В один из холодных осенних вечеров неожиданно появился улыбчивый, неунывающий Мирген Тайдонов, а с ним Муклай с женою и сыном и еще два табунщика бая Кабыра. Мирген привел в поводу породистого жеребца игреневой масти.
— Не узнаешь? — хитро и гордо спросил Мирген. — У, Келески!
Иван, разумеется, узнал жеребца с первого взгляда. Это был конь чистых кровей. Да, да, именно с этим быстроногим скакуном бегал наперегонки Иван в Ключике. Еще тогда позавидовал он баю Кабыру, что тот имеет резвого и красивого коня, и подумал, нельзя ли украсть скакуна, потому что упрямый бай ни за что не продаст Игреньку, а если все-таки решит продать, то у Ивана не найдется столько денег.
Миргену Тайдонову нравилось, что люди зачарованно смотрят на золотого Игреньку и без удержу хвалят его самого. Мирген считал себя достойным этих высоких похвал. Пусть коня у Кабыра украл не он, а чабан Муклай, это еще ничего не значит, главное, что с конем к Соловьеву явился, как в сказке, сам Мирген. Ногтем большого пальца он аккуратно приглаживал синюю подковку усов и посмеивался:
— Привел Игреньку, оказывается!
Иван восхищенно смотрел то на Игреньку, то на Миргена, которого готов был расцеловать за царский подарок. А ведь еще утром этого дня вспоминал он Миргена недобрым словом и давал себе клятву расправиться с ним при первой же встрече, считая, что никакие жизненные обстоятельства не могут извинить подлого предателя.
Мирген опять был рядом с ним, и счастливый Иван думал:
«Вот и правильно сделал, что Гнедка увел. Сердилась, поди, Таня, что столько хлопот доставил им беглый арестант, да ведь в этих хлопотах виноват не я, виноват Дышлаков. Правильно Мирген сделал».
Считая, что наступил подходящий для объяснения момент, Мирген с бесшабашной веселостью сказал:
— Хозяина жалко. Дай, думаю, поеду.
Он привел не только Игреньку, а целый табун объезженных байских трехлеток, которых Кабыр намеревался продать на ярмарке в Ужуре. Кони были местной, не скаковой породы, на редкость выносливые, таких охотно крестьяне покупали для своих хозяйств, тем более, что стоили они, по сравнению со скакунами, сущие пустяки.
Мирген не сразу погнал коней к охотничьему домику. Вдруг да здесь уже нет Соловьева, вдруг засада, так и отдавать это богатство красноармейцам? Коней он оставил неподалеку на мокрой елани, пусть себе попасутся, Мирген потом пошлет к ним Муклая или его сынишку Ампониса, не задаром же парнишка ест мясо и хлеб.
Чабан Муклай стоял неподалеку, прижавшись спиной к стволу сосны и слушая, что говорит Мирген, кивал, но в разговор пока не вмешивался. А чего ему про себя рассказывать? Все и так видно: тут его согласная с ним жена и его сын, зачем их бросать в улусе? Ведь бай шибко рассердится, узнав о пропаже большого табуна, и выместит свою злобу на них. Муклай хорошо знал, что делал.
— Кабыру заплатим, — сказал Иван. — Вот разживемся деньгами и заплатим.
— Надо бы заплатить, братиска, — одобрительно заговорил Муклай.
Соловьеву не хотелось, чтобы о нем и его отряде шла дурная слава, как о грабителях и конокрадах. Для хакасских скотоводческих степей нет славы хуже этой. Иван может потерять всякую поддержку в селах, даже самые ярые враги новой власти враз отшатнутся от него, узнав о такой краже.
— Заплатим, — повторил Иван, примечая, какое впечатление произвели на окружающих его слова. — Пусть Кабыр не беспокоится. А за энтого, — он кивнул на Игреньку, — заплачу чистоганом! Золотом высшей пробы!
Никита Кулаков вдруг встал между Миргеном и Соловьевым, дернул редкими бровями:
— Где возьмешь золото? — и с независимым видом, как бы дразня Ивана, закачался на носках.
— Не твое дело! — сердито оборвал его Соловьев. Теперь Иван мог позволить себе такой тон: у него подбирались люди и он мог обойтись без Кулаковых. Может быть, даже лучше, если братья уйдут — они явно мешают Соловьеву утвердить себя командиром.
Старший Кулаков не обиделся на Соловьева. На его лице было одно любопытство. Мол, вон как ты, Иван, характером крут. И Никита ответил ему безо всякой неприязни:
— Помогу с золотом. Слово Кулаковых крепче скалы. Мы пошарим по рудникам.
— Нужно оружие, — возразил Иван, не глядя на Никиту.
— Коня в гору не погоняй. Оружие тоже найдем! На прииск Ивановский съездим, — сказал тот.
Он многое знал здесь и на этот раз был прав, пожалуй. Иван тоже подумывал об Ивановском, самом дальнем на Июсах, у студеных гольцов, руднике. Добычу золота там давно прекратили, но рудничные постройки сторожила многочисленная охрана. Вот если разоружить эту команду, можно взять больше десятка винтовок и даже исправный пулемет.
А сизым предзимним вечером, оставшись с Миргеном на крыльце избушки один на один, Иван заинтересовался станичными новостями. О многом говорил Мирген, а вот о красноармейском батальоне и его команде — ни слова. Что скажешь о батальоне, когда Мирген не сходил никуда с пословинского двора, даже бабу свою не потрогал, а жил у хозяина и пил мало-мало самогон, что выменял в Чебаках на седло. Мирген рассудил, что Автамон будет рад Гнедку и без седла.
