Через полчаса всадники были у брода. Раздвигая норовящие ударить по лицу упругие ветви чернотала, по хрустящему крупному песку выехали к самой кромке воды и, не задерживаясь ни на минуту, начали переправу через поблескивающий зыбью Черный Июс, здорово мелеющий здесь в летние месяцы. Мирген знал эти места и, преодолев быстрину, первым оказался на другом берегу, даже не замочив своих легких сапог. Следом быстрые кони так же уверенно вынесли по кочкам на берег Соловьева и Казана.
— Ладно доехали, однако, — разбирая растрепанную гриву монгола, сказал Казан.
Маралья тропа, на которой они вскоре оказались, изрядно повиляв, привела к ручью. Обойдя кремнистые выступы скал и обомшелые груды булыжников, Гнедко остановился и навострил уши. Иван невольно потянулся рукой к нагану, подозрительно приглядываясь к качнувшимся стрельчатым веткам рябины.
— Зверь по песку шел, шибко пить захотел, — шепнул за спиною Казан.
Зверь сейчас не страшен Соловьеву, пусть это даже сам хозяин тайги — медведь. Иван бежал от людей, они ищут его, и что помешает им расправиться с ним? Может, вот только эта тайга, эта невообразимая глухомань, где человека так же трудно отыскать, как иголку в стоге сена.
В приречном лесу было тепло и влажно, словно в бане, тень нисколько не холодила, вокруг сновало множество прожорливых паутов и мух, они ослепляли коней и всадников, настырно гудя, лезли в рот, в ноздри и уши. Иван сломал березовую ветку и принялся неистово махать его вокруг себя, а Казан и Мирген только посмеивались над ним, они как ехали, так и продолжали ехать, не только не спасаясь от гнуса, но и совершенно не обращая внимания на него — привыкли к нему с детства, с той самой поры, когда помогали взрослым пасти стада. Они всегда удивлялись рассказам, как гнус заедал людей до смерти.
Глубокое ущелье огибало гору подковой. Здесь когда-то горел лес, всюду торчали диковинные пни, но пожар был давно, сейчас же рыхлую прель валежника укрывал розовый ковер зацветающего иван-чая. Вал огня прокатился полукилометровой полосой, всадники пересекли ее, и далее пошла чистая, ухоженная тайга, она-то и указывала на близость охотничьей избушки.
Затем в темной гуще леса, яро пахнущей смолой, открылась долгожданная округлая поляна, она затаенно молчала, и трудно было поверить, что здесь будоражило округу неистовое веселье, бушевали бешеные страсти, и это происходило всего несколько лет назад. Избушка глянула из-под лиственниц бельмами запыленных, частью побитых окон, глянула так, словно хотела сказать Соловьеву: ну вот, мол, и дождалась я настоящего хозяина, пусть не ты строил меня, Иван Николаевич, но я дам тебе приют, потому как я тоже одинока и бесконечно несчастна, как ты.
Рядом с избушкой под навесом из прогнувшихся березовых жердей чернел вмазанный в печь котел с тронутыми ржавчиной боками: в нем когда-то варили панты, консервируя лекарство, слава которого родилась еще в древнем Тибете и разошлась по всему миру. Не жалел лекарства для своих друзей Константин Иванович, потому и любили его просвещенные и непросвещенные его гости — в разгар лета, когда созревали панты, от гостей не было отбоя.
Осмотрев поляну и заброшенные строения — в избушке были даже плетенные из ракитника диваны и венские стулья вокруг овального стола столичной работы, закапанного свечным салом, — Иван послал Миргена в дозор на едва приметную тропу, что вела в Чебаки, а сам вместе с Казаном завалился спать, подстелив под себя потник и подложив под голову казачье седло. Казан как упал на пол, так и засвистел в обе норки, а Соловьев долго не мог сомкнуть притомленных глаз. Вспоминалась ему Озерная той весенней кипучей порою, когда как ножи резали песок напористые ручьи, стремившиеся к Белому Июсу, вспоминался отец, встававший еще до света, чтобы выгонять на пастбище коров, он надевал свой старый, обтрепанный по подолу дождевик, брал пастушеский ременный бич длиною в полторы сажени и говорил открывавшему глаза Ивану:
— Спи, Ваня, оно ведь успеешь наработаться. Все у тебя впереди.
И была в его словах неподдельная грусть, причины которой не понимал Иван, а вот теперь он все понимает: не надеялся отец на хорошую судьбу сына, пророча ему тот же незавидный пастушеский удел.
Иван тогда опять засыпал и спал до той поры, пока мать не звала завтракать. На голос матери он степенно, как это делал отец, слезал с полатей, с неохотой плескался в медном тазу и садился за стол опять же на отцовское место. Мать глядела на него тоже жалостливо и повторяла:
— Беда мне с тобою, Ванька…
Иван с тревогой думал о том, кто и когда заприметил их и устроил засаду в Чебаках. Если это красноармейцы, то не такая уж большая напасть: приехали и уехали. Хуже, если это дружинники из сельской партячейки, а потому хуже, что, значит, приказ ловить бандитов уже разослан по всем селам.
