— Он идет, тах-тах.
Ампонис ночевал у матери в улусе и сейчас, увидев рядом с отцом незнакомых людей, стал пристально разглядывать их. Затем все свое внимание он сосредоточил на русском, у которого был острый нос, напоминавший Ампонису лиственничный сучок. А еще у русского были светлые, как осенняя трава, волосы, он приглаживал их растопыренными пальцами, и белесые пряди ярко поблескивали на солнце.
Ампонис, в свою очередь, крайне заинтересовал Соловьева: у мальчонки на редкость умный взгляд и вообще вполне деловой вид. Смело подойдя к отцу, мальчонка взял у него охотничий нож и с завидным усердием принялся строгать подвернувшееся под руку березовое полено. Муклай гордо посмотрел на Ампониса и подмигнул гостям:
— Хороший скакун в жеребенке виден.
Вскоре отец с сыном подняли и споро погнали отару к голубым островкам мелкой полыни, что цепочкой тянулись меж камней далеко по лугу и затем плавно взбегали на сглаженные невысокие холмы. Над отарой повисло и заклубилось бурое облачко пыли. Когда с гор дунул ветерок, он подхватил облачко и смахнул его в низину, к самой юрте. Пыль остро пахла овечьим потом и карболкой.
Иван долго смотрел вслед чабану и его сыну, смотрел улыбаясь, с теплым чувством умиления и доброй зависти. Наверное, приятно Муклаю, что у него вот такой сын и вообще вся семья у него в порядке, как говорят, в полном здравии. Ивану тоже вот так бы неторопко ходить по степи и по тайге со своим сыном, учить его охоте и всяким житейским премудростям — пасти гусей, например, или грести сено. А то посадил бы его на коня, впереди себя, и поехали бы они странствовать по всему белому свету, поехали бы в горы на заход солнца, а вернулись с восхода — недаром же говорят, что земля круглая.
У Ивана нет и уже никогда, поди, не будет сына. А вот Настя есть, она не покинет его. Беда их однажды свела: Настиного мужа венчанного убили на первом же году войны с германцем. Ждать в дом ей было некого, а тут ненароком подвернулся Иван и тоже с горечью в растравленной душе: без ума полюбил учительшу Татьяну Пословину, да не пошла за него красавица Татьяна. Может, рылом не вышел, а может, грамотного себе, как сама, в мужья захотела — кто ее знает, не объясняла она Ивану ничего, оттолкнула его — и все тут.
А Настя, сильная, гордая сердцем Настя, приголубила его и доверчиво, покорно пошла за ним. И жадно припал он к ней, как в знойный день припадают к горному ручью, и нежно ласкал он ее, и колотил нещадно, и тосковал по ней постоянно.
Сейчас ему до боли было жаль Настю: где-то мыкает неизбывное горе одна. Найти ее нужно поскорее, чтобы взять с собой в тайгу, и родителей найти, все равно теперь не даст им покоя вездесущая милиция, раз Иван оказался в бегах. Тошно было Ивану от этих мучительных дум и напрасно стремился он отойти от них — они снова и снова целиком овладевали им.
Во второй половине дня, в самом ее начале, Иван, накоротке попроведав пасущихся коней, возвращался из колка. Когда, пройдя через кочкарник, он поднялся на бугор и, разгоряченный ходьбой, приостановился, до него донеслось из лога еле различимое позвякивание удил. Неподалеку кто-то ехал, может быть, даже сюда, на чабанский стан. Встреча с посторонними людьми не входила в расчеты Соловьева, поэтому он решил поднять спавшего в юрте Миргена, чтобы им где-нибудь спрятаться от чужих глаз.
Но тут же сквозь жидкие березки он увидел двух конных. Это были красноармейцы, на притомленных лошадях они трусцою ехали по дальней верхней дороге, то пропадая в логах, то скрываясь за группками рассеянных вдоль дороги тополей и осин. В полуверсте от улуса конные вдруг укоротили шаг и остановились, как бы решая, что им делать дальше, выразительно помахали руками друг перед другом и только затем уверенно послали коней дальше, к улусу.
Непосредственной опасности для Соловьева и его спутника пока что не было. Но близость красного отряда и внезапное появление этих двух бойцов почти под самым носом не могли не насторожить Ивана. Видно, уже пронюхали его преследователи, что он был на ежегодном празднике в Ключике — кто-то успел донести, и теперь за ним начнется неотступная погоня.
Иван устало опустился на траву, успевшую пожелтеть и свернуться от зноя, и так он сидел до той поры, пока красноармейцы не покинули улус, а затем вышел к чабанской юрте, возле которой Муклай сноровисто свежевал подвешенного на треноге барана. Муклай, как оказалось, тоже приметил конных и понимающе произнес, кивнув на ключиковскую дорогу:
— Чует муха, где рана, тах-тах.
Все правильно, Ивану нужно было поскорее уходить. Оружия он здесь не достанет, а в лапы к врагам наверняка попадет. Но, вспомнив прерванный разговор с Муклаем, Иван все-таки спросил чабана:
— Какой комендант винтовки раздавал? Кому раздавал?
— Всем.
— Когда было, Муклай?
— Недавно, парень. Однако, один месяц — два месяца… С полгода прошло. Комендант приезжал на паре коней, в большой зеленой телеге.
— На фургоне?
— Так, так, однако.
