— Я не забуду твоей доброты, Ваня, — сотник зацокал по зубам костяным мундштуком трубки.
— Получишь коня, — великодушно пообещал Иван Мурташке.
— Тут воруешь, там даришь…
Если бы кто и захотел когда-нибудь уколоть Ивана побольнее, в самое сердце, он не сумел бы сделать этого так, как само собой получилось у простодушного егеря. Иван нервно заерзал на стуле, тяжело задышал, силясь достойно ответить неучтивому Мурташке, но нужные мысли чаще всего приходят с большим опозданием. И все-таки он нашелся:
— Ныне все общее.
Старый охотник умел шутить и понимал шутки, к этому еще в давние времена приучил его Иваницкий. Показывая на дверь заскорузлым кривым пальцем, спокойно, как о самом незначительном, сказал:
— Отдай Настю.
— Бери, — в тон ему ответил Иван.
Мурташка протестующе зафыркал:
— Помру с Настей, пожалуйста! Как справлюсь?
Не разделяя веселого настроения собеседников, Нелюбов досадливо выбил о голенище сапога трубку и произнес упавшим голосом:
— Ну вот.
— В Монголии нет русских девок, — улыбчиво морщась, заметил Мурташка.
Иван принялся грызть ногти. Это была дурная привычка, с которой он никак не мог справиться. Собственно, он не замечал ее, вернее, замечал лишь тогда, когда догрызался до сукровицы.
— Возьмешь помощника, Муртах.
Нелюбов раздумчиво отошел в угол комнаты, откинул голову, словно подставляя ее под прицел, чтобы умереть сразу, наверняка:
— Не поведет.
Мурташка болезненно искривил лицо, при этом закисшие глаза его сузились до еле различимых щелочек, а пуговка носа спряталась в желтых кругах щек. В далеко не быстром уме егеря шла усиленная работа мысли. Иван и сотник не торопили его с ответом.
— Соболей не жалко, пожалуйста, — со вздохом сказал Мурташка. — Целый мешок привезу. А в Монголию не пойду.
Что ж, соболя могли пригодиться Ивану, как-никак это богатство в любом месте и в любое время. Их, например, можно выгодно поменять на сыромять для уздечек, на шевро или юфть для сапог и, наконец, подарить на воротник и на шапку долготерпеливой Насте. Но одними соболями теперь Мурташке не отделаться. Раз уж решил раскошелиться, то Иван напомнит егерю и о другом — о фартовом золотишке Иваницкого. Но могло того статься, чтобы промышленник вывез отсюда все, что на черный день держал при себе. Часть золота, конечно, спрятана где-то поблизости, и Мурташка то место знает.
— Говори как на духу, — сказал он охотнику.
Мурташка по-бесовски тихонько засмеялся, словно кто-то пощекотал его.
— В земле много золота есть, аха!
Он хитрил. Собственными ушами Соловьев слышал, будто бы перед своим последним, вынужденным отъездом повел Константин Иванович верного егеря в тайгу. И на какой-то лужайке, вдали от дорог и троп, ни за что ни про что отлупил невиновного Мурташку, в синяки избил, хотя раньше и пальцем не трогал. Очумел Мурташка от такого хозяйского обращения — стоит ни жив ни мертв. А Иваницкий нижайше просит извинить его: я, говорит, хочу, чтоб ты на всю свою жизнь запомнил эту, горькую для тебя, лужайку. Когда мне, мол, позарез понадобится, ты прямиком приведешь сюда.
Ясно, там богатейший клад закопан. Многие пуды золота. А коли уж Иваницкий в Чебаки никогда не вернется и охотничий домик в тайге перешел в полное распоряжение Соловьева, то и должен егерь сказать, где же та заветная лужайка. Приспела крайняя нужда взять спрятанное золотишко и обратить его на пользу обиженным людям.
— Нет золотишка, парень.
— Найдем! Но берегись тогда! — Иван сердито скрипнул зубами и сжал кулаки.
Так ничего путного и не добился атаман. А немного погодя в штаб, где в ту пору Соловьев разбирал и чистил карабин, подаренный ему Макаровым, вошел хмурый Муклай, а минутой позже — Казан. Они потоптались у порога, не решаясь что-то сказать, пока хакасов не поощрил на то сам Соловьев:
— Говорите, други. Ну, говорите же!
Иван подумал сперва, что в отряде произошла какая-то неувязка и инородцы явились к нему жаловаться на кого-то. Каждый день жалоб в отряде набиралось с избытком. Люди трудно сходились характерами — как лесные пожары, вспыхивали недоразумения и стычки. Главным судьей в спорах был атаман, к нему и стремились все.
— Кто же кого обидел?
Этих двух Иван готов был защитить от любой несправедливости, от всякого наскока. Они пришли к нему в отряд раньше других, а это для Соловьева и теперь значило немало. Они не роптали в голодные, морозные зимы и не страшились дальних переходов по горам и тайге.
— Тебя обидели? — спросил атаман у Муклая.
— Ты обидел, Иван Николаевич, — переступив с ноги на ногу, откровенно сказал Муклай.
— Чем же энто? — заинтересовался Соловьев. — И тебя тоже? — Он пальцем ткнул в Казана.
— И меня.
Иван отложил карабин.
— Не уважаешь старика? — спросил Муклай.
— Хворает дедка, — решительно произнес Казан, вытащив изо рта самокрутку толщиною в палец.
Речь шла о Мурташке. И Соловьев поспешил заверить инородцев, что вовсе не держит здесь чебаковского охотника. Но ведь Мурташка пришел сюда не с Соловьевым, а с этими русскими, и какие у них отношения между собой, Иван не знает. Он разберется в этом деле и постарается поскорее отправить Мурташку домой, если, конечно, старик сам того хочет.
«Он и вправду не дойдет до Монголии, — подумал Соловьев. — А о золоте потолкую с ним потом».
— Если русские будут обижать старика, то русским, ой бой, придется плохо, — сказал на прощанье Казан.
Хакасы понуро удалились, а Иван еще долго думал, как ему сейчас поступить. Затея с проводником для Нелюбова, разумеется, лопнула. Хочет сотник — пусть остается в отряде, его никто не гонит, а не хочет — пусть на собственный страх и риск добирается до желанных монгольских степей. Теперь Иван ему уже не нянька. Воевали когда-то вместе, ну так что ж, мало ли кто с кем воевал. Теперь же наступили такие времена, что больше надо беспокоиться о своей собственной голове.
За скромным ужином Соловьев, не отрывая от стола холодных глаз, сказал сотнику:
— Как помогу тебе, Павел Яковлевич? Нет у меня нужного проводника.
Нелюбов не спеша дохлебал остатки жидкого супа в ржавом котелке — известие это его не удивило, иного он и не ожидал, — и проговорил с полным равнодушием:
— Не стоит хлопот.
Соловьев все же послал с ним Миргена. Мирген проводит Нелюбова до горных троп, ведущих к монгольской границе. А уж сотник пусть разведает сам, как ехать далее.
Прощались на опушке тайги на проселке, скрытом непролазным черемушником. Иван понимал, что видит Нелюбова в последний раз, теперь уже наверняка в последний. Он дружески обнял своего бывшего командира:
— Езжай, Павел Яковлевич.
Вытащив прокуренную трубку изо рта, сотник, как бы извиняясь, сказал:
— Непохожие мы, Ваня.
— Разные, — торопливо согласился Соловьев. Его снова охватила мучительная жалость. — Чо? Может, передумаешь?
Нелюбов вместо ответа концом повода резко хлестанул своего выхудавшего в переходах коня. Конь, диковато вытаращив глаза, размашистыми прыжками понес всадника под уклон.
— У, Келески! — выпрямился в седле и кинулся вслед Мирген.
Далеко на горизонте громоздились горы. За ними лежала Монголия, таинственная степная страна.
Возвращались сновавшие повсюду, как слепни, отрядные разведчики, посланные Соловьевым. Атаман оживлялся, тут же приводил их к себе в штаб и расспрашивал.
Особенно его занимали последние распоряжения новой власти. Он хотел, чтоб власть покрепче надавила на сонное мужичье, а мужичье взвыло бы и сразу вспомнило: есть, мол, у нас один радетель наш и верный защитник Иван Соловьев. Не пора ли, мол, воздать ему должное за долгие два года блужданий по тайге, не пойти ли к нему в повстанческий отряд.
К сожалению, последнее время разведчики не радовали атамана. В селах в общем-то все было спокойно, мужики говорили на собраниях о натуральном налоге, заменившем продразверстку, всячески одобряли его, потому как он не ущемлял интересы средних по достатку хозяев, а таких было большинство. Не роптали и увертливые кулаки, потому что видели в налоге относительно справедливое начало.
Сообщали разведчики и о событиях более мелких, например, о посадке овощей в бедняцких огородах. Сельские власти правдами и неправдами пашут и боронят землю безлошадным мужикам за счет общества. И работы-то с гулькин нос, а бедняки, глядишь, клюют на доброту и тут же переходят в активисты.
— Мотай себе на ус, Иван Николаевич, — говорил Макаров, — учись завоевывать симпатии трудового народа.
И еще разведчики принесли неутешительную весть, что взвод красноармейцев по-прежнему в Чебаках, чего-то упорно выжидает. Днем и ночью охраняются все подъезды к селу, до самой тайги доходят конные дозоры, у прохожих и проезжих проверяются документы.
— Плохо, батенька мой! Плохо! — Макаров, прищурясь одним глазом, пристально разглядывал самодельную карту-двухверстку, расстеленную во всю ширину стола. Эту карту он скопировал с дореволюционной генштабовской в Новониколаевском земотделе и никому до сих пор не показывал, так как дорожил ею — именно по ней он собирался ориентироваться, если в Монголию пришлось бы идти без проводника. Но встретившись с Соловьевым и увидев в его отряде реальную силу, способную оградить его, Макарова, от большевистских преследований, поручик решил ждать падения новой власти здесь, в горной Сибири. Это было и безопаснее, чем наступать с белыми частями из незнакомой Монголии, и, в общем-то, не менее почетно.
В щеку поручика назойливо тыкалась большая зеленая муха, но он словно бы и не замечал ее. Всеми своими мыслями был обращен к карте. Понять тактический замысел противника, упредить его, нанести сокрушительный удар там, где он этого никак не ожидает, — вот что сейчас всецело занимало Макарова.
Иван не случайно сделал поручика начальником своего штаба. Макаров подходил на эту должность по всем статьям: грамотный, умеет работать с картой, может при необходимости правильно составить любую бумагу. Не скинешь со счета и его военный опыт — командовал пехотным батальоном в мировую, присутствовал на тайных совещаниях, где детально разрабатывались замысловатые планы военных операций значительными силами. Для Соловьева он был находкою, сущим кладом.