— Болен я, Иван Николаевич. Кости ломает, — недовольно пробурчал Соловьенок.
— Дохтура надо? — Иван резко изломал рыжие брови. — На зубах мозоли натер?
— Где доктор-то? — с недоумением огляделся Соловьенок.
Иван вдруг вскричал высоким, срывающимся голосом:
— Я тебя плетью выхожу! И запомни — на службе нету родни!
Вокруг них начали собираться люди. Тихонько вышла из дома и встала рядом с мужем Настя. Все слышали эту перепалку, что было вдвойне неприятно Сашке, но он подавил в себе обиду и, шагнув по ступенькам, глухо и покорно сказал:
— Спина мозжит. И тошнит. Ей-богу, Иван Николаевич.
— На сносях, чо ли? — так же строго, как и прежде, спросил Иван.
Мужики перевели дух, сдержанно захихикали. Они хоть и плохо понимали русский язык, но уловили острое слово: слышали прежде, что так говорят о тяжелых бабах.
— Голова пухнет, — упрямо продолжал свое Сашка.
— Да ну? А пить, поди, захотелось?
— Выпить, Иван Николаевич, можно всегда.
— Подай-ка ему самогону, — уже помягче обратился Иван к Насте, и когда она ушла, незлобиво пробормотал Сашке: — Придется ехать.
Но Сашка успел оправиться от растерянности, он решил все-таки настоять на своем. Сперва промычал что-то неопределенное, что он-де и не казак вовсе и совсем никакой не разведчик, а к тому же независимый доброволец и имеет полное человеческое право здесь на собственное желание.
Иван терпеливо выслушал его и спросил:
— Ну и чо?
— Не поеду! — вдруг вскипятился Соловьенок.
Иван гордо откинул голову и оглядел мужиков. В его взгляде было обещание скорой расправы над адъютантом, и все же он не торопился излить на Сашку весь свой гнев.
— Уж так и не поедешь! — сказал атаман.
Сашка готов был давать отбой. Он не сумел убедить Соловьева, не поверил тот в Сашкину скоропалительную болезнь. Вот если бы придумать что-нибудь такое, что было бы естественно и что непременно царапнуло бы Ивана по его твердокаменному сердцу! Но ничего подходящего не приходило на ум.
И все-таки Соловьенок был достаточно находчивым человеком, чтобы не растеряться. Он подумал, что атаман, хоть он дерзок и смел, смерти боится.
— Я должен охранять тебя, Иван Николаевич. Я ведь твой адъютант.
Для Ивана это был убедительный довод. И ему пришла уже мысль — хрен с ним! — заменить Сашку в разведке Миргеном, но Иван решительно отогнал ее:
— Седлай коня.
По иной причине Соловьенку хотелось остаться на стане. Виною тому была Марейка, его незадачливая невеста. Все началось с того дня, когда Сашка по-дурному схватился из-за нее с Миргеном. Девка в свои молодые годы оказалась падкой на тайную мужскую ласку, понравилось ей спать с заматерелым степняком, бегала к нему в шалаш, бегала с ним в тайгу под скалы и под кусты. Сашка однажды застукал их на Азырхае, обмер, оглядывая высоту.
Тогда-то, наконец, и вмешалась в их отношения сильная характером Настя. Попыталась остепенить племянницу — коршуном налетела на нее, закрыла на замок в дальней комнате домика, что была совсем без окон и служила Иваницкому когда-то кладовкой для пантов. Но Марейка штыком и поленом пробила себе лаз в двери и опять улизнула к Миргену.
— Шалава! — пронзительно визжала Настя. — Сволота! На кого мужика променяла!
— Надо было с венчанием! — отвечала не сломленная заключением Марейка. — Я же говорила, говорила! Так ты меня не послушала!
— Уходи с моих глаз, стерь-ва! Убью!
И то еще неудержимо тянуло Марейку к Миргену, что у нее, в отличие от других баб, теперь было два мужа. К которому только хотела, к тому добровольно шла, хотя не любила ни того, ни другого и присматривала исподволь себе третьего. Но то, что эти время от времени цапались из-за нее, ей было явно по сердцу. И когда Сашка, остервенев от застилавшей ему свет ревности, колотил ее почем зря, она преданно шла спать к нему, словно маралуха к быку, победившему в поединке своего соперника. Она была в эту ночь верной Сашке, но только в эту ночь, а уж утром самозабвенно сплеталась в объятиях с Миргеном, шепча ему на ухо самые непристойные, самые бесстыдные слова. А Мирген, отдаваясь любви, только похохатывал мелким, гнусавым смешком и говорил:
— Хорошо, оказывается!
Настя, отчаявшаяся повлиять на племянницу, пошла за помощью к Ивану. Когда они остались вдвоем, Настя полушутя-полусерьезно рассказала о Марейкиных бабьих проделках. Иван согласился, что это уже непорядок, не хватало еще, чтобы бойцы перестреляли друг дружку из-за паршивой вертихвостки.
Атаман немедленно вызвал к себе Миргена. Выяснились подробности, от которых Иван сдерживал себя, чтоб не рассмеяться. Сперва Мирген не хотел уступить Марейку Сашке.
— Зачем отдавать? — искренне удивлялся он. — Девка хороша, сладка, помилуй бог.
