— Что получается, Иван Николаевич? — не очень уверенно протянул Соловьенок.
Атаман побагровел, он хотел было обложить адъютанта отборным матом, да сдержался. Зачем Ивану кричать на учителя, когда стоит только мигнуть тому же Миргену, и станет Сашка вонючей падалью на прокорм воронью? Но можно понять и Соловьенка: ведь бегает же от него эта шлюшка! Не признает командирского приказа!
— Зови ее.
— Кого, Иван Николаевич?
— Кого, кого, — передразнил Иван Сашку. — Будто не знаешь.
— Я сейчас! — с надеждой воскликнул Соловьенок.
Когда за ним закрылась дверь, Иван хмуро прошелся по комнате и остановился в шаге от Насти:
— Пошто же нет на нее удержу?
— А по то, что любит она, коли мужик управляется с бабой. Очень ей это даже нравится, — ответила Настя. — Всем, однако, такое по душе.
— И тебе, чо ли?
— Чего спрашиваешь! Али я не баба?
— Баба, баба! — проворчал атаман. За бессонные ночи, когда в неистовой лихорадке бьешься от нахлынувшей страсти, когда все идет кругом и быль путается со сном, а боль с радостью, и так хочется сгинуть, навсегда раствориться в немом томлении, чтобы снова родиться для него же, за эти самые ночи и любил он свою Настю, смуглую чертовку, ненасытную ведьму.
Она знала это. И, как бы напоминая ему о сумасшедших бредовых ночах, она страстно вздохнула, и грудь ее вздыбилась и подвинулась к нему.
— Погоди! — отмахнулся Иван.
Лукаво блеснули Настины глаза. В глубине души она не осуждала племянницу. Ежели можно жить с двумя, то почему не жить? Попробуй вот она хоть раз изменить своему Ивану — узнает, так убьет сразу. Да в общем-то и не нужен был Насте никто, она привыкла к Ивану, ее постоянно тянуло к нему.
Сказали: мил помер,
Во гробе лежит…
— Цыц! Идут! — услышав разнобой шагов на крыльце, сказал Иван.
Заспанная, заметно подурневшая Марейка сунулась в дверь животом и припала к косяку:
— Звали, Иван Николаевич?
— Не верит, — за ее спиной появился насупленный Сашка.
Атаман заговорил с укором:
— Кака ж ты така курва есть!
— Каку бог дал, Иван Николаевич. А и разве ж я в чем виноватая? — сказала Марейка.
— Девчонка!
— А хочется, Иван Николаевич! Без мужика и жисть не в жисть. Ну утерпишь разве, Иван Николаевич!
— Ох, Марейка, — с угрозой проговорила Настя, давая племяннице понять, что Иван сегодня не в духе и что шутить с ним не следует.
— Я думала, смеетесь.
И тут-то кончилось Иваново терпение. Он забегал по комнате, заплевался, стал потрясать кулаками, потом вдруг, стиснув зубы, уставился Марейке в зеленые, чуть припухшие глаза:
— Муж у тебя есть!
— Есть. Вот он, — кивнула она на Сашку. — Хоть мы, Иван Николаевич, и не повенчанные…
Атаман не дал ей договорить. Он в ярости прокричал:
— Мужик, едрит твою в дышло, идет в разведку! А ну как на смерть!
— Понимаю, Иван Николаевич!
— Так ты, курва, будешь блюсти честь?
— Буду, — сдержанно ответила Марейка, чтоб более не раздражать атамана.
Иван устал от затянувшихся пререканий, выставил всех из комнаты и сердито закрыл дверь. Тут бой может случиться в любую минуту, а он, командир, вынужден разбираться, кто кого жмет.
И все-таки Иван решил объясниться с Сашкой до конца. Сказал, пристально, с прищуром оглядывая его:
— Никаких лазутчиков нету. Понял? А сбрешешь еще раз, пломбою рот закрою. Навеки. Чтоб лежал и не дрыгался.
С наступлением теплых дней, когда радужно засиявшие леса затопило птичьим трезвоном, а в низины устремилась коренная вода, к Соловьеву стали прибывать люди. Шли те, кто был в банде в прошлом году и хорошо помнил строгое предупреждение атамана о том, что он не любит вольностей. Тянулись и новички. При всей своей большой занятости, атаман с каждым новичком беседовал отдельно. Уводил в сизые скалы на Азырхаю и обстоятельно выспрашивал все, что тот знал о последних передвижениях красноармейцев гороховского батальона, о настроении мужиков в селах и улусах. Нащупывал те самые решающие обстоятельства, которые заставили мужика идти в отряд к нему, Соловьеву. Хоть Иван и был уверен, что Сашка соврал ему про лазутчика, а все ж не исключал возможности засылки чекистского шпиона в банду. Тот же Горохов мог заслать к нему своих разведчиков с приказом покончить с Соловьевым. А жить хотелось — как всем, так и ему.
Но в большинстве своем приходило пополнение, о котором не нужно было наводить справок. В банде непременно оказывался человек из одного селения с прибывшим, находились закадычные дружки, однополчане. Они настоятельно рекомендовали Соловьеву пришлых, и тогда Иван с игривой веселостью ярмарочного покупателя говорил:
— Беру. Коня в поле найдешь, ружье — в бою. А кормить буду.
Он старался казаться добрым, чтоб его полюбили, — для атамана пестрой вольницы это очень важно. Он смеялся там, где ему хотелось плакать, и люди подтягивались, становились строже.
