Сказали, мил помер,
Во гробе лежит.
Словечка да он не скажет,
Ко мне не придет…
Настя, медленно раскачиваясь, пела об Иване, о нескладной его судьбе, и первым понял это Сидор Дышлаков, он вскочил, грохнув шашкой о край стола, но снова упал на табуретку, и его нижняя челюсть отвисла, открыв ряд неровных зубов.
— Зарублю, стерьва! — ухватился рукой за рукоять шашки. — Заткни рот онучей!
Застолье разом шевельнулось и застыло, одна Марейка ничего не поняла в происходящем, она презрительно фыркала, заехав рукавом нового сатинового платья, желтого с белыми и алыми цветочками, в подтаявший говяжий холодец.
А Настя ничего не видела вокруг, ничего не хотела видеть. Ей было тошно гулять без Ивана, да и то сказать — он никогда не был так близок ей, как сегодня, когда рядом с нею сидел тот, постылый, которому они, Иван и Настя, были обязаны случившейся бедою и долгой разлукой. И вне себя от кипучей хмельной дерзости, она снова запела, еще громче, наперекор Дышлакову и всему-всему на свете:
Надену я платье,
К милому пойду.
А месяц да укажет
Дорогу к нему…
И стерва же Настя, в самом-то деле, ух и стерва! Она играла с огнем: дразнила Сидора Дышлакова.
— Супротив кого претя? Супротив всего народа! — страшно скрипнул он крепкими, как сталь, зубами.
— Не мешай, пес косорылый! — крикнула Настя, сузив и без того узкие глаза полукровки.
— Пошто косорылый? Не шуми! — вскочил он, пытаясь выхватить маузер из колодки. А маузер, на Настино счастье, засел в колодке крепко, рука Дышлакова никак не могла ухватить его.
Неизвестно, чем бы кончилась свадьба, когда бы снаружи, как гром среди ясного неба, нежданно-негаданно не грохнули выстрелы. Они раздались совсем рядом, и оглушенное ими пьяное застолье бросилось врассыпную. Давя друг друга, гости лезли под стол, на печь, под кровать, а некоторые падали прямо под ноги другим, беспомощно барахтались на полу.
Дышлаков пинком опрокинул стол, уставленный едою и выпивкой, и, перескочив через него, с маузером в руке, который он все-таки выхватил, кинулся к двери:
— Не возьметя, мать твою!
Через распахнутую им дверь пыхнул холод, запахло свежим снегом и конским навозом. Совсем рядом хлобыстнул винтовочный выстрел. И Сашка, как ошпаренный, вскочил с пола и потянулся к потолку, чтобы загасить десятилинейную лампу, висевшую над столом. Нужно отдать Сашке должное: он не боялся ни бандитов, ни милиции. Он уж сполна получил свое за неудачное покушение на церковную утварь, будь она неладна, и знал, что более его трогать не за что.
Все повернули головы к двери. И в это время из снежной замети появился Иван Соловьев. Какую-то секунду он простоял у порога, наблюдая за тем, что творилось в комнате, где праздновалась свадьба. Вместе с тем он искал глазами Настю и, не увидев ее, сделал несколько шагов в глубь комнаты.
Ошарашенные появлением Соловьева, которого все здесь знали, гости стали неуверенно подниматься с пола, слезать с печи и вот уже, как бестолковые овцы, сбились в переднем углу, готовые выскользнуть из дома. В глазах у них метался безотчетный страх.
Иван еще постоял молча у опрокинутого стола и тут увидел вышагнувшую из горницы и вдруг попятившуюся Настю. Она тоже остановила на нем свой внимательный взгляд: и в коротком черном полушубке, обшитом по краям мерлушкой, в черной бараньей папахе, худой и бледный лицом Иван показался ей чужим. Но это было лишь сначала, а затем она понемногу разглядела в нем своего бедового, вспыльчивого мужа, когда он, поигрывая наганом, проговорил с откровенной насмешкой:
— Хлеб да соль, хозяевы.
Настя боялась его таким. Он был что снежная лавина: до поры до времени копил в себе гнев, а потом срывался, давал гневу полную волю, и тогда его уже невозможно было остановить. Характером он здорово походил на Дышлакова, может, потому и разошлись их дороги, что один ни в чем не уступил другому.
Настя давно слышала об Ивановом побеге, она со дня на день ждала Ивана с тоскою и тревогой, а вот когда он пришел, растерялась. Мало ли что вошло ему в голову! Люди падки на всякую сплетню. А Иван разбираться не станет, не такой он, все решит одним махом.
Но Иван не вспыхнул, он, как видно, был в добром настроении. Спокойно приказал гостям и появившимся в доме своим дружкам снова поставить и накрыть стол. Он не думал о том, что милиционеры или красноармейцы могут нагрянуть сюда и в перестрелке убить его, и это вызвало у Насти неожиданный прилив гордости за Ивана.
— А энтот утек? — спросил он, садясь за стол, и добавил: — Ну, который, значит…
Всем было ясно, что Иван имел в виду Сидора Дышлакова. Только к этому человеку он мог питать такую бесконечно лютую ненависть, что даже бледное лицо Ивана враз потемнело при мимолетном воспоминании о нем. Кажется, дай ему сейчас Дышлакова, и он разорвет его в клочья.
— Смылся, господь сподобил, — презрительно улыбнулась Настя, сморщив маленький тонкий нос.
