— Сам уходи, тятя.
Николай Семенович кашлянул и отвел взгляд:
— Куда мне со старухой! На ладан дышим.
Иван подавил в себе наметившуюся слабость. О его внутренней борьбе никто не должен и не будет знать, даже родители. А теперь он принял решение скрыться на время в тайге и выждать, что произойдет в России дальше. Может, скоро распадется на части, и станет Сибирь отдельной от нее, чужой ей, самостоятельной. А тогда переменятся власти в Красноярске и повсюду на местах и понемногу вернется к казачьему уряднику Соловьеву прежнее уважение станичников и однополчан. Впрочем, на какое уважение он надеется: было ли оно, это уважение, хоть когда-нибудь? Не было его, потому что Иван, сын бедного пастуха, не дружил с зажиточной верхушкой, управлявшей станицей.
Даже Татьяна, в этом он был уверен, не согласилась за него замуж по той же причине. И заслуженный в боях мировой войны чин урядника нисколько не поднял его в ее глазах. Да и что мог предложить Иван? Разве что избу-развалюху да постные щи по три раза в день. И за то спасибо, что ночью не прогнала, как собаку, жеребца дала и Миргена в придачу.
— Уйду! — твердо, с угрозой кому-то сказал он.
Голос его не дрогнул. Но внутри предательски заныло. Сердце мучительно сжалось и как бы оборвалось в пустоту. И на Ивана нахлынуло ощущение полного безразличия. Он с тоской подумал о себе, как о чужом, мало знакомом человеке, что этот человек может уйти далеко, в холодные верховья Белого Июса. Можно жить там с Миргеном и Казаном, но можно остаться и одному, поступясь даже Гнедком.
Не случайно он целил в верховья Белого Июса. Два дня назад разговорился с Казаном об Иваницком. Казан от кого-то слышал, что золотопромышленник спрятал в тайге несметный клад.
Но не этот клад привлекал Соловьева, хотя он никогда не отказался бы от золота, а его заинтересовали приисковые рабочие, оставшиеся в горах без крова и куска хлеба. В гражданскую все производство было порушено, хозяева, каждый в свой черед, дали тягу. Попытки новой власти как-то наладить добычу золота пока не приносят успеха. А сотни и тысячи людей каждодневно голодают, особенно трудно живут забитые хакасы. Если русские еще что-то сажают в огородах, видя в этом немалую пользу для себя, то инородцы, извечные скотоводы, оторвавшись от своих степных родов, стали вести нищее существование. Они ходили от прииска к прииску, от двора ко двору, предлагая свои истосковавшиеся по работе руки, но их руки сейчас никому не были нужны. Казан так и сказал:
— Зови их. Они твои.
Это была, как показалось Соловьеву, верная и спасительная мысль. Он даст людям желаемый кусок хлеба — Иван знает, где взять хлеб, — и люди грудью встанут на его защиту. Вот тогда-то с ним волей-неволей станут считаться и пойдут на переговоры. Никому ведь не нужно без толку проливать лишнюю кровь, и так ее пролито целое море. Тогда-то он и сумеет выговорить себе полную свободу.
Так думал Иван, прощаясь со своим уже обжитым станом на горе Верхней. Расставшись с Николаем Семеновичем еще до наступления рассвета, он со своими спутниками выехал по пахнущему полынью логу в укрытую многослойным туманом пойму реки. Они остановили коней, молча послушали тихий плеск волн внизу и повернули не в сторону Сютика и Озерной, как хотелось бы Ивану — места-то родные, — а переправились через реку на том же просторном плесе, что и в прошлый раз, после того случая в Копьевой.
Плыли голышом по ходкому стрежню реки, ухватившись за конские гривы. А когда, подрагивая телом и звонко постукивая зубами от нестерпимого холода, быстро оделись и поднялись на обрывистый в этом изгибе реки берег, им открылись лобастые, выжженные солнцем горы, что бестолково наползали друг на друга, а далее в смутной расплывчатой дымке предрассветья таинственно чернела еловая да лиственничная тайга, подбитая в низинах приземистыми, кудрявыми березняками. Туда, к кипящим травам и таежным марям, к бескрайнему лесному царству, вели проворные змейки речушек, укрытых говорливыми камышами да осокой.
Вспугивая степных зверьков и птиц, напрямик, не придерживаясь ни торных дорог, ни извилистых тропок, ехали три молчаливых всадника. Они ехали сквозняком, не останавливаясь, мимо неспешно начинавших работу мирных косарей, и те провожали их долгими, удивленными и вопрошающими взглядами, решая для себя, кто же они, выскользнувшие из ночи люди, куда и зачем едут.
На поросшей пахучим разнотравьем поляне, ослепительно пестрой от белых, голубых и розовых цветов, у подножия островерхой горы Азырхая, грозной и диковатой, среди кряжистых лиственниц приютилась украшенная деревянной резьбой по наличникам, просторная, с крыльцом на юг охотничья избушка. Рубленная местными умельцами в паз из толстых ошкуренных бревен, она, несмотря на свой уже почтенный возраст — ей было около двадцати лет, — стояла на листвяжных чурках крепко, осанисто, точь-в-точь дородная, знающая себе цену баба. Правда, с некоторых пор она была не так уж и разборчива: привечала всех, кто приходил к ней случайно и не случайно, а когда-то здесь бывали птицы высокого полета — одни избранные друзья и солидные деловые гости Константина Иваницкого. Известный золотопромышленник умел отдыхать, любил охотиться. По первоначальному замыслу эта избушка и должна была служить ему во все время охоты, но вскоре в его таежные поездки встряли жадные до острых впечатлений дамы, мало-помалу они завели здесь свои, бабьи порядки, стали устраивать частые многолюдные празднества, пикники, и тогда избушка снаружи и внутри обвешивалась штучными заграничными ружьями и внушительными патронташами.
Много удивительных перемен случилось с тех пор в Прииюсской тайге. Через нее, продираясь сквозь трухлявые, обомшелые завалы, проходили и лихие красные партизаны, и потерявшие надежду колчаковцы, и недоверчивые бандиты, и всякие уголовники из ближних и дальних подтаежных сел. Тайга теперь пугала людей, в нее шли неохотно и углублялись не далее двух-трех верст Может, поэтому и уцелела вызывавшая всеобщую зависть охотничья избушка Иваницкого, где нашел себе приют Иван Соловьев со своими спутниками.
Дорога, которая наконец привела их сюда, тянулась берегом Черного Июса, по жесткой кошенине и разбросанному по ней мелкому кустарнику, затем по узким полоскам некоси, а там, где она мельчала и вдруг упиралась в голые холмы, приходилось с трудом карабкаться по их крутым и скользким склонам, что утомило и лошадей, и всадников. Скорый на ногу Гнедко запарил спиной и уже не просил у хозяина повод, шел, то и дело спотыкаясь, скребясь неподкованными копытами по обнаженному камню. Иногда попадались округлые ржавые болотца, их объезжали след в след по еле приметным маральим тропам.
Казан, жалеючи своего старого, мосластого, со сбитой спиной коня, шажком ехал впереди Соловьева и уныло, с тоской протягивал:
— Голодная лошадь, кто о ней позаботится?
Соловьев молчал, тогда Казан настырно повторял свои тихие, тягучие слова и добавлял при этом:
— Если лошади худо, то худо и человеку.
Мирген согласно кивал жестковолосой головой, но тут же говорил с протяжным вздохом:
— Ехать, оказывается, надо.
Казан останавливался, сходил с коня и не спеша подтягивал подпруги и пучком жесткого ковыля вытирал конскую спину и стегна. Понимая эту нехитрую уловку, Иван и Мирген терпеливо поджидали Казана. Иван чувствовал, что погоня идет за ними и единственное спасение — в стремительном броске к тайге, куда красноармейцы вряд ли посмеют сунуться и где во всяком случае можно как-то обмануть преследователей.
День тек на избыв, но в белесом небе все еще разбойно бушевало солнце, другое солнце катилось рядом со всадниками по речным плесам, по голубой пряже Черного Июса, лишь изредка пропадая за пышными купами деревьев. А на речных перекатах второе солнце дробилось на тысячи мелких бляшек, которые качались, искрясь на стремительной чистой воде. В воздухе не было ни единой прохладной струйки, под которую можно было подставить лицо, распахнутую грудь или липкие от пота руки.
Когда на противоположном берегу реки, на самом косогоре, неожиданно показались выстроившиеся в перепутанные шеренги избы большого подтаежного села, все слегка расслабились, почувствовав себя увереннее — тайга-то совсем рядом! — и Казан принялся что-то весело насвистывать себе под нос. Это были старинные, знаменитые на всю Сибирь Чебаки с высоким, затейливо украшенным резьбой домом Иваницкого посреди, на который нельзя было не заглядеться, так он красив, так изящен и огромен. Иваницкий лично участвовал в проектировании и строительстве этого дворца, отчего дворец был по-особому дорог ему, так дорог, что, уезжая, золотопромышленник плакал навзрыд, нежно оглаживая его фигурную, ласкающую взгляд вязь. Сейчас здесь помещался детский приют, в нем жили беспризорники, собранные по селам и улусам окрестных волостей.
«Вот бы где поселиться да пожить всласть», — завистливо пронеслось в голове у Соловьева, и он тут же криво усмехнулся этой несбыточной мысли. Он ведь никто, он теперь хуже тех, кто в тюрьме, потому что бежал, он как чумной теперь, и так будет, пожалуй, всегда. И пусты, никчемны его глупые мечтания, и сам он несчастен и одинок, несмотря на этих двоих, они не в счет, они покинут его в любой день и час.
И все-таки на виду у Чебаков нужно было принять какие-то меры предосторожности. Иван строго сказал дружкам, чтобы спрятали винтовки под потники седел. Без оружия их могут принять за мужиков, возвращающихся с покосов. На открытом поемном лугу их никто не встретил, но зато когда всадники, следуя очередному изгибу Черного Июса, нырнули в непроглядную дурнину черемушника, они вдруг услышали гулкие выстрелы на другом берегу и тонкое, осиное жужжание пуль над головой. Выходит, что их все-таки засекли. Вступать в перестрелку было бессмысленно и опасно — преследовать их мог целый отряд, поэтому Иван поторопил своих дружков. Так под пулями они доскакали до березовой рощицы, которая была уже верстах в двух от Чебаков, и только здесь успокоились.