Иван вдруг понял, о чем говорит чабан. Живя на Теплой речке, Иван слышал, как шла к Минусинску Златоустовская дивизия. На всем протяжении от Сибирской железнодорожной магистрали она создавала в селах партячейки, наспех сколачивала дружины из партизан на тот случай, если появятся здесь белогвардейские банды. Дружинникам и партийцам спешено выдавали винтовки и даже гранаты. Через Теплую речку златоустовцы не шли, и Иван даже не поверил тогда, что по селам раздали столько оружия, а поди ж ты — все оказалось сущей правдой.
— В Ключике винтовки есть, в деревне Копьевой, тах-тах.
А на утро следующего дня Муклай и впрямь удивил гостей. Из-за черной от копоти решетки юрты он достал новенькую трехлинейку в густой, липкой смазке. Иван взял ее осторожно, чтобы не запачкаться, и привычно клацнул затвором — патрон ходко подался вперед и скользнул в патронник.
— Ух ты! — сверкнув глазами, воскликнул Соловьев. — Энто я понимаю!
Мирген от изумления крякнул. Затем он с гордостью поглядел на своего давнего друга Муклая, теряясь, что сказать в благодарность за такой необыкновенный подарок. Теперь можно смело ехать в тайгу, можно стрелять медведя и марала с любого расстояния и в любое время года. Теперь к ним никто не посмеет подойти, если сами они того не пожелают. А в Озерной Миргену делать совсем нечего, жена хоть и соскучилась, а подождет, ну а если не подождет — Мирген женится на другой, возьмет себе в седло молодую и сладкую.
— Эх, Келески, Келески!
Глава шестая
Автамон качнулся, словно пробуя, крепко ли стоит на ногах, скосил глаза на бестолково столпившихся людей и провел сухой рукою по седым волосам:
— Чо ж эвто, товарищи-граждане…
Он еще не успел оправиться от испуга, но уже понял, что Дышлаков лишь попугал его: пуля щелкнула о щебень немного левее и ниже, чем стоял Пословин, хотя пронзительный визг ее на излете противно кольнул под упавшее сердце, и опрокинулась и неистово закружилась потемневшая земля, и разом обрушилось на цветущие луга и кусты набрякшее грозою небо.
— Чо ж эвто?
Голос Автамона звучал слезливо, потерянно. Был в нем и сдержанный упрек стоявшим рядом станичникам, что боятся или просто не хотят прийти на помощь. Это противоречило всем понятиям Автамона об извечном станичном товариществе. Свои могут нещадно волтузить друг друга сколько угодно, тут и не ввязаться в драку не грех, а почнет чужой бить соседа — святой долг твой встать грудью на защиту своего. Так было всегда, но революция, видать, все попутала, и вот стоят они, его дружки и даже родня, которых он кормит из года в год, и не шелохнутся, и нет им смущения и стыда перед ним.
Размахивая маузером, Дышлаков пружинисто подошел к Автамону, набычился, обдал горячим дыханием:
— Ведитя к Ваньке, кровопийца и всяческий пособник, мать твою растуды!
Автамон молча глядел на него, словно в обмороке, не понимая смысла его слов. Автамон ждал нового выстрела. И ждал, ждал, что кто-то исполнится жалости и все-таки вступится за него.
— Ведитя, последний раз тебе говорю!
— Граждане-товарищи…
— Ух, гад! — Дышлаков угрожающе скрипнул зубами.
— Господи, за чо смерть принимаю… — У Автамона сжалось в комочек и одеревенело сердце.
Толпа вдруг сдержанно зашевелилась, послышался растерянный ропот. Уж и кровопийца Автамон, что и говорить, да все ж человек, нельзя над ним измываться.
Автамон в момент уловил перемену в настроении людей. Он почувствовал, что его сейчас не дадут убить как последнюю собаку. И тогда он с открытым вызовом прохрипел:
— Стреляй, ежлив так! Ну!
Краем уха Автамон услышал дробь копыт, с надеждой обернулся и увидел своего сына на коне. Никанор успел поймать скакуна и вот крикнул отцу на скаку:
— Тятя! Я к комбату!
Дышлаков скверно выругался и со злостью усмехнулся вслед Никанору:
— Пуля резвее, милай!
— Поехали-ка и мы в станицу, — сказал Григорий.
Дышлакову, видно, и самому порядком надоело возиться с Автамоном, уж и упрям, кулачина, что твоя кремневая скала, попробуй-ка расколи или сдвинь с места! Сплюнул было, привычно сунул маузер в колодку, да нелегко пересилить себя — исподлобья зыркнул на Автамона:
— В зятья взял командиришку? Знаем ему настояшшу цену! А? — обратился он к наблюдавшим за ним людям.
Но ему, как и прежде, никто не ответил. Знали, что Дышлаков здесь перегнул палку. Ну встречал комбат Татьяну Пословину, а кто ее не встречал, станичницу. Ну говорили они о чем-то, так это ж вовсе не значит, что Горохов так вот и решил жениться. А если б и в самом деле решил, то кому какая печаль до его свадьбы, ведь женится он не на Автамоне, а Татьяна сама давно не в ладах с отцом, люди не раз слышали их перебранку по всякому случаю.
Автамон мутно посмотрел на Дышлакова. Его совсем сбила с толку заведомая неправда, которую только что говорил о комбате и его дочери партизан. Но разве Дышлакову что-то докажешь! Нет, уж лучше стоять да помалкивать и, спаси бог, больше не лезть на рожон.