Впрочем, он терялся и при встрече с Татьяной. Вот и теперь с тем же обостренным чувством топтался на школьном крыльце, не решаясь распахнуть дверь и войти. И все-таки пересилил себя — вошел.
Татьяна сидела за столом, обхватив лицо маленькими ладонями и уткнув сосредоточенный взгляд в ученическую тетрадь. На Татьяне внакидку была черненая овечья шуба, на мерлушковый ворот которой отброшена тонкая пуховая шаль. В школе было прохладно, хотя и топилась, потрескивая дровами, голландская печь.
Татьяна увидела его и ахнула, и вскочила, и радостно засмеялась, бросившись к нему. Она ухватила Дмитрия за руки, провела за стол и с шутливой торжественностью усадила на табуретку.
— Вот так, — и, немного помедлив, добавила: — Здравствуй, товарищ краском.
— Здравствуй.
— Какими судьбами? — она небрежно поправила свои золотистые волосы, высоко взбив их на макушке.
— Да вот решил…
Она не позволила ему договорить, для нее было совсем неважно, что он решил, ее устраивало, что он пришел, ведь ей было тошно заниматься проверкой давно надоевших тетрадей. Она с нескрываемым удовольствием дышала волнующим запахом свежего снега, который принес с собою Дмитрий.
— Глупая я, — сказала Татьяна. — И сны у меня глупые. Например, снится и снится, что распущу руки, как ангельские крылья, и лечу, лечу. Но ведь и мне хочется чего-то необыкновенного. И всем тоже. Правда?
— Наверное, правда. Послушай, Таня… Я встречался с Итыгиным. Действительно, человек! И вот хочу у тебя спросить…
Она посмотрела на него с некоторым удивлением и вдруг рассмеялась, но тут же спохватилась, подумав, что ее смех может обидеть самолюбивого Дмитрия.
— Ну, спрашивай, — произнесла она мягко.
— Это нужно не только по моей службе, но и вообще…
— Ну что там? Говори, — Татьяна распахнула шубу и откинулась на спинку стула.
Она догадывалась, что предстоит какой-то трудный разговор, недаром Дмитрий начал с такого предисловия. И она посмотрела на него выжидающе и внутренне собралась, погладив пальцами виски.
Дмитрий перевел взгляд с ее напряженных больших глаз на синее шерстяное платье с кружевною белой отделкой у ворота и на обшлагах, как у гимназисток. Но, обуреваемый тяжелыми думами, он не видел его.
— Помнишь, я спросил тебя о Соловьеве? — с некоторой суховатостью сказал он.
— Помню, — шепотом ответила она.
— Чего я хотел? — Дмитрий как бы споткнулся на слове и теперь додумывал начатую мысль.
— Чего? — поторопила его Татьяна.
— Правды. Одной только правды.
— Наивный ты человек, — она сокрушенно покачала золотистою головой. — Тебе нужно поймать Соловьева, а при чем здесь я? Позиции у нас разные: тебе он враг, а мне, мне он — друг детства.
— Вон что! Но нельзя же думать лишь о себе. — Дмитрий вскочил и, скрипя половицами, нервно заходил между окном и дверью. — Он злейший враг людям. На кой черт ты обучаешь их грамоте, когда бандит может сегодня же прийти и уничтожить всех! Какой смысл в твоей грамоте!?
— Ну и логика у тебя! — проговорила она, сверкнув жаркими глазами. — Если следовать ей, то человеку вообще не нужно совершенствоваться, ведь все равно он умрет рано или поздно.
— Ты ведь сделала хуже не мне. Ты сделала хуже ему. Когда у нас был разговор, на руках Соловьева еще не было крови.
— Кого он убил? — вспыхнула Татьяна.
— Это не важно, он ли убил или его дружки.
— Нет, не скажи! Есть закон…
— Он бандит из бандитов! И ты напрасно ввязалась в эту историю!