Это было немало — кормежка. Бедняки без кола и двора, кому нечего делать на закрытых, разрушенных приисках, они только и стремились хоть чем-то набить голодное брюхо, хоть раз наесться досыта, а уж потом будь что будет.
Это были рисковые местные мужики. Банда же, о которой еще в прошлом году докладывали Ивану, потерялась совсем, от посланных в разные стороны тайги разведчиков приходили неутешительные известия. У теряющего надежду Ивана падали руки. И все-таки иногда в голове мелькала мысль, что это не так уж плохо, что потерян след бандитов — значит, замаскировались, скрытно идут на соединение с ним, прощупывая каждую версту своего нелегкого пути. Так могли идти по бездорожью только бывалые бойцы. Может быть, там даже есть и старшие офицеры, которые поднимут авторитет отряда Соловьева.
«Жалко, что не постарался выписать себе Макарова, — думал он. — А ведь мог. Это просто было сделать через Симу, но я даже не повстречался с ней. Впрочем, узнал-то об ее приезде поздновато».
Наконец как-то под вечер к Соловьеву завернул охотник из Чебаков. Завернул не случайно, а чтобы предупредить атамана, что в селе появились двое незнакомцев, все высматривали, расспрашивали о дороге то в одно, то в другое село. Их у околицы задержал красноармейский дозор, потому как поведение этих двоих показалось подозрительным.
— Проверили документы, елки-палки, все у них правильно, — говорил охотник. — Но хитрые, елки-палки!
Этому дозору затем здорово досталось от командира взвода. Ну и поругал же он красноармейцев, что упустили заведомых контриков, у них и повадки-то дикие, волчьи: в момент скрылись с глаз. Кинулся дозор догонять, прочесал кусты до соседнего села Половинки, да все попусту.
«Они», — радовалось сердце Ивана.
Теперь он ждал гостей с часу на час. Чутье подсказывало, что это те самые люди, которые нужны ему. В эту ночь он ходил между балаганами, проверял посты, вслушиваясь в раздумчивый шум леса.
И гости появились. На следующий день, когда было душно и в перегретом воздухе бродили свежие запахи пучки и коневника, а люди после обеда разошлись спать кто куда, неподалеку хлобыстнул винтовочный выстрел.
Иван наблюдал за тем, как Мирген и Казан шорничали на пне у крыльца. Они раскраивали сыромятную кожу, из которой предполагалось пошить уздечки и крылья для седел. Мирген ловко орудовал кривым ножом, из-под его руки выходили ремни на удивление одинаковой ширины. Залюбовавшись его работой, Иван вспомнил, как они ехали по железной дороге, решив подзаработать капиталец на картежной игре.
Атаман смутно улыбнулся воспоминанию, не без удовольствия отметив про себя, что вот их было двое, а теперь уже целый отряд. В это самое время и долетел до Соловьева приглушенный тайгою звук выстрела. Он заставил Ивана подобраться и в момент оценить сложившуюся обстановку.
— К бою!
Поляна отозвалась сопеньем, тяжелым дыханьем, сдавленными голосами. Мужики вылетали из балаганов и с ходу падали в ярко-зеленую крапиву на краю поляны, торопливо щелкая затворами бердан и трехлинеек. Прямо перед крыльцом мелькнула чубиком худенькая, как соломинка, фигурка Ампониса, он бежал следом за отцом.
— Ложись, парень! — зычно крикнул ему Иван.
Мальчишка задыхался от бега, но упорно продолжал бежать к реке. Вот он обогнул кряжистую лиственницу, вильнул чуть вправо и свалился в блестевшую на солнце чащу. Затем его вихрастая голова мелькнула меж стволов далеко внизу и на этот раз скрылась в кустах совсем.
А в стороне ближней согры трещали сучья под чьими-то ногами, доносилась возбужденная мужская речь. Соловьев прикинул: это на тропе, там распадок переходит в равнинное, болотистое густолесье.
Затем из лесной чащи вышли трое: сперва дозорный, за ним егерь Иваницкого Мурташка, замыкал шествие незнакомец с лицом, сплошь заросшим черными и седыми волосами, он шел устало, еле передвигая ноги, обутые в смазные крестьянские сапоги.
— Здравствуй, Соловьев! — оживился он, ускоряя шаг и щурясь от пронзительного солнца.
Атаман сразу узнал прибывшего: это был поручик Макаров, с которым он встречался в Ачинске. Поручик с той поры мало изменился, у него тот же взгляд запавших глаз, тот же почтительный короткий наклон головы. Только внешний вид офицера был крайне запущен. От толстовки остались одни клочья, брюки тоже были изрядно поношены, мокрые от пота волосы жалкими сосульками свисали на уши.
— Принимай, батенька мой, — заключая Ивана в объятия, глухо сказал поручик.
Нестройная шеренга таких же обросших грязью и волосами людей с карабинами и винтовками, гулко переговариваясь, вышагнула из-за деревьев, а чуть погодя прибывшие уже обнимались и на радостях целовались с соловьевцами. Весело попыхивали трубочки и самокрутки, заводились оживленные рассказы о приключениях прошлой осени и зимы, когда отряд Макарова не сумел пробиться в Прииюсскую тайгу и вынужден был зимовать тоже высоко в горах — как выяснилось, всего в тридцати верстах от зимовья соловьевцев.