И вот как тут быть? Не помирать же в окопах всем до последнего. Думали-думали и послали делегацию прямо к Ленину, чтоб дал он надлежащий совет. Двое поехали от батальона, один из двух — Дмитрий, ему-то и пришлось обо всем говорить с Лениным, так как другой был деревенским парнем, забитым и неграмотным, в военном деле совсем ничего не смыслил, а в политике и подавно.
Делегаты, вспоминая такие тяжелые бои, чуть ли не выли, а Ильич внимательно слушал их и посмеивался в ладошку. И была у него основательная причина смеяться, как понял потом справившийся с волнением Дмитрий.
— Трудно, говорите? — спрашивал Ленин, пытливо заглядывая в глаза делегатам своими быстрыми, проницательными глазами.
— Что вы, товарищ Ильич! Война стала совсем другой: казаки, по существу вопроса, то сзади, то спереди!
— И военспецы бегут к белым?
— Бегут, товарищ Ильич.
— Ай-яй-яй! Это совсем уж плохо. А где бы мне найти для вас таких полковников и генералов, чтоб разбирались в военной ситуации? И при этом не норовили переметнуться к врагу?
Слова Ильича озадачили Дмитрия и резанули прямо по сердцу: да разве царские прислужники станут помогать пролетарской революции! Если же и найдутся среди них помощники, то таких мало, единицы, а большинство грудью прет супротив трудового народа.
— Верно рассудили, — сказал Ленин, склонив голову набок и продолжая улыбаться. — Они — богатеи, и наша революция их не устраивает никоим образом. Так что ищите командиров у себя. Есть же среди вас смышленые и преданные люди!
— Как не быть, товарищ Ильич! Ежели хорошенько поискать, то можно бы и найти.
— Вот видите! Так почему же не поискать?
— Поищем, раз надо.
— Собирайте митинги и смело выдвигайте на командные должности верных людей. Они к белым не побегут, а воевать всенепременно научатся.
Нет, Дмитрию не случайно вспомнилась сейчас эта поездка в Москву. Подходы к Соловьеву нужно искать только через бедняков, бай Кабыр в этом деле комбату никакой не помощник.
Неделю беззаботно гостил Иван Соловьев в корьевой чабанской юрте, что приютилась у мокрого березового колка почти под самым Ключиком. Но об этом никто не знал, кроме хозяина юрты и Миргена Тайдонова, да еще чабанского сынишки Ампониса.
Покинув праздничный луг, Иван направился было в сторону горной тайги в расчете обосноваться где-нибудь в забытом охотниками зимовье. Однако Мирген подумал и возразил ему: нужно сперва добыть настоящее оружие, без винтовки или хорошего дробового ружья нечего делать в тайге. И предложил сперва навестить чабана Муклая, распоряжавшегося на скачках, — уж он-то должен помочь им, потому как давно знает Миргена. Что же касается Ивана, то он не мог не прийтись по душе чабану — хакасы уважают ловких и дерзких мужчин и высоко ценят их дружбу.
В сумерки, когда густым клюквенным соком пролился за гольцы закат, а река задышала холодеющей сыростью, улыбчивый Муклай с веселым говорком и частыми поклонами встречал гостей у своей одинокой юрты. Он нисколько не удивился, что эти двое вдруг завернули к нему: у каждого своя дорога, а Миргена он не видел почти год, интересно узнать, как живет Мирген и что нового в тех улусах, которые проехали желанные гости. У гостей был живой баран — почетный приз на состязаниях, он обещал приятный пир — по извечным степным законам дарового барана следовало резать и есть.
— Одежда хороша новая, а друг старый, — говорил Муклай, принимая от Миргена ременный повод.
По совету гостей, Муклай по топкому кочкарнику свел скакунов в березняк, подальше от юрты, где их никто не смог бы увидеть с дороги. Затем хозяин повесил над костром закопченное ведро с остывшей мучной похлебкой, обложил его сухими смолистыми дровами. Пламя вспыхнуло большим оранжевым языком, враз осветив и юрту, и жердяной загон с овцами, бестолково сбившимися в одну кучу.
— С другом в ладу живи, — протягивая к костру руки и сладко жмурясь, сказал Мирген.
Летняя ночь безмолвствовала, только где-то в остывающей осоке жестко скрипел коростель да рядом время от времени слышалось протяжное дыхание овец. Глядя в дымный костер, Иван поймал себя на мысли, что это уже было с ним когда-то, он вот так же, подобрав под себя ноги и закрыв в полудреме глаза, сидел у костра в ожидании ужина. Но где и когда это было, он не смог вспомнить, наверное, было слишком давно, когда он был совсем другим, молодым и беззаботным, а жизнь казалась ровной и светлой дорогой, на которой его ждали одни лишь радости и удачи.
