Иван догадался, что Мирген делает обыкновенный крючок, чтобы рыбачить. Затем Мирген, раздвигая плечом высокие сочные стебли белоголовника, пошел к пасшимся коням. Он отсутствовал совсем недолго и вернулся довольный, с пучком конских волос, из которых тут же стал мастерить леску.
И вот бойко подхваченная быстрым течением леска натянулась струной и на волне запрыгал веселый поплавок, вырезанный Миргеном из коры старого осокоря. Иван хотел было посоветовать Миргену сменить место рыбалки, раз тут не ловится, как поплавок резко присел, а затем и вовсе скрылся под водой. Это уже была поклевка.
— Давай, давай! — живо воскликнул Мирген, через плечо выбросив на берег красноперого окуня. — Помогай бог!
Вскоре Иван насчитал полтора десятка обвалянных в песке окуней и серебристых сорожек. Рыба была не очень крупная, но это все-таки какая ни есть, а еда, можно утолить голод. Правда, у них не было соли, однако они привычны ко всему и съели рыбу несоленой и сырой, поленившись развести костерок.
После еды Мирген скрючился под густолистым осокорем — спал он чутко и всего несколько минут. Поднялся, прыгая на одной ноге, кое-как влез в сапоги и стал натягивать на разомлевшее тело крашенинную, пеструю от пота рубаху. Нетрудно было заметить, что он принял какое-то важное решение.
— Ты куда? — спросил его Иван, когда Мирген зашагал в сторону степи.
Мирген закрутился волчком, встрепенулся и проговорил, как бы оправдываясь:
— Хлеба надо, — и добавил, не глядя в глаза Ивану: — Рыба шибко маленькая, а пузо большой.
Иван рассмеялся. Мирген хотел сходить в железнодорожную казарму, где жили строители Минусинской дороги, казарма светлым пятном выделялась на зелени берез всего в километре отсюда. Миргена можно было понять — сам Иван не прочь бы сейчас поесть как следует, но без крайней нужды зачем показываться людям?
— Потерпи до вечера. В Копьевой возьмешь хлеба, — сказал Иван.
Мирген недовольно покрутил розовой пуговкой носа, но, не пускаясь в спор, подчинился Ивану.
А когда степная даль потемнела, а в логах и распадках устоялся густой мрак, Иван и Мирген подъезжали к обозначенной кольями деревенской поскотине. Кони шли шагом по тропке, что немыслимо петляла в поросших крапивою назьмах. Передовым здесь поехал Мирген, по его выныривающей из крапивы ушастой голове и ориентировался Соловьев, все раздумывавший о том, не напрасно ли они едут сейчас в деревню. Стоит ли винтовка этого риска?
Но в Копьевой его никто не знает в лицо, да и можно послать в деревню одного Миргена, а самому подождать здесь. Ну, а в крайнем случае, нетрудно будет ускользнуть в крапиве да в темени.
Когда кони уперлись в поскотину и остановились, Иван спросил:
— Мужик-то верный?
— Аха, — негромко отозвался Мирген.
Деревня не спала. Всюду вились дымы. Ошалело взвизгивали журавли колодцев, там и сям взлаивали потревоженные собаки, люди покрикивали на скотину. С каждой минутой тьма становилась непрогляднее, а звуки реже и таинственней. Подождав еще немного, Иван приказал Миргену трогаться. Дальше Мирген поехал один.
Окна светились во многих избах, но на улице было пустынно, лишь приземистая фигура выскочила из переулка и сунулась в один двор, затем в другой. И, наконец, скрылась за углом крестового дома.
Мирген снял винтовку с плеча и поехал шагом, соображая, возвращаться ли ему в степь к Соловьеву или найти себе до утра толстую бабу с бутылкой самогона и мягкой постелью, а утром что-нибудь соврать Ивану, все равно что, он поверит, особенно если привезти ему добрую винтовку.
— Не трусь, парень, — подбадривал себя Мирген.
Конь привычно повернул в соседнюю улицу. Слева остался Народный дом с ярко высвеченными тремя окнами. Очевидно, там шло какое-то собрание. Сейчас, отметил Мирген, везде проводилось много всяких собраний: люди сходились по вечерам и до полночи обсуждали новые порядки и срамили друг друга неизвестно за что. Спать людям было некогда, потому и ходили они, не верившие ни в бога, ни в черта. А если человек ни во что не верит, то грош ему цена. Что касается Миргена, то он верил в свою удачу и всегда жил этой верой, и жил пока что неплохо: иногда пил араку и ел жеребятину.
Казана дома не оказалось, он ходил на собрания, большие и малые, потому что своего табака у него никогда не было, а курить ему шибко хотелось всегда. Но Казан не очень был нужен Миргену — ему нужна Казанова винтовка, за ней он и явился, непонятливая, пустая ты женщина.
— Разве я дура. Все понимаю, — возразила, однако, круглолицая супруга Казана. — Но секретарь ячейки Андрей ездил в волость. И привез нужные людям новости.
— Новости совсем ни к чему, — настойчиво произнес Мирген. — Дай мне винтовку, и я поскачу своей дорогой, помогай бог.
— Не дам, — испуганно сказала она, покачав гладко причесанной головой.
Мирген посмотрел на грязные, закопченные стены избы, на кучу возившихся на печи ребятишек, сопливых и голых, и понял, что здесь ему хлебом и мясом не разжиться. А еще он понял, что женщина может поднять истошный крик, если попытаться взять винтовку силой.
