— Вас Колчак призывал в министры? Так сказал бай Кабыр.
Итыгин удивился, тонкие лучики морщинок собрались у глаз:
— Было дело, товарищ. Только не в министры — в тюрьму приглашал верховный. Пришлось уважить.
Дмитрий улыбнулся, принимая шутливый тон, предложенный собеседником, но тут же построжел:
— Я должен обыскать вас.
Один из красноармейцев зашарил в нижних карманах итыгинского пальто, но учитель предупредительно поднял руку:
— Я сам, — и достал из внутреннего кармана игрушечный револьвер и подал его Дмитрию.
— Стреляет? — кивнул комбат.
— Попробуйте, — приветливо предложил Итыгин.
Дмитрий вскинул револьвер стволом вверх и нажал на спусковой крючок. Взвизгнул выстрел, и шмелем прозвенела пуля.
— Ишь ты! — воскликнул кто-то из бойцов. — И то пригодится на крайний случай.
— С каких пор учителя разъезжают с оружием? — беззлобно спросил Дмитрий.
— А я теперь не только учитель.
Итыгин, как следовало из документов, был ответственным работником Енисейского губисполкома и Красноярского ревтрибунала. Ехал на родину с поручением губкома партии организовывать в хакасских селах школы, где их до этого не было. Итыгин, конечно, наслышан о батальоне Горохова и убежден, что уводить его отсюда преждевременно. И пояснил Дмитрию:
— Ведутся разговоры. Явно несведущими людьми.
Дмитрий приказал красноармейцам, чтобы ехали дальше без него, а сам привязал дончака к задку телеги и сел на солому рядом с Итыгиным. У Дмитрия давно назрела потребность обстоятельно потолковать со знающим человеком о здешней жизни, о сложностях работы с инородцами да и вообще о своей службе. Теперь, кажется, ему представился такой случай.
Итыгин был прост в обращении, остроумен, умел непринужденно вести беседу.
— Иван Соловьев? Да-а. Жил в Чебаках какое-то время. Вот никогда бы не подумал, что подастся мужик в бандиты! А ведь ушел.
— Бедняк, — согласился Дмитрий. — А вон что вышло.
— Задирист он, сучий сын. Кого вербует в банду?
— Инородцев.
— Понятно. Держите тесную связь с волостными комитетами партии и отрядами самообороны, — посоветовал Итыгин.
— Держим, — сказал Дмитрий. — Вчера приезжал один, Дышлаков…
— Ну и как? — быстро спросил Итыгин.
— Да ничего.
— Вы на него не очень-то полагайтесь. Террорист, загибщик. Ох, уж Дышлаков! А ведь личность героическая. В прошлом.
Дмитрий отметил про себя, что Итыгин думает о Дышлакове точно так же, как и он сам. Значит, правильно, что вырвал у него из рук Автамона, добился подчинения Дышлакова себе.
Эта земля была Итыгину родной, он сердцем понимал ее нужды, по-сыновьему постоянно заботился о ней. В частности, сейчас его особенно волновало положение на золотых рудниках: все находится там в полном запустении. Заработают рудники — полегчает жизнь у рудничных рабочих, которые сейчас в большинстве своем и голодные, и босые, и нагие. Если будет у приисковых рабочих кусок хлеба, их уже не заманить в банду.
Итыгин производил впечатление человека ищущего, смелого, решительного. Он знал, чего добивается, он жил среди этих простых людей, и их стремления были близки ему, они служили Итыгину компасом в его убеждениях и поступках. К тому же он был образованным человеком и знал не только ту грамоту, которой учили его в школе и семинарии, а и грамоту жестокой борьбы за народную свободу.
Не случайно врал трусливый бай Кабыр, что Георгию Итыгину колчаковцы предлагали важный пост, видно, ложь была на руку баю, что вот, мол, почитаемый в степи учитель от высокой должности отказался и все потому, что не хочет сотрудничать с русскими.
Итыгин как бы прочитал эти мысли Дмитрия и сказал:
— Есть в Чебаках любопытная пара — братья Кулаковы. Националисты. Особенно старший, Никита.
— Знаю. Они уже в банде.
— Значит, сторговались с Соловьевым? Что ж, в этом есть своя логика. — Итыгин снял овечий треух и вытер им потную голову, бритую наголо. — Ну и зверь Никита! Вот уж зверь!.. Был в Чебаках один рудничный компаньон, немец, Артуром Артуровичем звали. Еще до революции собрался строить мельницу на реке, а Никите это почему-то не поглянулось. Так вскоре нашли немца у Талого ключа с восемнадцатью ранами на теле. С восемнадцатью! Каково?
— Не судили Никиту?
— Что ты! Кому Кулаковы угрозами рот заткнули, кому — взятками.
Итыгин долго молчал. Дмитрий не мешал ему думать.
— Эх, сдался бы Соловьев! Сложил бы оружие! — наконец сказал Итыгин.
— Добровольно не сложит.
— Как-то убедить надо, что дело его конченое, обреченное, без перспектив. Выйти бы на переговоры с Соловьевым, эх-ма! И — терпение, командир.
Они расстались друзьями. Итыгин обещал заглянуть в Озерную, он помнит тамошнюю учительницу, толковая девица. Если б его насовсем отпустили в Хакасию, но пока не пускают, а жаль.
Всю обратную дорогу Дмитрий ломал голову над возможностью переговоров с Соловьевым. Для начала послать в банду кого-то из хорошо знакомых атаману людей. Может, у Соловьева есть в станице друзья? Да, конечно, есть! Дмитрий слышал, что с Соловьевым, в одной с ним сотне, служил Григорий Носков. И это ничего, что атаман рассердился теперь на Григория и решил его припугнуть. Всякое бывает между дружками. Впрочем, это даже лучше, что было такое письмо. Григорий может сказать, мол, послушался соловьевского совета и явился к нему.