— А как тамако учительница, Автамонова дочка? — между прочим спросил Иван.
— Добрая, оказывается, дочка. В дом завела, водки давала: пей, Мирген. Дай, думаю, выпью.
Он лениво пожевал кончик тонкого уса, ожидая, когда Соловьев спросит о чем-нибудь еще. Но Соловьев сосредоточенно молчал, думая о Татьяне, и Мирген испугался, что ему все-таки попадет за проданное седло, и решил продолжить свой нехитрый рассказ:
— Выпил и сладко стало. Девка, Симой девку зовут, ух, ладная девка, еще араки поднесла…
Иван разинул рот. Что за Сима? В Озерной он не знал никакой Симы, да и вообще у Татьяны вроде бы не было подруг, она всегда дружила с мальчишками и с парнями.
— Кака Сима?
Невольно вспомнилась ачинская знакомая. Да, Иван не сдержал слова, что тогда дал ей: ничего не сообщил о том, как пробраться в Монголию, а она, очевидно, ждет от него известий, чтоб сплавить офицеришку за границу. А если поехала в разведку сама? Да нет же, этого не может быть! Ну, Сима Симой, а при чем здесь Татьяна?
Соловьев пребывал в полном недоумении, сообразительный Мирген приметил это и пояснил:
— Кожана куртка, оказывается. Ладная куртка, помогай бог.
Пьян был Мирген или только представился пьяным, но услышал от девушек знакомое ему имя Соловьева. Даже выведывали они, где теперь живет Соловьев, но разве Мирген что-нибудь скажет? Миргена можно, как полено, жечь на костре, можно отрубить ему топором руку или даже ногу, можно отбить ему печень, он все равно ничего не скажет. Он на предательство не способен, он не Келески.
— Сима тебя знает, помогай бог, — снова Мирген уголком рта зажевал пойманный ус.
— Не из Ачинска ли?
— Из Ачинска, оказывается.
В эту ночь, полную задумчивого шума сосен и разноголосого завывания ветра в скалах, Иван плохо спал. Ему не давала покоя мысль, что это его, именно его ищет Сима. И дело, может быть, совсем не в Монголии — офицеришка сам до нее доберется, если захочет, а в чем-то другом, касающемся только Ивана, его теперешнего, не лучшего положения. Может, Ивану уже объявили амнистию? Хорошо бы.
Но где Сима теперь? Как отыскать ее? Она-то наверняка не найдет Ивана, куда ей, одно слово — городская.
И еще, ворочаясь на жесткой постели, напряженно думал Иван о Насте. Стороною дошли до него слухи, что все ж она в Думе. Живет там с какой-то объявившейся родственницей, вроде бы племянницей, зарабатывая себе средства шитьем да вышиванием. Во что бы то ни стало нужно попроведать ее и чем скорее, тем лучше, она добрая и по-прежнему любит Ивана. Нужно повидать Настю и решить, что же им делать дальше, ей, должно быть, трудно среди чужих, уж никак не менее трудно, чем Ивану, — она ведь баба.
До налета на Думу Иван был убежден, что у него есть достаточно военной сметки. По крайней мере, не меньше, чем у какого-нибудь старорежимного офицеришки или у того же Горохова. На собственной шкуре испытал он, как ходить в штыковую и сабельную атаки, да как рассыпаться в пешую цепь и лаву, как пулять по противнику одиночными выстрелами и как бить пачками. Он знал, как при нужде прикрыть огнем соседа, отходящего к коням, и как вести ночное наблюдение за противником в непроглядные дожди и туманы. Короче говоря, он с успехом освоил ту часть военной науки, которая на армейском языке называется солдатской или казачьей выучкой. Более того, навидавшись на двух войнах всякого, он смог бы теперь командовать и полусотней, и сотней — на фронте ему не раз приходилось быть свидетелем частой смены командиров, и сам он не раз занимал место убитого в бою офицера. И не видел он особой премудрости в том, чтобы в соответствии с обстановкой подать ту или иную команду.
Но Иван даже в общих чертах не мог представить себе, как планируются в штабах военные операции, что учитывается при этом и какое соотношение сил нужно для верной победы. Это была кропотливая умственная работа, которая его прежде никоим образом не касалась. Правда, планируя налет на Думу, Иван учел, откуда, применительно к известной ему местности, лучше внезапно атаковать рассеянную по селу милицию и где перерезать пути возможного ее отступления к соседним селам, чтобы никто не сумел выскочить из окружения и позвать на выручку другие отряды самообороны.
И все-таки, как ни ломал он голову, а допустил одну серьезную ошибку. Пусть Дума была далеко от других сел, она имела с ними постоянную телефонную или телеграфную связь, как волостной центр. И едва прозвучали на улицах первые выстрелы, как по проводам, которые должен был непременно оборвать Соловьев, ушло сообщение о дерзком налете банды. Телеграмму приняли и в далеких Чебаках, где стоял взвод красноармейцев. Не рассчитывая помочь думской милиции — в Думу в любом случае нельзя было поспеть — часть взвода заняла удобную позицию для перехвата соловьевцев, если они попытаются уйти в знакомую им Прииюсскую тайгу.