— Зачем тебе Иван? — резким тоном спросила Татьяна.
Сима изучающе посмотрела в Татьянины глаза и решила быть с нею правдивой до конца:
— Иван Николаевич обещал перебросить в Монголию одного из моих друзей.
— Ты не трогай его!
— Он был у тебя?
— Да.
— Помоги мне связаться с ним!
— Сама не ведаю, где он, — неохотно и смутно, словно во сне, ответила Татьяна. — Эта история с конем…
Она не договорила. Она взяла Симу за руку и повела под провисший навес, где на верстаке, на мягкой подстилке из сосновых стружек, раскинувшись во всю ширь верстака, спал Мирген Тайдонов. На вопросительный взгляд Симы Таня слабо шепнула:
— Он может знать.
Разбудить Миргена оказалось не так просто. Он отчаянно лягался и ругался, и дико во весь голос вопил, плотно сжав набрякшие от пьянства веки. От него несло устоявшимся, тяжелым запахом сивухи. А когда он все же открыл продолговатые затекшие глаза, они показались девушкам совсем бессмысленными, пустыми. Мирген ничего не понимал в происходящем. Он, сидя, чесал пятернею свой живот, другою рукой приподняв подол коленкоровой рубахи, сшитой с цветными ластовками на хакасский манер.
— Откуда, Мирген? — ласково спросила Татьяна.
— Спать, оказывается, хочу, — потягиваясь и почесываясь, ответил он.
— Где был?
— Дай водки, девка. Мал-мало надо пить, помогай бог.
Они тут же пообещали поднести ему казенной водки. И тогда Мирген совсем преобразился, сполз с верстака и, шурша галечником, насыпанным у крыльца, устремился в дом. Он знал, что хозяин и хозяйка на покосе, потому и вел себя смело. Как дорогой гость, сам влез за стол прямо под иконы в красный угол, а когда налили ему полстакана, посмотрел водку на свет и попросил долить.
— Шибко сладкая, язва, — пояснил он, кашлем прочищая пересохшее горло.
Стараясь не пролить на пол ни капли, Мирген вцепился зубами в граненый стакан и медленно, глоток за глотком, по-лошадиному тянул водку, пока не выпил все. Затем мизинцем разгладил на верхней губе тонкую подковку усов и похвалил Татьяну:
— Девка, оказывается, ладная. Ой, помогай бог!
— Так говори же, где был, — нетерпеливо подвинулась к нему Сима.
— Хитрая, — не разжимая зубов, беззвучно рассмеялся Мирген и вдруг странно, словно мертвец, закатил глаза под лоб и стал тяжело сползать с табуретки.
Сима бросилась к нему и успела подхватить его под мышки, но сидеть он уже не мог. Что-то спрашивать у него сейчас не имело смысла.
Миргена с трудом оттащили на прежнее место под навес, и он долго отлеживался на усыпанном стружками верстаке. А когда к вечеру немного пришел в себя и, жалобно постанывая, попросил еще водки, Татьяна, как бы дразня его, сказала:
— Признавайся, куда ездил.
— Далеко был, — еле ворочая языком, произнес он. — Оказывается, доехал.
— В Ключике? — с непреодолимым чувством брезгливости, понимая, что с пьяницей церемониться нечего, спросила Сима.
— Был, однако, — Мирген сокрушенно повел круглой головой.
— Муртаха знаешь? Охотника? — нацелившись на него неподвижною смолью глаз, снова спросила Сима.
— Аха, Муртах в тайгу ходит, белку бьет, марала стреляет. Однако хворает Муртах.
— Где он живет? — вдруг теряя всякое терпение, Сима яростно затрясла руками перед самым носом Миргена.
— Аха. Поеду к нему.
Сима шумно задышала, словно бегом поднималась на крутую гриву, и сплюнула в сердцах:
— Он же ничего не скажет.
Татьяна нервно усмехнулась: а ведь хорошо, что у Ивана такой преданный друг — даже пьяный, даже во сне его не выдаст. И, подумав так, предложила подруге разумный вариант:
— Назначь встречу Ивану. Где хочешь, там и назначь. А Мирген передаст.
— Передам, — согласился постепенно трезвеющий Мирген.
Но в ту же ночь он, никому не сказавшись, исчез, прихватив с собой коня, на котором его жена чабанила у Автамона. Узнав о новой пропаже, Автамон разъярился и, не медля ни часа, заявил в сельсовет, что его нещадно обворовали и что опять, мол, ему придется отвечать перед властью неизвестно за что.
Гаврила пообещал скоро найти украденного коня. А Татьяна поощрительно шепнула отъезжавшей Симе:
— Давай прямиком в Чебаки. Там, говорят, у него родня, узнаешь про Настю. К ней он явится непременно.
Сима, церемонно поклонившись, поблагодарила Автамона за хлеб-соль, посочувствовала ему, что сельсовет задавил его несправедливой продразверсткой и налогом. Осторожно, как бы между прочим, посоветовала:
— Сбывайте скот.
— Как сбудешь? Кому?
— Ищите. И, пожалуйста, не ссорьтесь с активистами. Такой спор не в вашу пользу. И, если хотите, я сама заплачу вам за вашу корову.
— За каку таку корову? — недоуменно протянул враз подобравшийся Автамон.
— Я бы отдала Антониде корову.
— Чо? — взвился Автамон.
— Папа, она говорит дело, — спокойно произнесла Татьяна. — Нельзя тебе ссориться с Антонидой!
— Эвто еще обмароковать надо, — неохотно уступая, пробурчал Автамон. — А деньги чо? То ись они пока водятся. Имеем малость, — и спохватился: — А кто ж ты такая? Пошто разъезжаешь с левольвертом?
— Я подруга Татьяны Автамоновны. Вам же хочу только добра.
— Ишь ты. Добра… А и куды оно запропастилось, эвто добро?..
Когда возница взмахнул кнутом и ходок, поскрипывая, ринулся от ворот, Автамон долго смотрел в обтянутую новой кожанкой узкую спину Симы. Про себя он отмечал, что девка жох, мысли Симы о теперешней власти — это, ни дать ни взять, его, Автамоновы, мысли. Давно ни с кем не говорил он так честно, как с нею, и это порадовало и даже воодушевило Автамона. В душе он благодарил ее за дельный совет, а внешне ничем не выдал вдруг появившегося расположения к ней. Более того, он пробрюзжал ей вслед:
— Ездют тут всякие, скорбяшша матерь казанска. Народ смущают, прости меня, господи!
Несколько дней пробыл Дмитрий в штабе полка, был по горло занят хозяйственными делами, а когда возвращался домой, всю неблизкую дорогу, ничего не замечая кругом, подумывал о том, как там, в Озерной. Случиться могло всякое: Прииюсская тайга магнитом притягивала к себе колчаковцев. А каждый упущенный за границу бандит усиливал контрреволюционные формирования в Монголии. Рано или поздно эти формирования будут брошены против молодой Советской республики. Тревожно думалось и о Соловьеве. С ним нужно кончать, да поскорее, пока он не оброс людьми, как пень опятами, а обрастет, почувствует себя увереннее, занесется до небес, тогда с ним много будет мороки.
К счастью, в Озерной все шло по-старому, перемен никаких, если не считать, что в станице опять побывал Сидор Дышлаков, прослышавший об ачинской чекистке. Он ехал сюда с мыслью пожаловаться ей на станичную власть в лице Гаврилы, да и на Горохова тоже. Правда, был Дышлаков, как заметили станичники, много мягче, чем прежде и, не застав здесь чекистку, мирно убрался к себе в Думу.
Эта весть развеселила Дмитрия. Он решил, что нужно помириться с Дышлаковым и, может быть, подружиться. Промахи-то бывают у всех, к тому же Сидор обидчивый, малограмотный, трудно ему разобраться в сложностях текущей политики, а власти народной он предан — это бесспорно, не пожалеет крови и пойдет на смерть за Советы, такими-то людьми и нужно дорожить.
В комнату к Дмитрию неспешной шаркающей походкой вошла старушка, хозяйка дома. Она поставила на стол глиняный кувшин с молоком и рядом положила свежую, духмяную краюху хлеба. Затем, что-то вдруг вспомнив, зашлепала босыми ногами по половицам к себе и вскоре снова появилась, неся впереди себя оловянную тарелку, полную поджаристых печенюшек:
— Подарок тебе вышел.
— От кого? — удивился Дмитрий и радостно подумал о Татьяне. Сердце его забилось чаще и сладостней.
— Не угадаешь, сокол. И чем это ты ублажил Антониду? Аж дивно!
— Антониду?
— Кого ж больше? Она и принесла печеньице. Говорит, передай ему, значит, тебе, сокол.
— Зачем?
— Бери, раз угощают, — истово скрестив на груди руки, сказала старушка.
— Что-то перепутала, бабушка.
— Бог даст, сам спросишь, чем ей сподобился.
Так в недоумении он наспех поужинал и лег спать. Антонидин подарок не на шутку озадачил Дмитрия. В станице она считалась неуживчивой и к тому же скуповатой бабой, хотя скупость ей мало помогла в жизни — так и не выбилась из беспросветной нужды. Может, виною тому была щедрая натура ее непутевого мужа: ничего не жалел, ничему не поклонялся, ценил одну дружбу, но ведь из дружбы, как говорили в станице, зипуна не сошьешь. Впрочем, не могла она сшить зипуна и ни с чего другого, так как кругом у нее была нехватка.
А наутро ординарец Костя приметил, что Антонида делает зигзаги и чертит малые и большие петли у избы комбата. Спросил, что ей здесь нужно, промолчала, лишь коротко вздохнула. Тогда-то и понял Костя, что есть у нее, у этой зловредной бабы, какое-то неотложное дело к командиру.
Она так и лучилась вся, когда Дмитрий, потягиваясь со сна, показался за воротами. Она почтительно поклонилась ему, и этот непривычный, неумелый ее поклон совсем сбил его с толку. Нужно было объясниться с Антонидой, узнать, как это она от скандала на всю станицу, в котором старалась ославить Дмитрия, пришла вдруг к доброте и любезности. Что произошло в станице в его отсутствие?
— Как живешь? — с напускной беззаботностью спросил Дмитрий, разглядывая пожухлое, в глубоких извилистых морщинах ее лицо.
— Уж и живу, милый! — радостно закудахтала она. — Славно живу, пошли тебе бог во все годы здоровья!
— Почему именно мне? — спросил Дмитрий, настораживаясь в ожидании какого-то подвоха.
— Кому еще! — искренне удивилась Антонида, переступая бурыми от пыли ногами. — Чего не дают, того в суму не кладут. Тебе, милый, тебе. И угощеньице принесла, уж не побрезгуй и не обессудь — прими.
— Угощение?
— Порядок таков. Ешь, милый, — уклонилась от прямого ответа Антонида. — Я теперь и молочка принесу.
Это было уже слишком. И Дмитрий сказал ей, что одаривать его не за что, ничего он для нее вроде бы не сделал.