— Вставай.
Сашка поднялся с лавки, оглядел свою помятую одежду, отряхнулся. Он чувствовал себя окончательно разбитым. Иван спросил:
— Захворал?
— Стерплю, — подавленно ответил тот.
— Не убивайся. Приедут.
— Я ничего.
— Слушай, расскажи-ка о себе.
«Не доверяет», — грустно подумалось Сашке. Но он не подал и вида, что сколько-нибудь озадачен атаманской просьбой. На то он и атаман, чтобы знать обо всех все.
— Что рассказывать, Иван Николаевич? Личность я, откровенно говоря, незначительная, ничем не выдающаяся.
— Будешь и значительным, — покровительственно пообещал Иван. — У нас с тобою, брат, все впереди. Вот поднимем весь край, земля задрожит от грохота!..
— Уж пора, — шмыгнул носом Сашка.
Он не раз размышлял о грядущем Сибири, но с некоторых пор почему-то не связывал его с многочисленными декретами и реформами большевиков. Ведь чего только не наобещали большевики мужикам, а Сибирь как жила в притеснении, так и живет. Не надеялся Сашка и на стихийные местные восстания — от них мало проку, власть достаточно сильна, чтобы их по очереди прихлопнуть, как мух. Единственною силой, способною завоевать Сибирь и навести в ней порядок, он считал белые формирования в Маньчжурии и Монголии. Там и стойкие солдаты, и способные на крупные военные операции офицеры, и образованные специалисты, которым стоять у руля новой власти. А участие в банде рисовалось ему как одна из временных форм помощи белому движению. Это участие непременно зачтется ему, когда воцарятся в Сибири мир и благоденствие.
— Хочешь ко мне в адъютанты? — неожиданно спросил Иван, заглянув Сашке в его шалые глаза.
— Это почему же я? — не зная, радоваться или печалиться этому предложению, спросил Сашка.
— Ты грамотный. И если бумагу какую отправить…
— Бумагу можно.
— Понятие у тебя должно быть, что идти взапятки нехорошо. На пулю налетишь ненароком, — откровенно припугнул Иван.
— Само собой, — сдавленным голосом проговорил Сашка.
Они посчитали, что договоренность между ними уже состоялась. Обоих сейчас устраивало такое сотрудничество. А Сашка понимал, что из положения адъютанта можно извлечь со временем немало выгод, и поэтому, боясь, чтобы Соловьев случайно не передумал, сказал:
— Людям бы объявить, не то посчитают самозванцем…
— Объявлю, а как же! Фамилию говори.
Сашка вскинул голову — встряхнулись кольца волос, выбившиеся на лоб из-под шапки.
— Фамилия у меня самая обыкновенная, — и, немного помолчав, с ухмылкой добавил: — Соловьев я. Одна у нас фамилия.
— Брось брехать-то, — сдержанно проговорил Иван. — Смех до плача доводит.
— Не брешу.
— Брось ты! — все еще не верил атаман.
Сашка опять усмехнулся и вдруг осенил себя широким крестом:
— Истинный бог — Соловьев.
— Документы!
— Документы в Думе.
— Ну, коли так, — сказал Иван, — то это — непорядок. Надо, чтоб люди нас отличали.
— То есть — различали? — угодливо уточнил Сашка. — Это можно, Иван Николаевич. Благородные так и делали: одного называли, скажем, первый, а другого второй. Вот я и стану Соловьевым-вторым.
— Не. Не, — немного подумав, возразил Иван. — Зачем двое Соловьевых? Не надоть. Ни к чему.
— Может, и не надо, — усомнился Сашка.
— Ты помоложее меня и чином вроде бы понижее. Значит, быть тебе Соловьенком! А? — сказал Иван.
Сашка сперва растерялся, а затем, опомнившись, подивился изобретательности атамана.
А после обеда, уйдя в крошечную запущенную комнатенку, где им никто не мешал, они долго и обстоятельно говорили о трудной жизни в селах: о продразверстке, вызывавшей недовольство крестьян, особенно кулаков, о жалобах в волисполком на самоуправство партизана Сидора Дышлакова и некоторых других бывших командиров местных отрядов, которые, глядя на Сидора, не очень-то считались с новыми порядками, о высоких ценах на необходимые товары. Сашка знал всю подноготную деревенской жизни, чем еще больше понравился атаману.
— Комбата Горохова видел? — сухо спросил Иван.
— Не довелось.
— Вот до кого хочу добраться, — Иван с остервенением принялся обкусывать ногти. — Есть крайняя нужда поговорить с комбатом. Вот как с тобою.
В Иване теперь бушевала не только его неприязнь к властям, но и обыкновенная мужская ревность. Доносили, что комбат уже не однажды встречался с Татьяной, и Ивану становилось жалко себя. Татьяна вроде бы не принимала настойчивых ухаживаний Горохова, но это пока что сегодня, а завтра может принять, всяко бывает. Нельзя допустить такого, потому как будет и на его, Ивановой, улице праздник. Когда Иван в открытую вернется домой после нового переворота, Татьяна поймет, чего стоит Ванька Кулик. Конечно, Настю придется оставить, но она баба видная, бойкая, отыщет себе кого-то другого, а то и так проживет, вольно, живут же другие. А чтоб не очень убивалась, даст ей Иван отступного на обзаведение хозяйством.
— Нужен комбат. Позарез. Понял, Соловьенок?