— Но пойдет ли Носков добровольно в бандитское логово? Захочет ли рисковать своей жизнью? Неизвестно, как еще посмотрит на его парламентерство атаман Соловьев. Не вздернет ли Григория на первом суку?
В раздумьях и сомнениях вернулся Дмитрий на мельницу. Сюда же стали подъезжать и другие участники погони за бандитами. Намотавшись досыта в седле, командир взвода явился хмурый, доложил угрюмым, усталым голосом:
— Проскочили — и пера не оставили. Попались три подводы и все порожняком.
Костя сказал, что у дальнего брода через Белый Июс, на самом спуске к воде, встретили подводу — двое мужиков и мальчонка. И тоже — никаких признаков муки. Даже припорошенные инеем прибрежные кусты прошли и осмотрели. Да и так видно, что мужики не из бандитов, по хворост в тайгу поехали, топоры при них и двуручная пила.
Группа, посланная Дмитрием в сторону тайги, доехала до Чебаков. Она остановила пять подвод, обыскала путников, но ни муки, ни оружия не было. Предположили уж, что муку могли увезти верховые бандиты. Но в подтаежных улусах и селах никто не видел незнакомых людей с мешками в седлах.
И вдруг Дмитрий вспомнил, как Егор Кирбижеков сказал, что в одном месте характер следа изменился. Сперва была груженая подвода, затем стала порожняя. Не значит ли, что бандиты сбросили мешки с мукой где-то по пути? Действительно, днем ворованное увезти трудно, они и спрятали его до следующей ночи. Но где? Где бандиты нашли такой тайник? Зарыли в землю? Но остались бы хоть какие-то следы. Бросили в реку? Зачем? Впрочем, почему бы не бросить! Мука погибнет? Конечно, но не вся — часть муки намокнет, однако остальная должна быть сухой.
Дмитрий ухватился за эту мысль. Он послал бойцов осмотреть ямы под прибрежными тальниками, послал и на Тополевые острова, где подводы вплотную подходили к воде. Не могли же, наконец, десять мешков муки испариться или без следа провалиться в землю!
Не прошло и часа, как мешки обнаружили в двух омутах под оледенелым берегом. Радовались, наперебой рассказывали о находке бойцы, которые заметили припорошенные следы бандитов, ведущие в реку.
Радовался Дмитрий, что номер у Соловьева не прошел. Правда, было и обидно: все-таки упустили бандитов. По крайней мере, на двух встреченных подводах ехали они, и присутствие на телеге детей еще ни о чем не говорило. Но, как известно, силен человек задним умом. И то верно, что не станешь же арестовывать всех подряд.
— Прохлопали мы, — скорее себе, чем другим, сказал комбат. — Вот какой коленкор!
Кто-то из красноармейцев односложно ругнулся. Кто-то предложил оставить у реки засаду, должны же бандиты когда-нибудь прийти за мукой. В этом предложении был некоторый резон, и с наступлением темноты Дмитрий спрятал бойцов в стогах сена и в тальниках и на самой мельнице.
Но ни этой, ни другой ночью за мукою никто не явился. Засаду, на которую было столько надежд, пришлось снять.
Случай с Автамоном Пословиным, когда попугал его Дышлаков, получил в станице широкую огласку. Что и говорить, Автамона по-человечески жалели.
Но по мере того как случай день за днем стал уходить в прошлое, жалость уступила место шуткам и насмешкам. Станичные зубоскалы подтрунивали над Автамоном, называя его крестником Дышлакова.
Дмитрий не раз слышал, как люди потешались над Автамоном, но не сочувствовал ему. Оно ведь так водится: что заслужил, то и получай. А добра станичникам Автамон за свою жизнь сделал немного, да и вообще сделал ли?
При всем том Дмитрий не оправдывал и Дышлакова, все противилось в нем, когда вспоминал про расправу с Пословиным. И когда Автамон грозился подать на Дышлакова жалобу в волость, Дмитрий считал такой шаг вполне нормальным и разумным, но сам о происшедшем нигде не заикался: как-никак Дышлаков — свой, заслуженный человек, крови не жалел, отстаивая народную власть. Да и прав он, что напустился на Автамона: Гнедко-то ведь был у Соловьева, теперь об этом доподлинно известно комбату. А если коня украли, то нечего было изворачиваться, так бы прямо и сказал Дышлакову и расправы бы не случилось. Впрочем, как знать, Дышлаков мог остервенеть еще больше.
А не через Автамона ли известны Соловьеву подробности станичной жизни? Кто, например, мог ему рассказать о коротких встречах Дмитрия с Татьяной? А если вдруг обо всем сообщила Соловьеву сама Татьяна?
И тут же Дмитрий отвечал себе: нет и нет, не могла она сделать это!
А кто поручится, что Автамон не знает, где скрывается Соловьев? Потолковать бы по душам с Пословиным. Вдруг да удалось бы выйти на атамана.
Но прежде Дмитрию хотелось увидеть Татьяну. Может быть, встреча с нею наконец что-то прояснит. И вообще Татьяна нужна ему, он давно не видел ее. Как и прежде, Дмитрий проходил станичною улицей с надеждой, что откроется пословинская калитка и перед ним появится Татьяна. Он ждал, а она никак не появлялась, и Дмитрий чувствовал, что с еще большей силой его гнетет беспощадная тоска и какая-то непонятная растерянность.