— У моего уважаемого родственника, оказывается, несговорчивая жена, — со вздохом сказал он.
В Народном доме, в маленькой, пропахшей кислым комнате с запыленными газетами и исчерченными вдоль и поперек грифельными досками, помещалась деревенская читальня. В этот поздний час здесь срочно собрались на совет деревенские дружинники. Разговор у них был тайный, поэтому-то они понимающе переглянулись и разом смолкли, когда Мирген с шумом появился в дверях, опираясь на винтовку, как на посох. Сидевший во главе стола бородатый, средних лет мужчина скользнул рукой к кобуре:
— Кто такой?
Не обращая внимания ни на мужчину, ни на брошенные им сердитые слова, Мирген прямиком направился к Казану, уютно покуривавшему в углу. Тот сразу узнал родственника, подвинулся на скамье и молча протянул ему шершавую руку.
— У тебя, оказывается, несговорчивая жена, — беззлобно произнес Мирген то, что всю дорогу не сходило с ума.
— Жена ругается. Всяко бывает, — согласился Казан, улыбаясь плоским, поковырянным оспой лицом.
— Кто такой? — снова строго спросил бородатый. — Знаешь, Казан?
— Это же Мирген.
— Вот и приехал, — с чувством исполненного долга сказал Мирген, прислонив винтовку к стене.
Бородатый озадаченно посмотрел на него и вдруг хлопнул себя ладошкой по лбу:
— От Дышлакова, товарищ?
— От него, товарищ. Дышлаков вчера в Ключик поехал, с ним вся милиция. Один, два… — Мирген принялся загибать короткие пальцы. — Оказывается, четыре.
— Он послал тебя для связи?
— Послал, однако, товарищ, — не очень уверенно произнес Мирген.
Лампа, висевшая на ржавом проволочном крюку над столом, бронзово высвечивала костистую фигуру бородатого. Это был взъерошенный мужик, заслонивший собою целый простенок. Когда он говорил, его пудовые кулаки приходили в круговое движение — казалось, он делает какую-то тяжелую, невидимую другим работу.
— Соловьева бояться нечего. Он не страшен нам, — продолжал бородатый прерванную Миргеновым приходом речь. — Но Соловьев выходец из наших мест, знает здесь каждую тропку, проведет куда хочешь.
— Проведет, однако, — согласился Мирген.
— Правильно, товарищ. Соловьева нужно хоть из-под земли, но достать, живым или мертвым…
— Зачем мертвым? О, ты плохой человек, — начал что-то соображать Мирген, оглядывая поочередно всех пятерых, сидевших в комнате, в том числе и Казана, довольного приездом родственника.
— Ты что-то сказал, товарищ? — удивился бородатый, снова приподнимаясь над столом.
Мирген тоже встал, решительно потянул винтовку за холодный ствол. Неподвижным взглядом он следил за бородатым, ожидая, что еще скажет тот. Но бородач вдруг басовито рассмеялся и свел кулаки воедино:
— Мы Соловьева вот так! — и принялся с ожесточением тереть один кулак о другой.
Хохотнул было и Мирген, но его короткий смех всем показался ненатуральным и даже злым, да таким он, по существу, и был. В комнате задвигались — произошло некоторое замешательство. Бородатый, от которого все ожидали какого-то объяснения, невольно стушевался, что-то пробормотал о непонимании прибывшим текущего момента классовой борьбы.
— Соловьева не надо трогать, — глухо сказал Мирген с явной угрозой, подбирая винтовку на руку.
— Как так?
— Пойдем, Казан. Разве не видишь, что он хитер, как хорек! — Мирген настойчиво потянул родственника к двери.
— Пора домой, — Казан поправил шапку и, виновато улыбаясь, сплюнул на пол.
— Постойте! — поднялся в полный рост и потянулся к кобуре бородатый. — Кто таков, гражданин? Я, знаешь, сейчас арестую тебя!
— Без оглядки живущий всегда в беду попадает, — дерзко отрезал Мирген.
— Товарищи! Да это же пособник бандитов! — в крутой ярости бородатый рванул наган.
Мирген, не задумываясь, вскинул винтовку и выстрелил. И когда бородатый судорожно потянулся и, раскрыв волосатый рот, стал валиться на бок, а лицо его странно перекосилось, Мирген твердой рукою послал в патронник новый патрон.
— У, Келески!
— Ох, и горе мне с тобою, Ванька! Худо ты дитя! — сокрушенно говорила своему непутевому сыну Лукерья Петровна, качая головой, по-старушечьи прикрытой черным в белую крапинку платком.
Мать часто вздыхала, да редко смеялась. Рассказывали, что в молодости она была бойкой, веселой, говорливой. Но то было очень давно. Постоянная нужда и разухабистые, безудержные загулы диковатого мужа укротили ее, она рано завяла, сникла, сделалась какой-то маленькой и пугливой.
Все утекло, как песок промеж пальцев, все пошло прахом, что каждодневным тяжелым трудом наживал дед Ивана — Семен: что хоть чего-то стоило, то давно было продано, а что совсем ничего не стоило, то только и осталось при Николае Семеновиче. Размотал он последнее имущество и вынужден был пойти в пастухи.
Лукерья Петровна стыдилась людей, потому как мужа ее не считали за человека, а саму ее, истерзанную, смятую постоянным унижением и битьем, жалели, но много ли проку в людской жалости! Так она и жила, накрывшись неразлучным с нею платком, черным в белую крапинку.