— Ты хотел, чтобы я предала его. А я не могу! Не спо-соб-на! — Она поперхнулась и, как бы досадуя на это, несколько раз ударила себя кулаком в грудь.
— Любишь его? — трудно спросил он.
— Зачем тебе знать?..
Под окном на раскате проскрипели сани, где-то грустно на низкой ноте промычала корова. Дмитрий слушал взволнованное, прерывистое дыхание Татьяны. В душе он уже осуждал себя, что начал этот разговор не так, как надо бы. Вот сразу и обиделась, озлобилась, замкнулась в себе.
— Ну, ладно, ты не сердись, — сказал он.
— Я не сержусь.
— Если бы так! — внезапно закричал он.
— Это ты сердишься, — она ткнула в него пальцем.
Дмитрий снова опустился на табуретку:
— Хорошо. Давай поговорим конкретно.
— Давай.
— Был у вас Соловьев?
— Был, — гордо проговорила она.
— Ну, вот… — с упреком подытожил Дмитрий.
Татьяна торопливо сложила в стопку тетради, встала и принялась застегивать шубу. От волнения она никак не могла пуговицей попасть в петлю.
— Успокойся, Таня.
Она почувствовала над собой мужскую власть и села на парту. Губы ее слегка дрожали. Казалось, она вот-вот не выдержит огромного внутреннего напряжения и расплачется истошно, навзрыд.
— Хочу встретиться с ним. Это нужно ему.
Татьяна удивленно подняла пушистые брови, воззрившись на него. Ее заинтересовало, на каких условиях может состояться такая встреча. И что предложит комбат Ивану? Снова идти в тюрьму? Или покорно встать к стенке? Соловьев уже обречен, он полумертвец, и помочь ему она не в силах.
Татьяна была человеком решительным, ей чужды были всяческие сомнения и долгие прикидки, она органически не терпела их, особенно в характере у мужчин, которые, по ее мнению, должны обладать кремневой твердостью духа. И хотя она говорила Соловьеву, чтобы он сдался властям, в голове ее тогда билась одна мысль, что этого делать все-таки не нужно, не нужно ни в коем разе. И про себя она даже похвалила его, что он резко отринул ее предложение. Сейчас она думала о том же, пробормотав:
— Встретиться? Зачем?
Дмитрий искоса посмотрел на Татьяну. Как она не может понять очевидных вещей — ведь речь идет не о каких-то мелочах, а о прекращении кровопролития. Разве этого мало, чтобы пойти на любой риск?
— Ему нужны гарантии.
— Гарантии?
— Что его не тронут. По крайней мере, не расстреляют.
— К сожалению, никто таких гарантий не даст, — сказал он.
— Тогда и встречаться незачем, — отрезала она.
Дмитрий понимал, что Татьяна права. Идти к Соловьеву можно было, лишь заручившись обещанием губкома партии, что атаману даруется жизнь. Только это может привести к какому-то успеху в переговорах.
Так Дмитрий ни до чего и не договорился с Татьяной. Если она и знает, где Соловьев, то наверняка не скажет, этого у нее клещами не вытащишь. Нечего было надеяться и на помощь Автамона в таком щепетильном деле. А вдруг да Красноярск, хорошо пораздумавшись, амнистирует Соловьева. Отпустит его на все четыре стороны. Вот тогда действительно будет с чем идти к атаману.
В тот же день из соседней станции Шира Дмитрий связался по телеграфу со штабом полка и губернским ревтрибуналом. Командир полка ответил недвусмысленно:
«ОКРУЖИТЬ ЗПТ УНИЧТОЖИТЬ ТЧК».
Итыгина нашли не сразу. Ответ на телеграмму поступил уже в Озерную, на вторые сутки:
«ОБЕЩАЙТЕ СОХРАНИТЬ ЖИЗНЬ».