Нет, не придет он с повинною в красноярскую тюрьму! Лучше погибнет в бою. В Москву бы пожаловаться, да ведь не доедешь — поймают. Попробовал выйти на железную дорогу с Миргеном, а что получилось! То-то и оно, документы нужны для такой поездки. Сима могла бы что-нибудь сделать для него в Ачинске, девка с понятием, да что об этом говорить теперь, только себя травить! И Сима заботилась не столько об Иване, — нужен он ей! — сколько об офицеришке, метившем удрать в Монголию. Видно, задолжала она поручику за ночные услуги, вот и решила сполна рассчитаться, а все остальное пустые слова.
— Попляшете у меня! — наяву, во сне ли вскрикнул Иван и вскочил на ноги.
Ночью по холодку сам ходил в дозор. Обогнул поляну, попроведал пасущихся в росистой траве коней, поднялся на обвитый мелкими соснами уступ Азырхаи. Долго с тоскою глядел в темное, без единой звезды, небо.
А когда по каким-то необъяснимым признакам уже угадывалось приближение рассвета, подул ветерок, и в заметавшихся кустах и траве воровато зашарился дождь. Несколько капель ударило Ивану в лицо, он смахнул их и, подняв воротник френча и надвинув пониже картуз, стал спускаться к избушке. В одном месте наткнулся на кучу хвороста — вчера его засветло заготовил Мирген, да почему-то не снес на стан. Подхватив хворост в охапку, Иван направился дальше.
В избушке уже топилась печь. Ветер споро подхватывал смолистый дым из трубы. Иван разогрелся на ходу и вошел в свое новое жилье в самом добром настроении. Ему было приятно, что его ждали здесь, и он сказал хлопотавшему у облупленной печи Миргену:
— Живем как у бога за пазухой! Ни в сито, ни в решето!
В избушке было просторно. Из прихожей дверь вела в оклеенную голубыми обоями гостиную, а далее были спальни. В гостиной сладко похрапывал во сне пропахший табаком Казан. Его винтовка лежала на полу рядом с ним.
— Эй! — встрепенулся Казан от скрипа двери. В пустых комнатах гулко разнесся его голос.
— Спи, — успокоил Иван.
— Спать надо, парень, — в сладком тумане отозвался тот, переворачиваясь на спину.
Иван снова послал Миргена на мшистою тропу, а сам попытался заснуть, устроившись на стуле у печи. Здесь было тепло, даже жарко, вскоре он разомлел, но, странное дело, сон никак не шел к нему. В своем воображении он снова видел мать, седеющую, с глубокими морщинами у рта и глаз.
На смену матери одна за другою пришли Татьяна и Настя, обе гордые и красивые, да любимые им по-разному. Если Татьяна всегда вызывала в нем сердечную боль и трепет, то Настю он любил спокойной, уже устоявшейся любовью. Вот и баба Настя, а не изменит ему, хоть и бил он ее ни за что, больше от обиды на неустроенную жизнь и на всю свою судьбу. А та, другая, для него вроде иконы, как богородица пресвятая, хотел он ее пуще всех иных, да она его не шибко хотела. Бывало, что провожал с вечеринок и ходил на свидания, а не поцеловал ни разу, хоть бы в шутку поцеловать, что ли. Робок с нею Иван, боится ее, вот уж ему и тридцать, а боится.
Трещали в печи сырые дрова, стонала и выла на шалом ветру разноголосая тайга. В голову назойливо лезли странные видения, потому и никак не спалось. Он покрепче зажмурил глаза и повернулся к печи шероховатым лицом, и когда показалось, что вот-вот он все-таки отбросит от себя ненужные думы и уснет, его обостренный слух уловил перестук копыт. Иван удивился этому:
«Почему здесь кони? Они ведь за бугром, в полуверсте, спутанные. Как они подошли к избушке?»
А на крыльце возбужденно гремел сапогами Мирген. До Ивана донесся его негромкий, чуть хрипловатый голос:
— Гости, оказывается.
— Мы братья Кулаковы. Никого не боимся! — громко ответил Миргену задиристый Никита. — Острый топор любое дерево берет.
Иван вышел к ним, с достоинством кивнул братьям, пригласив в избушку.
— Я ведь тоже не из трусливых, — сказал он.
Кулаковы переглянулись и принялись привязывать коней к перилам крыльца. Затем, расставив ноги и поигрывая плеткой, Никита прищурился на Соловьева:
— Когда земля хакасов снова станет нашей, сделаю Аркашку министром. Будет торговать и добывать золото.
— А меня? — в том же тоне спросил Соловьев.
— Сильного народ любит. — Никита задумался на секунду. — Ты охранять меня будешь, ладно? За большие деньги! Хороший кузнец по пальцам не ударит.
— Не хочу.
Никита снова задумался, прикинул, какова настоящая цена беглому казаку, и ответил серьезно:
— Тогда будешь командовать войсками! Ладно? — и он по-дружески положил руку с плетью на Иваново плечо.
Иван хитро ухмыльнулся:
— Войск-то сколь наберем?
— Много! — щедро пообещал Никита. — Самолет тебе будет и еще броневик. И целых два лимузина. Орден получишь самый большой, чтоб все завидовали. Польшу Москва отдала, Финляндию тоже, и хакасскую землю отдаст, до самой Монголии.
— Не нам с тобой, — возразил Соловьев.
Никита искренне удивился:
— А кому же?
— Не знаю.
Кулаковы были запасливыми людьми. Они привезли с полмешка вяленого маральего мяса, мешок картошки. Обрадованный Мирген принес откуда-то туесок с крупной солью. Завтрак получился на славу. Счищая с печеной картошки кожуру и обжигаясь при этом, Никита с живостью оглядывал всю компанию: