Когда Дмитрий вышел на улицу, он удивленно взглянул на Гнедка, которого уводила в поводу Татьяна. Конь выглядел свежо, даже свежее, чем тогда, когда комбат видел его впервые. Значит, Дышлаков все напутал, сосед Гаврилы тоже. И Дмитрий почувствовал, что ему светло от этого внезапного открытия.
Между тем девушки, оставшись вдвоем, рассказывали друг дружке о себе. А Татьяна к тому же расспрашивала Симу об одноклассниках, об Ачинске. Сима отвечала скупо, она мало что знала, потому что долго не была в родном городе. И вдруг сама спросила в упор, как выстрелила:
— Почему ты не замужем?
— Нет жениха, — отошла шуткой Татьяна.
— Разве комбат не жених?
Татьяна неопределенно хмыкнула.
— Иди за него, не бойся, — поощряюще блеснув глазами, посоветовала Сима. — Он сделает карьеру. Будет этаким красным генералом, вот посмотришь!..
Больше недели прожила Сима в Озерной. Днем выезжала в окрестные села, а в сумерках ее ходок, пыля, подкатывал к дому Пословиных. Когда она бывала в отъезде, Автамон сердито сопел и выговаривал дочери:
— Христопродавку привела!
— Не надо, папа!
— Опять — па-па, лешак тебя задери! По-людски слова не скажешь.
— Ну тятя.
Автамон вздыхал:
— Уж чо поделать, то ись…
Он быстро скисал и сдавался, и Татьяна понимала, почему это происходит. Где-то в глубине души отец рассчитывал на помощь ачинской комиссарши, случись с ним какая беда. А беда могла случиться самая неожиданная и во всяк день. И Автамон с глазу на глаз не высказывал и не показывал Симе неприязни, когда она говорила с ним о станичных делах, интересовалась, как далеко от Июсов до Монголии, и пытались ли когда колчаковцы пройти этим путем и чем кончились попытки.
Он уклончиво отвечал:
— Чо я? Чурка с глазами. Пень лесной, то ись.
Автамон был крайне осторожен в беседах с Симой. Единственно, о чем он ей рассказал подробно, так это о разгроме белого отряда колчаковского полковника Олиферова. А откровенничал потому, что от того отряда никого уже не осталось — всех постреляли, как куропаток, и Автамоновы правдивые слова не могли уже причинить олиферовцам никакого вреда, тем более, что говорил он о том, что слышал, а не видел.
Но Сима больше общалась с Татьяной, которая была несказанно рада неожиданному приезду школьной подруги. В этом заплесневелом захолустье с ума сойдешь, здесь и толков-то, что о продразверстке да о покосах, кому какой достался. Умного и доброго слова вовек не услышишь. Конечно, комбат себе на уме, ему есть что сказать, но человек он непонятный. Сколько, например, приглашала на репетицию драмкружка, просила помочь сочинить пьесу, но ведь даже, поверишь ли, ни разу не заглянул в школу.
— Значит, плохо просила, — с насмешливой хитрецой, взяв подругу за руку, заметила Сима.
В один из морочных вечеров гостья нежилась в постели, свесив на пол длинные ноги в армейских сапогах. Прошлой ночью она до изнеможения рыскала по бездорожью вдоль тайги и не выспалась — спали черт знает где в каком-то стогу прелого сена, — но сон и сейчас никак не давался ей. Она не сводила влажных продолговатых глаз с подруги, сидевшей на широком подоконнике, и говорила:
— А что революция? В принципе она ничего не решает. Совершенно не меняет взаимоотношений между людьми. Лишь сильные вдруг становятся слабыми, а слабые сильными. А сильный, он всегда будет отбирать у слабого все, что только сможет…
— Как это? — всколыхнулась Татьяна, проведя ладонью по разрумянившейся щеке.
— Вот так.
— Но ведь это же зло!
— Зло, — просто согласилась Сима. — Но оно неизбежно. Вот так, Танечка.
И еще пристальнее поглядела на подругу. На Танином лице она хотела прочесть разочарование в том, чему столько учили Таню в гимназии, во что искренне верили они в безоблачные годы своей юности. Что бы там ни говорили, а что-то ведь произошло в самом деле. Изменилось в жизни все, привычные понятия в один миг встали с головы на ноги.
— Я хочу жить, как мне нравится. Сама по себе, чтобы ни до кого не было даже самого малого касания, — вдруг раздраженно сказала Татьяна.
— Ишь ты! Богородица какая!
— Я хочу всем добра, однако пусть меня не трогают. Пусть оставят в покое.
— Не выйдет, душенька.
— Почему же? Должно выйти. У меня непременно выйдет!
Они выговорились и замолчали. Каждая грустно думала о своем, может, и не очень значительном, но все-таки важном для себя. Татьяну удивляло, как это Сима, та самая Сима, что ни над чем никогда не задумывалась, кроме случайных знакомств с молодыми офицерами и юнкерами, не познавшая, по существу, ничего значительного, назойливо учит сегодня страдающую Татьяну, как ей жить, куда ей теперь идти. Татьяну так и подмывало напрямую спросить у Симы, скольких же красных командиров приласкала она, чтобы надеть эту завидную кожанку и повесить на пояс револьвер. Но Татьяна, задумавшись на минуту, сказала подруге совсем о другом:
— Это что же? Последняя схватка?
— Не знаю, — сухо, с сознанием явного превосходства, ответила Сима, глядя куда-то в пространство.
Татьяна грустно усмехнулась:
— Значит, ты не настоящая большевичка. Ты липовая большевичка. А я встречала одного, тоже учителя. Такие, как он, поют про последний и решительный бой. Одухотворенное лицо и полная убежденность в глазах. Ведь отныне все граждане станут равными!
— Ты думаешь? Вряд ли. А тюрьмы для кого? — Сима рывком поднялась на постели. — А если голод, так что же тогда? Может, революция пойдет вспять?
Татьяну нисколько не удивили Симины слова, более оригинальной и глубокой мысли она и не ждала от нее, но ведь это была, разумеется, не ее мысль и даже не тех, кому Сима сегодня служит — так говорили противники новой жизни, пророчившие ей скорый бесславный конец. Так как же совместить эту крамольную мысль с чекистским удостоверением и вообще с суровой Симиной миссией по репрессированию людей. Ведь она, хоть и не говорит прямо, приехала сюда с одной целью, которую, кстати, и не скрывает: выследить и схватить Ивана. Много раз Сима, как бы ненароком, втягивала Татьяну в осторожный разговор о Соловьеве, но Татьяна, притворяясь наивной дурочкой, как рыбка, неизменно выскальзывала из него. И вот теперь Татьяне самой захотелось этого разговора, и она сказала:
— Моего отца почему-то подозревают в связях с Соловьевым.
— Подозревают напрасно.
— Для уверенности нужны факты. Факты, только они. А их нет.
— Их всегда можно найти, — сверкнула угольными глазами Сима. — Благодарите комбата. И меня.
— То есть почему? — удивилась Татьяна.
Сима снисходительно усмехнулась:
— Во-первых, я заявлю, что расследованный мною донос Дышлакова является грубо сфабрикованной ложью, примитивным оговором. Не так ли?..
— Ну, конечно, — согласилась Татьяна.
— Во-вторых, арест твоего Соловьева совершенно не в моих интересах. Поверь мне и не спрашивай больше ни о чем. Лучше расскажи об Иване Николаевиче. Что он, например, за человек?
— Как все, — ответила Татьяна, не в состоянии сразу докопаться до истинного смысла сказанного Симой.
— Не верю!
— А я не верю тебе, — угрюмо произнесла Татьяна, хрустнув пальцами тесно сомкнутых рук.
Затем они вдвоем побывали на Белом Июсе, умчались далеко в бугрящуюся курганами степь. Татьяна снова и снова внимательно присматривалась к подруге. Только в день Симиного отъезда она решилась на полную откровенность, и первой сделала шаг к этому Сима. Когда они остались с глазу на глаз, Сима, опять же с покровительственной усмешкой, проговорила:
— Слушай, Таня. Я сама расскажу тебе об Иване Николаевиче. Я встречалась с ним…
Сима подробно, не упуская ни одной существенной детали, поведала о встрече с Соловьевым в поезде. Она, морща смуглый лоб, вспомнила, как выглядел Соловьев, как ходил и как разговаривал. Все было правильно, однако Татьяна почему-то снова не поверила Симе:
— Ты читала тюремное дело Ивана.
— Горяч, — не слушая ее и упиваясь производимым впечатлением, продолжала Сима. — Как динамит. Нацеливается на заграницу, хочет в Монголию.
— Ты говоришь такие вещи…
— Он упоминал еще о каком-то известном у вас охотнике, который может провести в Монголию. Кажется, его зовут Муртах или что-то в этом же роде. Странное имя, не так ли?
Ни о каком Муртахе Татьяна никогда не слышала. Это Сима поняла по холодному, по-прежнему отчужденному лицу подруги. И, не в силах переубедить Татьяну, Сима вскрикнула:
— Я же ему свой наган отдала!
Если бы Сима произнесла эти слова даже шепотом, Татьяна все равно внутренне содрогнулась бы и, вопреки всякой логике, поверила им. Впрочем, почему «вопреки»? Именно по непреложным законам логики Сима должна быть в том, другом лагере, если она не только легкомысленная и авантюрная девица. Ведь должны же быть у нее убеждения!
Татьяна сказала с мстительным укором, чуть понизив голос:
— Все глупо. Зачем мы играем комедию?
— Я не играю. А ты хочешь, чтобы я вот сейчас выскочила на улицу, как сумасшедшая, и истерически прокричала, что ненавижу всех?
Татьяна удивилась Симе, такою она еще не знала свою давнюю подругу. И, подчиняясь внезапному порыву все без утайки рассказать об Иване Соловьеве, она начала издалека:
— Парнишки с ним не дружили.
— Почему же? — спросила Сима.
— Оборванцем он был. Парни — на игрища к девчатам, а он — в лапту с голопузой ребятней, потому как бедности своей стыдился.
— И рыжий он, — усмехнулась Сима.
— И рыжий. А за нос его Куликом прозвали.
Татьяна задумалась и, скривив губы, смолкла на минуту, затем покачала головой.
— Симпатизировал он мне. Ну, было такое. — Вяло улыбнулась, поправляя огненную прядь волос. — Я ведь тоже рыжая.
— Ты блондинка, — великодушно уточнила Сима.
— Женился на вдове. Настей зовут, не видела я ее. Говорят, ничего себе особа, красивая.
Лицо у Татьяны чуть потемнело. Несмотря на то, что она сама когда-то отвергла робкие ухаживания Ивана, ей, видно, было неприятно говорить на эту тему. Уловив и правильно оценив ее настроение, Сима поспешила заметить другое, что ей, Симе, сейчас очень важно напасть на след Соловьева или хотя бы увидеть этого самого охотника, Муртаха.