— Как не понять. И Марейка вот что-то не едет…
Сашкина потеря обнаружилась на третьи сутки. Они явились сами, только теперь уже в седле сидела Марейка, а Мирген — на широком крупе коня, обхватив Марейкины груди. Это ей, как видно, нравилось, она кокетливо похохатывала, заигрывая с Миргеном.
— Слазь! — почувствовав измену, взялся за повод Сашка. Он пыхтел, еле сдерживаясь, чтоб не стащить ее с седла и не обругать при всех самыми последними словами.
Марейка удивленно посмотрела на него, словно видела впервые, и перевела взгляд на Миргена.
— Не боись, — сказала она Миргену, продолжая сидеть в седле.
Тогда Сашка, до крайности возмущенный происходящим и все-таки боящийся скандала — Марейка-то как-никак родственница атамана, — напустился на выжидательно притихшего Миргена.
— Да ты убери лапы! Убери! Невеста она мне!
Мирген потянул было к себе свои коричневые от загара руки, но Марейка упрямо вернула их в прежнее положение. Сообразив, что все это смешно и даже глупо, Сашка немедленно повернул к мировой:
— Лучше скажите, где были.
— Там, — неопределенно кивнула Марейка и опять предупредила Миргена: — Не трусь.
Мирген сладко морщился в занесенный тучами котел неба и говорил тихо и значительно, словно открывая секрет:
— Вот мы и приехали. Мимо водки и мимо девки как пройдешь?
Сашка не знал, что делать. Уговорить Марейку вряд ли удастся, да и от людей стыдно упрашивать ее — она же его, Сашкина, невеста или даже жена, раз уж была свадьба. И он решил обратить все в шутку.
— Ну, хватит.
Из дома на крыльцо в одной рубашке вышел Иван. Расцвел в улыбке, потому что обрадовался прибывшему Миргену, но все ж спросил сердито:
— Где был?
— Оказывается, поехали по орехи. Пришлось мал-мало завернуть в улус.
— Что-то долго заворачивал, — язвительно заметил Сашка.
Марейка капризно надулась:
— Иван Николаевич, я… Миргену жена.
— Оказывается, верно, — Мирген почесал свою крупную голову. — Она со мною спала. Ладно было.
И тут же он в подробностях рассказал, как увез Марейку в родной улус и как там пили вино, и как в юрте своего брата на кошме в первую ночь сделал ее бабой.
— Позвольте, что ж это! — взвизгнул уязвленный Сашка, до хруста сжимая кулаки.
Настя заголосила:
— Тюха ты, Марейка! Ох, тюха!
Марейка вообще не очень-то слушалась тетку, и на этот раз она пропустила ее замечание мимо ушей. Но чтобы как-то выкрутиться перед хмуро молчавшим атаманом, сказала:
— Мы в церковь пойдем, Иван Николаевич. Повенчаемся. Правда, Мирген?
— Правда.
— Крещеный ли ты, Мирген? — раздраженно спросила Настя, спускаясь с крыльца.
— Не знаю, оказывается. Отец в церковь ехал, пьяный был, спать захотел, и, говорят, потерял меня.
— Басурманин. Живи с ним, — вздохнула Настя и показала на Сашку. — Шалава ты, шалава!
На ночь тетка увела племянницу в свою комнатку и положила спать на топчан рядом с собой. Мирген не возражал, Сашка тоже. Соловьенок, и никто другой, — единственный законный супруг у Марейки. Но кому пожалуешься в банде? Атаман, например, не хочет ввязываться в спор. Ну, а тетка? Послушается ли ее Марейка?
Глава десятая
В школе горела двадцатилинейная лампа, подвешанная к потолку посреди самого большого класса, желтый пучок огня, словно живой, вздрагивал и поднимался в закопченном стекле, когда кто-то распахивал входную дверь. А люди сновали по коридору то и дело, не привыкли они, как квочки, подолгу высиживать на одном месте. Какой-то хозяйке, глядишь, пора помешать квашню, другая забеспокоилась, не убежала ли в печи кулага, за третьей с матерками пришел пьяный мужик. А молодые казаки вели себя еще беспокойней: целыми компаниями вываливались курить на вольный воздух. А кого вдруг пристигала нужда, те пулею вылетали во двор, ступая куда попало — по головам, так по головам.
В школе показывали революционный спектакль, который с самой весны ждала вся станица. Представление называлось «Поломанное колесо», пьесу написала сама Татьяна. А пьеса была про то, как у телеги, на которой отступал белогвардейский офицер, на раскате вдруг рассыпалось колесо, и как того офицера партизаны брали в плен, наспех допрашивали и пускали в расход.
Татьяна играла в спектакле молодую офицерскую жену. Начерненная и нарумяненная так, что ее трудно было узнать, тем более, что от жары краска с лица потекла разноцветными змейками, Татьяна повергла станичников в удивление. Ей долго хлопали, ею громко восхищались, вслушиваясь в ее томный, несколько странный голос: да точно ли это она?
Дмитрий с удовлетворением потирал потные руки, отмечая про себя, что играет она не хуже московских артисток, которых он ходил смотреть дважды, когда был в Москве. Она в растерянности как угорелая металась по сцене, не зная, куда деться от партизан, затем обвивала шею мужа тонкими гибкими руками и вздыхала, и плакала безутешно. У нее все получалось, все выходило трогательно, как и должно быть. Публика стенала и сочувственно подвывала ей: хоть и подлая офицерша, а все ж она живой человек.