Теперь же он жил в неизбывной тревоге. Даже в коротких снах за ним бешено гнались его заклятые враги, они то и дело стреляли, и горячие пули больно впивались ему в спину и в затылок. А он бежал и бежал, а сердце рвалось из груди и от смертельной усталости резко подкашивались ноги. Такие сны повторялись ночь за ночью, они вконец изнуряли его, Иван сделался необыкновенно раздражительным, голова трещала и разламывалась, словно с тяжелого похмелья.
Муклай помешивал жидкую похлебку большой деревянной ложкой. Его собранный в гармошку лоб отсвечивал охрой, совсем по-рысьи светились узкие глаза.
— Мне бы такие ноги, аха! — неприкрытый восторг слетал с языка чабана. — Я б заработал себе целую отару жирных овец! Вот с такими, до земли, курдюками!
— Дальше-то что? — поверх огня посмотрел на Муклая Иван.
— Жил бы, как бай, аха! Ел бы, как бай, аха! Сорок баранов, пятьдесят. У кого коровы — тот сыт, у кого овцы — тот сыт и одет.
Где-то у юрты, невидимый в черно-лиловой ночи, хриплым дробным смешком раскатился довольный Мирген, затем послышались его легкие, скользящие по сырой траве шаги, и вот он уже рядом с чабаном, протянул руки к подрагивающему пламени. Миргену нравится это его положение гостя, ему лишь бы только не скучать, лишь бы ездить от юрты к юрте, о возвращении в Озерную он уже не поговаривает и даже не думает. Долгим взглядом проводив мелькнувшую в небе сову, Мирген беспечно засмеялся:
— Разве дикие козы хуже овец? А сколько жирных маралов гуляет в тайге!
— Охотник знает, где зверь водится, — снимая с тагана горячее ведро, одобрил Муклай. — Марала пасти не надо, марал сам пасется!
Муклаю, как видно, тоже была по душе вольная жизнь таежного охотника. Взять хотя бы теперешних его гостей. Сыты, одеты, кони у них резвые, гуляют люди по свету. Почему бы не поездить вот так и ему, Муклаю? Да вот на руках у него малый парнишка, и жену тоже не бросишь, доит байских коров в Ключике, там днюет и ночует.
Тяжело вздохнул погрустневший Муклай, но ничего не сказал. Что проку в красивых словах, когда они так и останутся только словами. В его судьбе нечего ждать перемен к лучшему — не будет их никогда.
Поужинав, лениво потянулись в юрту и вскоре уснули, а назавтра сметливый Мирген вернулся к этому же разговору. Много всякого зверя в тайге, но как его возьмешь! Зверь не домашняя скотина, он не позволит надеть на себя узду, его нужно выследить и выцелить, а подходящего ружья у них с Соловьевым нет. Не слышал ли Муклай, может, кто и продаст боевую винтовку?
— Однако, никто не продаст, — пожал плечами Муклай.
— Сойдемся на подходящей цене, — щедро пообещал Иван, считая, что при нужде можно лишиться и коней.
— Нет, братиска, — Муклай поднялся, кряхтя, и пошел прочь.
Затем, сидя на обугленной колоде и слушая скрипучий говорок дроздов в березняках, он на куске точильного камня долго правил самодельный охотничий нож. Закончив трудную работу, Муклай несколько раз попробовал остроту лезвия на синих, жестких, как проволока, волосах. И вдруг маслянисто заулыбался, просияв:
— Есть ружье, аха.
Мирген удивился, радостно подпрыгнул на коротких ногах:
— Давай! Поскорей давай, парень!
— Много денег надо, — предупредил Муклай. — Красный комендант винтовки давал.
— Кому? — нетерпеливо спросил Иван.
Муклай не успел ответить. На пробитой в степи тропке, ведущей прямо к улусу, показался его восьмилетний сын Ампонис. В рваных штанах и обтрепанной куртке с чужого плеча, в картузе без козырька, босиком, Ампонис был уменьшенной копией своего отца. И походка у него была отцовская: он шаркал ногами по земле и сутулился так же. Видно было, что Муклай любил сына. Заметив Ампониса, чабан замахал ему руками и принялся тут же пританцовывать, виляя тощим задом: