— Все расскажешь про Ваньку и про всяку всячину! — пальцем погрозил Дышлаков, направляясь к дремлющим на солнцепеке коням.
— Ничего мне не ведомо, граждане-товарищи, — словно очнувшись от дурного сна, взмолился Автамон, когда Дышлаков отошел от него на почтительное расстояние. — И чо он ко мне прилип! Чо за така причина?.. Мир честной!..
Решив, что партизанский налет уже, слава богу, закончился и что наконец-то можно отдышаться, Автамон, шелестя кошениной, просеменил к своему шалашу и затем долго пил из лагушка воду, пахнущую сосной, пил неотрывно большими глотками и никак не мог напиться.
Палевое от зноя солнце вдруг незаметно шмыгнуло за белую кудрявую тучу, появившуюся над степью неведомо откуда. Дышать стало чуть вольготнее, и косари дружно вскинули литовки на плечи и цепочкой подались к опушке березового колка обкашивать еле приметные в траве кусты. В логу торопливо застрекотала конная косилка.
В это время Дышлаков, зорко поглядывая по сторонам, уже подъезжал к станице. Он несколько успокоился, вспомнив, что в общем-то и не рассчитывал на добровольное признание Автамона, а попугать контру нужно было, и он вроде бы попугал. Теперь Пословин постарается поскорее заполучить своего жеребца назад, чтобы избежать новых неприятностей. На этом-то он и поймается, нужно только найти верных людей, которые бы согласились последить за Пословиным. Дышлаков ехал в станицу с намерением увидеть председателя Гаврилу и высказать тому эти свои соображения.
Едва грудастый мерин Дышлакова оказался в заросшем крапивой проулке, неподалеку послышался конский храп. По дороге, с которой Дышлаков только что свернул, летели в степь, припав к гривам, три всадника, передним был сын Автамона Никанор, а за ним скакали два красноармейца, один из которых, может быть, даже комбат — не доводилось Дышлакову видеть Горохова.
Дышлаков сразу догадался, куда поскакали встревоженные всадники. У него не было к этим людям никакого зла, он испытывал сейчас лишь один азарт: вот перехитрил их и впредь так будет, не им тягаться с вожаком партизан, который начинал с ничего, а к концу гражданской имел в своем отряде пулеметы и даже пушки — грозная была сила, и все взято с бою у разгромленных им колчаковцев.
«Скачите себе, скачите», — думал он, трогая коня шпорами.
На этот раз Гаврила оказался дома. В избе на окнах висели полинялые ситцевые занавески, белые с зеленым горошком по полю. Застиранным клочком такой же материи был прикрыт в горнице обычный крестьянский стол, за которым Гаврила принимал посетителей.
Когда Дышлаков шагнул через высокий порог горницы, Гаврила, перебиравший бумаги, встал с широкого, топорной работы кресла и дружелюбно протянул жилистую руку. Ему уже сказали, что у него был важный гость и что он снова может нагрянуть, потому-то Гаврила и задержался дома, а так давно бы страдовал на покосе — погода стоит ведреная, разве по-хозяйски упускать такие дни!
Дышлаков привык к тому, что с ним всегда обходились уважительно, а некоторые — заискивающе. Сейчас он чувствовал себя так, словно немало облагодетельствовал Гаврилу, снова появившись в сельсовете, потому-то и посчитал удобным слегка пожурить председателя:
— Ну что у вас за народ! Определенно!
Последнее слово он когда-то слышал от убитого студента, бывшего комиссара отряда. Подлинного смысла этого слова Дышлаков так и не уяснил до конца, но считал, что его следует время от времени подпускать в разговоре, особенно если хочется произвести должное впечатление.
— Ничего. Живем себе, понимаешь, — мягко возразил Гаврила, снова перекладывая замусоленные бумажки.
Тогда Дышлаков подробно рассказал, зачем он приехал в Озерную. У него и без этой поездки хватит важных дел, да вот пришлось ехать, вынудили, потому как подрывается весь огромный авторитет советской власти. Колчаковец Соловьев стриганул из тюрьмы, Автамон же подарил ему лучшего жеребца, будьте любезны — и ничего! Да вы кто тут такие собрались, коли порядка у себя в доме навести не можете?
— Определенно, — заключил он. — Блуд.
Гаврила хотел пояснить Дышлакову довольно сложную обстановку, которая создалась в станице. Должен же понять человек, что продразверстка заменяется налогом, у сельского актива появилось столько забот, что прямо-таки невпродых. В волость вызывают опять же на совещание, а кто заготовит на зиму нужные скоту корма?
Однако Дышлаков по-прежнему хмурился и недовольно крутил хрящеватым носом, и, глядя на него, Гаврила неприятно поморщился и отрезал:
— Говори с комбатом, понимаешь!
— Ты кто есть, я тебя спрашиваю! — в свою очередь взвинтился Дышлаков.
— Я? Я даже при охранении законов, понимаешь! Чтобы не ездили тут с оружием!
Председатель сельсовета уже знал, что случилось на пословинском покосе. Он явно осуждал партизана за этот опрометчивый шаг и наверняка пожалуется в уезд, а то и в саму губернию. Ну и пусть жалуется. Пусть, хрен с ним! Мало ли их, этих жалобщиков, пошло в расход в гражданскую!
— Кому ловить бандитов? Их положено ловить комбату, — упрямо сказал Гаврила.
— Ладно. Мы с тобой ишшо потолкуем! А теперя ответствуйтя, где комбат? Пошто нет дома?