Иван залпом выпил стакан самогона, громко крякнул, а закусывать не стал. Проговорил, утерши рукавом обветренные губы:
— К нему шел.
Это его признание холодом окатило Настю. Она-то думала, что Иван рвался к ней, как она всегда тосковала о нем, никого не допуская к себе. И он приметил Настину нелепую обиду и кивнул еле-еле, только для нее, на своих обсевших стол дружков.
И она поняла Ивана. Не мог же он сказать при всех, что, рискуя жизнями стольких людей, едет в Думу к жене, чтоб повидать ее. Наверное, они не очень похвалили бы его за это, а то, глядишь, и сами потянулись бы к своим женам. А сведение счетов с Дышлаковым и милицией — это совсем иное, это, что ни говори, общее дело.
На улице опять суматошно захлопали винтовочные выстрелы, и Иван послал Миргена узнать, что там. Сам же чинно, как и подобает атаману, вышел из-за стола и во всеуслышанье объявил Насте:
— Собирайся, поедешь со мной.
Она нахмурилась и часто задышала, как изнемогающая от бега собака:
— Куда?
— Торопись! — прикрикнул он.
Настя только подумала, что ей, уже немало выстрадавшей на веку, придется покинуть этот теплый, обжитый ею дом и ехать в страшную ночь, в осатанелый мороз, неизвестно куда, может быть, даже под пули, и ей стало страшно. Зачем он хочет увезти ее? Ну приходил бы к ней тайком, проведывал. Или она ездила бы к нему в тайгу, но не в жестокую стужу.
— Не поеду!
— Настя! Не дразни, так не укушу.
Медленно двигая разомкнутыми губами, она проговорила:
— Не хочу.
Тогда он, осердившись, схватил ее за локоть и принялся заламывать ей руку, и Настя застонала от боли. Сопротивляться было бесполезно, поэтому Настя ушла в свою комнату и принялась быстро собираться. Руки и ноги ее еще дрожали от пережитого напряжения, на глазах навернулись крупные слезы.
— Надо ехать, — растерянно говорила она племяннице, помогавшей ей собраться. — Ведь это же черт!
Марейка потихоньку поскуливала рядом, жалея тетку, да и себя, что опять останется одна среди чужих.
— Ничего. Теперь у тебя муж, он и есть защита, — сказала Настя.
— Я с тобой! С тобой! — упрямо твердила Марейка.
Иван быстро вошел в горницу и поторопил жену. И когда она, покорная, с узелком в руке, опять показалась гостям, пьяный Сашка оглядел ее и вдруг заступил ей дорогу и, осовело лупая разноцветными глазами, произнес сочувственно, с тоскливыми нотками в голосе:
— И куда же ты, Настя, на ночь глядя? Замерзнешь.
Мирген оттолкнул Сашку, и тот грохнулся бы на пол, если бы его не поддержал подоспевший Казан. Но, утвердившись на шатких ногах, Сашка опять прилипчиво потянулся к Насте:
— Оставайся, христом-богом прошу…
И тут же сообразив, что она теперь не в своей власти и что едет не по своей воле, подступил к Ивану:
— Не трогай ее! Она моя сродственница!
Ивану сделалось скверно, захотелось проучить настырного жениха. И он сказал Миргену с той же насмешкой, с которой атаман вошел в этот дом:
— Берем с собою родича, а?
— Возьмем, оказывается, — согласно ответил Мирген, цепляя Сашку за мягкий ворот кумачовой рубахи.
Но мысль, высказанная Иваном, неожиданно понравилась и самому Сашке. Он давно завидовал этим смелым людям, завидовал их неограниченной власти над всеми, которую давало бандитское оружие. Зависть постоянно точила Сашку изнутри, поэтому он боднул Миргена тяжелой головой и сказал, прямо глядя в насмешливое лицо Соловьева:
— Хочу с тобой!
Пьян был Сашка, а все ж сумел представить себе, какой завтра в волисполкоме будет переполох, когда там узнают, что он добровольно подался в банду Соловьева. А Соловьев даст Сашке коня и наган, и станет бывший сельский учитель вольным борцом за народную свободу. И вот тогда Сашка постарается заглянуть в Шарыпово и посчитаться с отлупившими его мужичками, всех запомнил он, всех!
— Не пожалеешь, Иван Николаевич!..
— Я тоже хочу! Хочу! — заверещала, заметалась по комнате Марейка.
Несколько удивленный и в общем-то польщенный неожиданной просьбой молодых, Иван оценивающе поглядел на Сашку и уже от двери бросил:
— Айда!
Когда Мирген Тайдонов тайком покинул пост на таежной тропе и скрылся, не оставив следа, Иван упал духом, и то, что он со злостью грозил Миргену, было в общем-то мальчишеством, самым заурядным наигрышем. Надо ж как-то отвести распаленную душу, коли случилось такое, чего он не мог предвидеть. Страшно подумать: Ивана покинул самый верный, как ему казалось, самый преданный человек. Это он своим безоговорочным согласием быть рядом с Иваном ободрил и воодушевил его, вселил в него уверенность, что можно будет пережить трудное время. И вот все рассыпалось в прах — он ушел.
«Кто теперь заменит Миргена?» — напряженно думал Соловьев. Разве что Казан, но он пошел к нему лишь потому, что позвал Мирген, его друг и родственник, а теперь Казан может спокойно уйти домой, ему опасаться нечего, не он убил в Копьевой секретаря партячейки, у него есть свидетели.