И все же атаман настоял на своем. Мирген вроде бы сдался, но Марейка продолжала бегать к нему — запретный-то плод всегда слаще. Чтобы как-то оправдаться перед Соловьевым, когда эти посещения становились известными в отряде, Мирген тоже принялся бить Марейку на виду у всех, и она тонко скулила, как собачонка, которой прищемили хвост. Тогда Соловьенок, ничего не видя перед собою, бежал выручать жену, схватывался в потасовке с соперником, а затем забивался куда-нибудь в чащу, выдумывал страшную месть обоим и, жалкий, весь в синяках и царапинах, плакал.
Так они и жили втроем. В припадке ревнивого отчаяния Соловьенок не раз собирался застрелить Марейку, ходил по густолесью со взведенным наганом за нею следом, да все как-то одумывался и безнадежно опускал руки: родня она атаману, за нее, последнюю шлюху, придется висеть на сосновом суку. Хотел было расправиться с собой и призывал бога, чтобы тот укрепил его в этом отчаянном намерении, и мысленно уже раз и навсегда простился с белым светом. Но пуля лишь обожгла его шикарные кудри у самого виска, приказав Соловьенку жить удачливо, долго, без этих штучек.
К весне Иван узнал от Насти, что Марейка беременна, и строго-настрого распорядился, чтобы были прекращены всякие драки. Марейке же разрешалось жить, как она хочет, и спать вольно с кем хочет.
Это решение вполне устраивало Миргена, он не был ревнивым и считал, что на двоих им вполне хватит одной бабы, тем более такой ненасытной и горячей, как Марейка. А вот Сашка рассуждал по-иному, он был собственником, не хотел ни с кем делиться ею, потому-то стычки между соперниками продолжались, и атаман, чтоб задуревшие мужики случаем не угробили друг друга, старался не посылать их в тайгу вместе — всякий раз одного из них оставлял при себе.
Марейкина беременность не на шутку озадачила соперников: от кого? Не могла же баба понести от двух сразу. И теперь они, мучаясь неизвестностью, ждали, когда Марейка разрешится от бремени, чтобы точно знать, кому же она все-таки ближе.
На сей раз в разведку должен был поехать Соловьенок. Бесполезный разговор с ним следовало кончать, и атаман сухо сказал:
— Никакой охраны не нужно.
Соловьенок всем видом своим показывал, что просто так не уступит позиции. Он сказал, многозначительно сощурив разноцветные глаза:
— Зря, Иван Николаевич.
— Пошто? — теряя терпение, спросил Иван.
— Шепоток уловил.
— Ну?
— Есть в отряде красный лазутчик, ей-богу! Значит, голос такой я слышал, а чей он, разве поймешь. Говорит, пора пришить, сиречь угробить.
— Кого ж энто?
Соловьенок, браво подбоченясь, рассмеялся: вот, мол, какой непонятливый наш атаман, никак не может взять себе в толк, что адъютант не случайно завел беседу об этом, что заботится об Ивановой полной безопасности.
— Не меня ж, — гоголем прошелся перед крыльцом сметливый Сашка.
— Брешешь!
— Истинное слово, Иван Николаевич!
Настя вынесла Соловьенку склянку с желтоватым самогоном, кусок вяленой конины на закуску. Он церемонно принял угощение и стал управляться с ним на зависть окружившим крыльцо мужикам.
— Слышь, Настя, красные будто бы лазутчика подослали, — не без бахвальства сказал Иван. Он, конечно же, не верил Сашке — чтобы поверить, нужно быть круглым идиотом, потому как в отряде знали все друг о друге, какие-то случайности здесь исключались. Но Соловьеву было лестно, когда вот так говорилось о нем. Значит, атаман чего-то стоил, если к нему засылали шпионов и даже убийц.
Настя поплотнее укутала в лежащий на плечах кашемировый зеленый платок свою высокую, острую грудь и, поддерживая в Иване духовную крепость и уверенность, что в конце концов все будет хорошо, надменно сказала:
— Руби головы.
Она быстро освоилась со своим положением супруги атамана. Когда Иван куда-нибудь уезжал, она оставалась главной на стане. И неизвестно еще, кого больше боялись мужики: Настю или самого Ивана. Особенно строгой была она с женщинами и детьми, грубо отчитывала их за каждую мелочь, распоряжалась ими как только хотела.
— Руби головы, Ваня, — не вникая в подробности мужева сообщения, повторила она.
— Ты вот сперва послушай.
Сашка уж и не рад был, что придумал глупую историю с покушением на жизнь атамана, но слово не воробей — его не поймаешь. Нужно было как-то выкручиваться. И Сашка невнятно пробубнил, передавая Насте пустую мензурку:
— Красный террор, значит. Вот гады! Да чтобы нашего Ивана Николаевича… Да как же можно допустить! — и несколько раз хлобыстнул себя кулаком по бедру.
Атаман немножко помягчел задубелой душой. А то ведь с ночи было ужас как тоскливо, не знал, что делать и куда себя деть.
— Спасибо за своевременное известие, — солидно, учеными словами поблагодарил Иван и отозвал Сашку в домик.
— Окороти их, — быстрым танцующим шагом Настя прошла к крыльцу.
Соловьев теперь доверял Сашке больше, нежели многим другим. Сашке, кроме поездки к горе Бобровой, придется выполнить еще и такое поручение: побывать на зимовке у Теплой речки, связаться с Егоркою Родионовым и поторопить того. Дело, мол, уже не ждет. Доколе, мол, томиться обманутому православному народу?
— Только Егорке и откроешь, где я.