И умница же этот Итыгин! Теперь можно было готовить встречу с Соловьевым. Но кого послать к нему для переговоров? Все-таки надо бы человека смышленого, а еще лучше — его дружка. Но кого? Выбор и здесь оказался ограниченным — в станице у Ивана, пожалуй, не было дружков, кроме Григория Носкова. Но Дмитрию известно, что тот побаивается Соловьева, сумеет ли он вот так, сразу, побороть в себе страх? Ведь это совсем не просто. А первым посылать нужно именно его. Нужно лишь до конца убедить Григория, что Соловьев берет его на испуг, что Григорий еще ничего не сделал такого, за что банда может расправиться с ним. Так ведь оно и есть на самом деле.
Дмитрий пошел к Григорию с намерением договориться о немедленной поездке в тайгу. Но того на эту пору дома не оказалось, хотя время было обеденное. Низенькая, светлоглазая Григорьева жена, щипавшая лучины в кутнем углу избушки, опешила, увидев шагнувшего через порог комбата. Нож у нее вывалился из руки. А потом, отложив полено, она уставилась на Дмитрия долгим немигающим взглядом. На вопрос о муже ответила не сразу и с какой-то суетливостью:
— Ах, Гриша? А кто его знает! Ушел, а куда ушел, не сказал. Вот ей-богу! Он мне никогда не сказывается!..
— Может, у Пословина?
— Можеть.
Дмитрий ждал Григория упорно, просидел у него больше часа. Не дождавшись, сходил в сельсовет, были у него кое-какие дела к Гавриле, потом снова зашел к Носковым и спросил о Григории.
Хозяйка опять стушевалась. Пряча свои чистые, как росинки, глаза, проговорила со вздохом:
— Он завсегда такой, Гриша. Уйдеть и где-то шалается и шалается. Уж и обед дома выстынеть…
— Подожду, — Дмитрий присел на лавку у подслеповатого, задернутого копотью и паутиной окна.
Хозяйка предложила ему отведать драников с молоком, но комбат отказался, он завтракал совсем недавно. Тогда она заговорила о трудностях горемычной батрацкой жизни: летом работаешь, как вол, а зимой никто тебя не берет, уж никому ты и не нужен, а есть-то надо всегда, круглый год. Вон две несчастных овцы в катухе, поменяла бы где-нибудь на хлебушко, да больно уж вздорожала мука.
— В Ужур свезти можно. Там люди меняют. Пошли-ка своего Григория. В Ужуре цену дадут настоящую.
Хозяйка вдруг уткнулась лицом в застиранный передник, и костлявые плечи задрожали от прерывистых рыданий.
— Ты чего? — удивился Дмитрий. — Без паники! Ну!
— У добрых людей все по-доброму, а у нас, — она с досадой махнула рукой. — Вот говоришь — Григорий. А где он?
— Ну придет же…
— Придет? — горько усмехнулась она. — Кабы вот так. Надолго ушел Григорий. В банду, к Ваньке Кулику. Говорит, хоть так, хоть этак, а все одно — пропадать.
— А я-то надеялся…
— Измучился, истомился, потому и ушел, — хозяйка снова кинулась в слезы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Зиму банда Соловьева провела далеко за ледяным панцирем главного хребта Кузнецкого Алатау, в непроходимом чернолесье, где не бывали не только охотники — само солнце редко заглядывало туда. Зимовка прошла трудно даже для привыкших жить в холоде и голоде бедняков, составляющих костяк банды. В феврале кончились скудные запасы муки и конины, ели конские шкуры и ремни, варили вонючие копыта. Охотиться Соловьев запрещал, чтобы не обнаружить расположение отряда ни следом, ни выстрелом. К этому времени он стал поощрять временный уход бандитов на многочисленные в тайге бездействующие рудники, на которых возле людей можно было как-то прожить. Уходили в сумасшедшие метели, в снегопады. Пригрозив неизбежной расправой за предательство, Соловьев наставительно говорил уходящим: