— Нашел-таки! Нашел, едрит твою в дышло! — Иван выскочил на крыльцо, чтобы встретить комбата. Со стороны можно было подумать, что он обрадовался гостю: скалился и потирал руки, торопливо спускаясь по ступенькам.
— Ждал тебя. Уж и ждал, Горохов! — возбужденно воскликнул он.
Сходя с седла, Дмитрий внимательно разглядывал атамана. Внешне Соловьев не представлял собой ничего особенного. Поджарая, даже жесткая, ладно скроенная фигура, усталое лицо с тенями у щек и вокруг глаз и заостренный нос. Действительно, атаман здорово похож на кулика.
Дмитрий сразу отметил про себя дерзкий взгляд, в котором просвечивали властность и неодолимое, звериное упрямство. Такому не клади в рот пальца — непременно откусит.
— Здравствуй, Соловьев, — стараясь поглубже запрятать подстегивающее его волнение, сказал Дмитрий.
— Здравствуй, Горохов.
Дмитрий почувствовал, что такое обращение к атаману, строгое, официальное, не очень понравилось тому. И тогда Дмитрий, словно извиняясь, проговорил:
— Уж не знаю, как…
— Товарищем зови. Так меня и кличет гулеван один, Каскар. Между прочим, бывший партейный, к нам пришел…
— Здравствуй, товарищ Соловьев, — Дмитрий пристально посмотрел на атамана.
— Ага. Был бы тебе товарищем, — устало вздохнул тот и окликнул проходившего невдалеке Соловьенка: — Адъютант, вздуй самовар!
— Буду называть тебя по имени-отчеству.
— Коли помнишь, давай, — великодушно согласился Соловьев. — Нашел ведь, а! Ну и жох!
— Чего ж! Я знал, где ты.
— Врешь. Гришка тебе обсказал. Вот паскуда!
Соловьев с горечью засмеялся и предложил: пока греется чай, проехаться бы немножко тайгою в сторону Чебаков. Когда комбат ответил, что дончак приморился, путь-то неблизкий, атаман велел привести Дмитрию другого коня. Приказ был исполнен немедленно, что не мог не отметить комбат. Они поехали втроем — атаман взял с собой Соловьенка, который ехал сзади, в некотором отдалении.
— Жить буду вольно, как птица небесная, — непререкаемым тоном сказал Соловьев.
— Живи, Иван Николаевич. Да другим не мешай.
— Я мешаю? — насупился атаман. — Еще чо скажешь?
Они ехали по разомлевшему на жаре сосняку тою же песчаной тропкой, которой приехал комбат. Боялся Соловьев, что батальон последует в тайгу за своим командиром, вот и решил проверить лично, так это или нет.
— Я никому не помеха, — сухо сказал атаман.
— Неправда, Иван Николаевич, — тихо, но внушительно произнес Дмитрий.
— Я весь народ подыму! — пригрозил Соловьев. — Ежли, конечно, приспичит.
Затем атаман, укоризненно покачивая головой, стал жаловаться на свою судьбу. Ни тебе поспать, ни помыться в баньке, обовшивели, грязные все, как черти. А ведь тоже люди.
Комбат, наверное, недаром явился сюда, он будет склонять мужиков в свою большевистскую веру, так атаман должен сказать, что агитаторов здесь своих хватит, тот же Макаров кого хочешь сагитирует. А нет чтобы договориться полюбовно и пустить соловьевцев в баньку в какое-нибудь село. Да чтоб честно, без подвоха.
— Отчего не договориться? Это можно, — прикинул Дмитрий. — Да мало в том толку! Выходить надо из тайги. А вы карусель развели!
— Вон чо! — атаман придержал коня в прохладной тени сосен. — А хрена не хочешь, Горохов? Мы поверим, берите, мол, все наше оружие, а ты нас потомока к стенке! А?
За спиной у них хихикнул Соловьенок. Такое начало переговоров ему явно нравилось. В этом объяснении было что-то от письма запорожцев турецкому султану, которое тайком ходило по рукам в учительской семинарии.
— Кабы по-честному…
Иван не договорил, заметив меж янтарными стволами сосен смутное движение. На самом выезде на поляну из кустов бересклета показалась телега, в ней сидели хакасы — старик в валенках и изъеденной потом рубахе и девушка лет шестнадцати с множеством косичек на голове, прикрытой на затылке холщовым платком. На вооруженных всадников они посмотрели безо всякого интереса. Но Соловьев и здесь был настороже. В этих безобидных с виду людях он подозревал скрытых пособников Горохова. Однако присмотревшись к ним хорошенько и поняв, что они сами по себе, Иван обмяк и спокойно заговорил опять:
— Вот кабы по-честному, да только не будет энтого никогда. Ты, Горохов, человек маленький, подначальный, тебе сказано ловить Соловьева, ты и ловишь. А кто Соловьев? А?
— Об этом и думаю.
— Ну давай, давай, — Иван поудобнее устроился в седле и заговорил, понизив голос: — А чего тут голову ломать. Казак я простой, бедный. Ты с кулачьем вон как ладишь, а за мною охотишься. Пошто?
— С кулачьем?
— Брось ты! Все знаю! Меня не проведешь, Горохов!
— Жить не хочешь по-людски, Иван Николаевич.
— В тюрьме-то людская жизнь? — глаза у Соловьева округлились и побелели. — Не насмехайся, Горохов! Могу не стерпеть!
Дмитрий трезво оценил обстановку. Напрасно он раздражал атамана. Нужно было сейчас же давать задний ход. У Соловьева есть свои принципы, и с ними пока следует считаться, иначе сгинешь ни за грош, ни за копейку и дело загубишь. И Дмитрий проговорил уже с некоторой уступкой:
— Ладно тебе, Иван Николаевич! Ведь не ведаешь, зачем я приехал.
— Говори, да не заговаривайся!
— Приехал помочь. Да не смейся. Точно!
— Уж и помочь! — Соловьев повел головой. В этом его жесте чувствовалось явное недоверие к собеседнику.
— Зачем увел со стана? — вдруг спросил Дмитрий. — Только давай откровенно, Иван Николаевич. Не темни.
— Наш разговор никого не касается.
Комбат понял его, Соловьев не хотел, чтобы при первом их объяснении присутствовал Макаров. Атаману нужно было проявить полную самостоятельность. Что ж, неплохо!
— Мне не поможешь, — трудно проговорил Иван. Видно, не раз бросал он на весы совести все свои досадные промахи и ошибки. И вот пришел к такому выводу.
— Людей жалко твоих…
— Себя пожалей, Горохов. Поди, не заговорен от пули, — припугнул атаман и тут же резко спросил: — Полномочия имеешь?
За спиною у них снова хохотнул Сашка. Он внимательно слушал их и, как говорится, мотал себе на ус. Для него понемногу прояснилась программа соловьевского житья, которая была небезразличной Сашке. От этой программы целиком зависела Сашкина цыганская судьба. Если суждено соколом взлететь в небо, так с есаулом, а погибнуть — так лечь с ним в одну могилу.
— Полномочия есть, только ведь погляжу.
— На меня, чо ль? — зычно сказал атаман. — И накрепко шьют, да порется.
— На всех.
— А как насчет хрена?
— Ну зачем, Иван Николаевич? Так мы, ей-богу, не договоримся.
— Ну, а какие полномочия? — нетерпеливо спросил Соловьев. — Какие, тудыть вашу мать?..
— Гарантируем жизнь. Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.
— Только жизнь? А свободу? А?
Дмитрий угрюмо промолчал.
— Молчишь? Значит, в тюрьму меня. Чо бог послал, то и мяконько. А видел ты человека, который сам шел бы в тюрьму?.. Видел?..
Соловьев намеревался сказать еще что-то, но так и замер с открытым ртом. Он увидел в полуверсте от себя, в том направлении, куда они ехали, выскочивших на бугор всадников в красноармейских шинелях и шлемах. Это был дозор из двух человек.
— Ты чо? — сурово повернулся атаман к Дмитрию.
Сашка споро клацнул затвором винтовки. Но прежде чем выстрелить, бросил взгляд на Соловьева, а тот предостерегающе поднял руку:
— Погоди.
Атаман сообразил, что красноармейцы могли появиться сами по себе, без ведома комбата. В противном случае они устроили бы засаду в удобном для этого месте, а не здесь, на самой опушке тайги. Да и то нужно взять в толк, что не Горохов увлек сюда Соловьева, а Соловьев — Горохова.
Красноармейцы разглядели красную звезду на шлеме Дмитрия и успокоились. Дозор, не сняв с плеча винтовок, беспечно пылил по проселочной дороге.
Соотношение сил менялось. Если до сих пор комбат был один против двух, то теперь красных стало уже трое. Захватить Соловьева не составляло большого труда, но это значило бы отказаться от мысли о разоружении всей банды. Более того, тогда атаманом становился Макаров, а это, как казалось комбату, было бы значительно хуже. При Макарове банда ожесточится еще сильнее и тогда-то с нею совсем не совладать.
Дмитрий заметил, что Соловьев расстегнул кобуру. Трусит атаман, не до конца еще верит комбату. Волчья жизнь научила его быть осторожным.
— Я стрелять обученный, — вполголоса проговорил он.
Весело переговариваясь, опустились с бугра и подъехали юные, розовощекие ребята. Они сразу узнали своего командира, наперебой принялись докладывать боевую обстановку. Они неусыпно следят, не выйдут ли соловьевцы в степь. Стало известно, что банда зашевелилась, в верховьях Белого Июса видели колонну, прошли на конях, с вьюками.
— Никуда от вас не скроешься! — вдруг выпалил атаман.
— А ведь это Соловьев, товарищи, — не повышая голоса, сказал комбат. — Ведем переговоры.
Атаман зашарил в кобуре.
— Сердце екнуло, — с усмешкой заметил Дмитрий.
Красноармейцы верили и не верили своему командиру. Если это действительно Соловьев, то почему не арестовать его или не ухлопать на месте? Только винтовки-то у них за плечами: пока снимешь, трижды уложат тебя.
— Езжайте, товарищи, — отпустил дозорных комбат. — Мы тут как-нибудь сами.
Соловьев не тронулся с места, пока дозор не отъехал на почтительное расстояние. Затем все трое завернули коней в тайгу.
— Бойся шутить, Горохов, — внушительно, но без злости сказал атаман. — А ты хлюст, едрит твою в дышло!
Неизвестно, чего больше было в этих его словах: осуждения ли, неприязни или откровенной похвалы комбату. Пожалуй, Соловьев точно так поступил бы, находясь он на месте Дмитрия. Вот почему в суровой душе атамана прежняя враждебность на какое-то время стушевалась и уступила некоторому сочувствию и даже расположению к Дмитрию. Вот тогда-то атаман и спросил:
— Письмо мое получал?
Дмитрий согласно качнул головой.
— Не лезь к Татьяне, добром прошу. Ты же ловить меня приставлен, вот и лови.