— Как ничего! — повысив голос, протянула она. — А коровку кто вырешил, ой! Думаешь, дура, поверю, что Автамон скотину за так отдает! Выходит, ты, боле некому.
— Не было этого, тетка!
Антонида попятилась, но в ту же секунду решительно кинула руки в бока:
— Не просмеивай, милый! Я сама просмею кого хошь!
Антонида готова была рассердиться и поскандалить, это ей недолго. И Дмитрий подумал, что разубеждать ее больше не станет, а за корову постарается заплатить Автамону из отрядных денег: мясо все-таки ели красноармейцы. Но чтобы не попасть в неловкое положение, он сказал ей правду:
— Просил за тебя, было так. Но ведь он не согласился. А вот теперь, видно, одумался. Совесть проснулась.
— Кака у него совесть, ой! — досадливо поморщилась Антонида. — Да брось ты!
Дмитрию не хотелось, чтобы досужие языки хоть как-то связывали его имя с именем Автамона. Что может быть общего у природного ткача, большевика и красного командира с кулаком, с эксплуататором! Но как-то уж получалось, что богатеев в станице было немало, а события последнего времени так или иначе развивались вокруг Автамона и его семьи. Чуял Дмитрий сердцем, что Пословины сами помогали Соловьеву. И Татьяна встречалась с Соловьевым, в дружбе она с ним, а разговоры с Дмитрием — это карусель, своеобразная разведка.
Но почему Автамон сделал такой щедрый подарок именно Антониде? Кто она ему, близкая родня, что ли? Не Антонида ли крестила его в хвост и в гриву!
И вдруг у Дмитрия, как молния, мелькнуло озарение: а потому и отдал Автамон корову, что хочет заполучить Антонидин нахрапистый голос. Вечная батрачка, кто не прислушается к ней по нынешним-то временам! Да и другим беднякам наглядный пример: поддержишь Автамона — сполна получишь свое. В общем, хитер мужик, и надо бы его перехитрить, сделать так, что это не он, а сельсовет решил помочь Антониде.
А события шли своим чередом. У них была своя закономерность и последовательность, которые непросто было разгадать и как-то изменить. Григорий Носков, бедняк, самый сознательный из станичных безлошадников, вдруг получил от Соловьева строгое предупреждение. Бабы, ездившие в тайгу за грибами, повстречали за Белым Июсом двух конных инородцев; напугались до смерти, конечно, потому как те были с ножами и винтовками и матерно ругались, что у баб не оказалось с собой ни крошки хлеба. Так эти свирепые инородцы-хакасы, узнав, что бабы-то из станицы Озерной, велели им отвезти Гришке Носкову срочное письмо, а от кого оно, Гришка сам знает. Знали про то и бабы, так как дружба Гришки с Иваном Соловьевым ни для кого в степи не была секретом.
Прочитал Григорий то письмо, осунулся весь. И сразу не мила стала убогая, подгнившая со всех сторон, потому и осевшая в крапиву его избушка. И вспотел он, словно в бане, и как шальной кинулся в улицу искать комбата. Он бежал и думал, что вот и пробил его час и уже ничего не изменить в его судьбе. Он не каялся ни в чем, да и не в чем было ему каяться, случись начинать жизнь сначала, он бы, пожалуй, прожил ее так же. Может, не стал бы только свидетелем расправы Дышлакова с Автамоном, взял бы да умотал куда-нибудь подалее, на самый край белого света, чтоб никого не видеть и чтоб тебя никто не видел.
Григорий настиг комбата у готового тронуться парома. Дмитрий сразу понял, что с Григорием приключилось неладное, столько в его странном облике было растерянности и подавленности. Дмитрий знал Григория, как смелого и обстоятельного казака, такой не станет без причины поддаваться панике.
— Ну что? — участливо спросил комбат.
Григорий отозвал командира в сторону, воровато огляделся, закачал пудовою головой и выдохнул:
— Вот что!
И полез в заскорузлый картуз за бумажкой. Он достал ее и одним движением руки разгладил на животе и торопливо подал Дмитрию, словно та бумажка вдруг жарко лизнула его, будто язык пламени.
— Живее, комбат! Отчаливаем! — после некоторой паузы зычно слетело с парома.
Дмитрий отмахнулся: плывите, мол, без меня. Затем заглянул в записку и внимательно посмотрел Григорию в глаза:
— Обыкновенное письмо. Ну вроде бы и угроза… Да ты не бойся!
Григорий сердито выхватил у него записку. Он явно досадовал на себя, что вот обратился к человеку за советом, а человек оказался не тот, заподозрил Григория в трусости. Дурной ты, комбат, одно — с оружием идти в цепи, а другое — бессмысленно подставлять лоб под вражью пулю.
Дмитрий понял состояние Носкова, постарался поскорей успокоить казака. Не станет же Соловьев проливать невинную кровь из-за какого-то Автамона.
— Ны. Еще как станет, — набычившись, упрямо проговорил Григорий.
Дмитрия взорвало, как ящик пороха — это бывало с ним в трудные минуты жизни:
— Тогда подымем руки! Предадим революцию?
Досада на себя помогла Григорию понемногу справиться с охватившим его волнением. Напрасно он сейчас обижается на комбата. Ну что еще мог сказать ему комбат в этой обстановочке? Тут самому нужно решать, что делать, только самому. И в душе вдруг поднялся неукротимый гнев на Ивана: ведь другом был, ну это мы еще поглядим кто кого! Не боюсь я ни тебя, Иван, ни твоих приятелей, так ты и знай.