— В Ключике он.
— В Клю-чике, — передразнил Гаврилу Дышлаков. — Неужто в Ключике? Так и ждет его Соловьев, значить. Нисколь!
— Может, и ждет, понимаешь.
— Ты давай-ка потише. Не злитя меня, председатель. А то морочно станет и тебе, и комбату! Я ишшо к вам приеду! Ждитя! — Дышлаков тяжело процокал подковками сапог в сени и далее на крыльцо.
Гаврила вздохнул всей грудью, почесал у себя за ухом и подумал, что лучше бы загодя уехать на покос. И еще подумал, что о Дышлакове надо предупредить Горохова, мужик он молодой, возьмет да вспылит. А партизан крут — обид не прощает.
Вернувшись в Озерную, Дмитрий расседлал и поставил на выстойку парящего спиной коня, наказав ординарцу Косте попоить дончака, когда остынет. Уже подъезжая к Белому Июсу — до станицы оставалось каких-то десять верст, — всадники попали в полосу ливня, выстирал он их до нитки, и теперь, прежде чем сесть ужинать, Дмитрий переоделся в сухое. Дневные тревоги понемногу ушли, не хотелось ни о чем думать.
Из этого умиротворенного состояния Дмитрия вывел резкий толчок в калитку. Затем коротко звякнула щеколда и вперемежку с неторопким баском ординарца Кости мягко зазвучал женский взволнованный голос. Дмитрий невольно прислушался к говорку, показавшемуся ему знакомым, но ни единого слова разобрать не мог.
В сенях зычно проскрипели половицы. Это шел Костя, походка у него тяжелая, медвежья. Вот он наотмашь рванул дверь и нарисовался в темном проеме. Дмитрий нетерпеливо шагнул навстречу:
— Кто?
— Учительша, товарищ комбат.
Несомненно, это была Татьяна. Значит, случилось что-то, ей срочно нужна его помощь. Оттолкнув Костю локтем, он бросился наружу:
— Вы?
Она попала в слабую полосу света, падавшего из окна, и Дмитрий увидел ее растерянной, простоволосой, с умоляюще протянутыми к нему руками.
— Защитите! — вскричала Татьяна.
— Что случилось? — Дмитрий взял ее ладони, они были холодны. — Ну говорите же!
Татьяна бросила на него смятенный взгляд. Видно было, что она не привыкла что-нибудь просить у людей, но обстоятельства сейчас сложились так, что она не могла поступить иначе, пусть Дмитрий извинит ее.
— Говорите же! — поторопил он.
Татьяна вдруг безвольно опустила руки. В ней не было и следа от той властной, гордой, независимой красавицы, которую встретил комбат впервые у поскотины. Даже голос ее и тот упал до натужной хрипоты:
— Папу забрали.
— Кто забрал? — удивленно спросил Дмитрий.
— Приезжий угнал.
— Как это угнал?
— Сам на коне, а папу повел пешком. Мне соседка сказала.
— Тут что-то не то, — сказал Дмитрий. — Какой приезжий?
— То, все то, — за спиною у Дмитрия сказал Костя. — Приезжал один, тебя спрашивал, комбат. Дышлаков, вроде бы.
— Дышлаков?
Да, о нем Дмитрий слышал еще в штабе полка, когда батальон посылали в Озерную. Дышлакова называли в числе нескольких партизанских командиров, на которых можно опереться в проведении боевых операций против белых банд. Все они люди уважаемые в долинах Июсов, смелые и решительные, но в большинстве своем вспыльчивые, своенравные, особенно этот, Дышлаков. С ним советовали говорить как можно мягче, учтивее, иначе с Дышлаковым не совладать.
— Так что же он?
Костя рассказал, как партизан искал комбата по всей станице, а затем кинулся на покос, как там строжился над Автамоном, допрашивал с пристрастием и даже стрелял. Костя сам ездил туда, чтобы пресечь насилие, но партизана на пословинском стане уже не застал.
Слушая ординарца, Дмитрий думал о том, что штабные как в воду глядели. Нужно ехать вдогонку и настичь Дышлакова и спросить у него, почему он поступает так, кто позволил ему чинить это дикое самоуправство. И во что бы то ни стало вернуть Автамона в Озерную.
— Ну в чем виноват папа! — с болью и упреком выкрикнула Татьяна.
Еле сдерживая подступающую к сердцу ярость, Дмитрий сказал Косте, чтобы тот седлал ему другого коня, из заводных, и накоротке, одним кивком попрощавшись с Татьяной и твердо пообещав ей, что дело непременно уладится, вскоре был на выезде из станицы, у той самой околицы, на которую Татьяне показали люди. Дышлаков, очевидно, повел Автамона вдоль реки прямиком в Ачинск, чтобы сдать уездной милиции.
Эту, правобережную, сторону степи туча накрыла только краем, и дождь прошел небольшой, он едва прибил пыль. На развилке проселочной дороги Костя сошел с седла и, чиркнув спичкой, огляделся. Впечатанные в подсохшую корку земли, были явственно видны следы коня и человека, они, как и предполагал Дмитрий, вели на север.
— В тюрьму он его, в Ужур, — сказал Костя.
Волостное село Ужур было тоже в степи, почти в ста верстах от Озерной. Это далеко, особенно если говорить о пешем старике. Дмитрию стоит лишь поднажать, и он догонит их скоро, задолго до паромной переправы через реку.