— Нельзя же нам отступать перед контрой! — по-прежнему горячо произнес Дмитрий, усмиряя задурившего коня. — У нас должна быть крепкая рабочая хватка.
— Я понимаю.
И все же Григорий ничего не понимал. Надоело ему воевать в мировую и в гражданскую, да и не завоевал он себе ничего. На шумных митингах и собраниях обещали ему богатство, а жрать-то до сих пор нечего. Словами сыт не будешь. А убьют Григория, жена сразу помрет с голоду, никто ей не поможет. Все говорят: потерпи, скоро, мол, справедливый раздел земли и скота будет. Но, видно, далеко кулику до Петрова дня. Колотишься, бьешься, а с сумой не разминешься.
Григорий задумался и так стоял некоторое время, глядя неподвижными глазами на плывущий по легкой зыби паром и на сизый простор за рекою. Он ждал от Дмитрия еще каких-то слов, но тот молчал, тоже думал, как поступить Григорию в этом случае. В конце концов не выдержал Григорий — заскреб ногою песок и грустно сказал:
— Будет ли прибыль кому от моей безвременной кончины? А Иван не промажет. И хитер он, хитрее лисы. Может, вон из кустов подглядывает.
— Ложись в могилу живой! — все еще с раздражением сказал Дмитрий.
Григорий встрепенулся и сделал вид, что не расслышал ядовитый комбатов совет. Он насупил брови и так стоял, как будто что-то вспоминая, и сказал, усмехнувшись:
— Я стрелок. На двадцать шагов в муху вмажу!
Он швыркнул крупным носом, по-военному четко повернулся и пошел на бугор, прочь от реки. Пройдя несколько шагов, остановился. Он хотел что-то сказать Дмитрию, но, видно, осмыслив только что состоявшийся разговор, лишь махнул рукой. Теперь он не спешил и двигался вроде бы уверенно, подняв лохматую голову.
Но Дмитрий, наблюдая за ним, знал, что Григорий оказался в незавидном положении: он не обретет покоя до тех пор, пока не будет покончено с бандою Ивана Соловьева. Бандитам терять нечего, их руки уже в крови, они не станут сдерживать себя — одним убитым больше, одним меньше — не все ли равно.
Григорий ровным шагом прошел по песчаному бугру и скрылся за ближней к переправе избушкой. Только тогда комбат медленно повел коня к дощатому припаромку, испытывая острое чувство вины перед Григорием за то, что, занятый малозначительными отрядными делами, до сих пор не выследил Соловьева. Завтра же он плюнет на все свои хозяйственные заботы и приступит к планомерному поиску банды.
А Григорий с этого дня отошел от общественной суеты, на станичной сходке вдруг промолчал, что было на него непохоже, и хотя как и раньше не снимал шапку перед Автамоном, ссор с Пословиным уже не заводил. Эти перемены не ускользнули от неусыпного внимания Автамона, он стал подбирать Григорию работу полегче, а платил ему побольше, чем другим, однажды подсел к нему, когда тот на крыльце починял хомут, и напрямки предложил:
— Бери, Гриша, пяток овец. Рука у меня легкая, забогатеешь.
Думал, что батрак обрадуется скотине. Но овец Григорий не взял — решил не предавать станичную бедноту. В нем нисколько не избыла жгучая ненависть к мироедам, но он теперь ни при каких обстоятельствах не выказывал ее. Понимая, что банде долго не просуществовать, он, затаившись, ждал соловьевского конца. Когда же кто-то ночью у околицы выстрелил, приняв шелохнувшийся куст за бандита, Григорий стремглав бросился прятаться в картошку, долго пролежал там голым животом на росной земле, вслушиваясь в долетавшие до него подозрительные звуки, а утром явился к Дмитрию белый, с красными от бессонницы глазами и чуть не плача попросил:
— Ны. Нету мочи. Дай винтаря, комбат.
Винтовки для Григория в батальоне не нашлось, но Дмитрий поставил неподалеку от его избушки тайный караул. Это была существенная мера, Григорий достойно оценил ее. Он стал вроде бы поспокойнее, опять чего-то загоношился с неуемной беднотой.
Но тут к станичной многолавке, полной народа субботним вечером, была подброшена записка, адресованная теперь уже самому комбату. В ней было криво, с нижнего угла листа на верхний, и не очень-то грамотно нацарапано карандашом:
«Забудь про учительшу, Горохов. А караул твой в конопле у Носкова сымем, так и скажи Гришке. Пусть опасается.
К сему Иван Соловьев»
Глава девятая
В Думе на светлый праздник Покрова женился волостной писарь Сашка, парень высокий, с густыми, расчесанными на пробор волосами и беспокойным, немного шалым взглядом. Не одна девка сохла по нем в этом, да и в других селах — что и говорить, выбор у него был богатый. А женился Сашка на квартирантке — четырнадцатилетней Марейке. По закону, так рано бы ее замуж, но девке самой того страшно захотелось, а Сашка, недаром он писарь, прибавил ей в какой-то бумажке пару годков — вот и вышло все ладом да порядком. Если б кто и захотел оспорить Сашкину хитрость, то не смог бы, так как девка родилась далеко отсюда, родители ее померли один за другим от тифа, осталась лишь одна тетка Настя, которую с трудом и разыскала Марейка.