месте случались ограбления почтальонов, налоговых инспекторов и многолавок. Банда рассыпалась на мелкие шайки, которые сравнительно легко просачивались в степь через нечастое сито красноармейских заслонов.
Рискованная поездка Дмитрия в банду, казалось, не могла дать ощутимых результатов. Хакасы действительно не понимали или слабо понимали по-русски, где им было разобраться в текущем моменте, в котором толком не разбирались и довольно грамотные люди, о чем писалось в той же уездной газете.
И все-таки определенный прок от поездки в банду был. Пусть не все, но некоторые бандиты почуяли, на чьей стороне сила. То один, то другой стали возвращаться к своим семьям. Слухи о возвращенцах приходили из многих сел. Бандиты сдавались на милость советской власти, ссылаясь при этом на подходящие слова комбата Горохова, на его обещание сохранить им жизнь, а еще добавляли — свободу, раз они никого не убили.
Так оно поначалу и было: сдал оружие и дыши себе вольно, ступай на все четыре стороны, никто тебя не задержит, никто не потащит в тюрьму. Больше того, в селах вчерашним бандитам старались всячески помочь налаживать свое хозяйство, а у кого не было собственного двора, тех старались определить в работники на более выгодных для них условиях. Банда неуклонно таяла, как снег весною.
И вдруг в Озерную приехала Сима Курчик. Вечером, когда станица уже затихала, по улице, скрежеща колесами, пронесся ходок, запряженный парой горячих коней. Ходок остановился у ворот сельсовета, а пыль еще долго крутило по пустынной улице. А потом прискакали трое конных, они были из Симиной же группы, и тоже в кожанках.
Вскоре Дмитрия пригласили в сельсовет. В махорочном дыму он разглядел склонившегося над столом Гаврилу. Чумной со сна председатель разглядывал карту. В карту же смотрела и сидевшая напротив его Сима. Ее смуглое лицо казалось при свете лампы желтым, как охра, оно было мужественным и сосредоточенным.
— Садись, — грубо сказала она, заметив вошедшего Дмитрия.
Он подсел к столу и тоже потянулся взглядом к карте. Сима глубоко затянулась папиросой, пыхнула в него облаком дыма:
— Показывай, где избушка.
Дмитрий подвинул карту к себе и ткнул пальцем в точку рядом с Чебаками:
— Здесь. Но банда перебазировалась, а куда — пока неизвестно. Вероятнее всего, соловьевцы в верховьях Белого Июса.
— Почему не преследуете?
— Ведем глубокую разведку.
— А под Половинкой? — строго спросила она.
— Опоздали. Карусель развели.
— Вот видите, — Сима обратилась к своим спутникам, кольцом стоявшим у нее за спиною. — Опоздали! — и опять к Дмитрию. — Как просто у вас получается! А погибло-то несколько человек!
Она бросила на пол и каблуком сапога раздавила папиросу и перешла на доверительный тон:
— Ждем ваших соображений.
У Дмитрия покраснели уши. Ему было не по себе не только потому, что он чувствовал свою немалую вину в том, что случилось под Половинкой, а и потому, что его, как мальчишку, отщелкала по носу девка, ничего не смыслящая в военном деле, да и в разведке тоже.
— Соображения такие, что надо избежать лишних жертв, — ответил Дмитрий.
Она понимающе переглянулась со своими спутниками и одобрительно качнула гладко причесанной головой:
— Что ж, правильно…
— Зимою банда рассыплется. Вот тогда выйдем на Соловьева и возьмем его.
Сима задумалась и долго молчала, поигрывая граненым карандашом. Ее лоб покрылся сетью тонких, чуть приметных морщинок, она что-то решала про себя.
Ответ Дмитрия, по-видимому, вполне удовлетворил ее. Она лишь заметила, что непрошеный гость может появиться внезапно в любом селе, и скорее всего в том, где сейчас нет красноармейцев. Поэтому нужно укреплять отряды самообороны в каждом населенном пункте. Будь такой отряд в Половинке, банда никуда б не ушла.
— Не знаете Ваньку Соловьева! — поднял голову Гаврила. — Огонь! Завсегда уйдет от самого дьявола!
— Неужто? — чуть усмехнулась Сима, закладывая руки в карманы кожанки.
— Точно. Он такой, понимаете ли…
Сима заговорила о возвращенцах. Кто они? Каков их классовый состав? Она просила назвать хотя бы примерное число бандитов, вернувшихся домой.
Дмитрий затруднился сказать что-то определенное. Число возвращенцев колебалось: одни уезжали в иные края, чтоб быть подальше от греха, другие почему-то не приживались в селах и опять оказывались в банде.
— Хотя бы примерно, — настаивала Сима.
— Домой вернулся, пожалуй, каждый пятый.
— Даже поболе будет, понимаете ли, — сказал председатель. — Милицию надо бы спросить. В милицию они и оружие несут, там и временную справку получают на жительство.
На том беседа в сельсовете и закончилась. Сима ушла ночевать к Пословиным. Дмитрий заторопился проверять караулы.
В эту ночь со стороны мельницы послышались частые выстрелы. Батальон был поднят по тревоге. Быстро окружили мельницу и, рассыпавшись в цепь, начали прочесывать прибрежные тальники.
Однако тревога оказалась напрасной. Как выяснилось, станичные лошади, перебредя протоку, неожиданно появились в полыни у мельничных ворот. Напуганный прошлым налетом мельник, завидев их размытые туманом тени, принялся палить из берданы через чердачное окно в надежде, что часовые на той стороне реки если уж не услышат, то увидят вспышки выстрелов и явятся на выручку.
Сима прожила в Озерной около недели. Она бешено носилась в ходке по окрестным селам и улусам, допрашивала бывших бандитов, кого-то припугивала тюрьмой и расстрелом, кого-то под конвоем отправляла в волость. Иногда, остановив коней в самом неожиданном месте, она подолгу исподлобья смотрела на затаившиеся таежные распадки и далекие гольцы, и, наверное, чудились ей залегшие в засадах бандиты. Чекисты, что сопровождали ее, вконец усталые и грязные от пыли, удивлялись:
— Ну и ну! Столько мотаемся без отдыху!
— А ей хоть бы что!
Она пыталась напасть на след Соловьева, и напала бы, если б банда не ушла высоко в горы, куда даже маралы и медведи заходят редко. Банда ушла, чтобы отстроиться на зиму и заготовить достаточно еды.
Отъезжая в Ачинск, Сима завернула к Григорию Носкову. Увидев ее здесь, Дмитрий подумал, что это уже неспроста: если теперь и не арестует Григория, то учинит ему такой допрос, от которого тот опять побежит в банду. Ничего не скажешь — крепка характером товарищ Курчик!
Когда Дмитрий пришел во двор к Григорию, объяснение там принимало крутой оборот. Сощурив глаза, Сима наступала на Григория. А Григорий голой пяткой все вертел и вертел ямку в песке и приговаривал:
— Ны. Бандитствовал. Вези.
Жена Григория глядела на них и жалобно всплескивала руками:
— Господи! Господи!
Симу нисколько не трогали ее слезы. Сима стриганула тонкими бровями и сказала Григорию строго и непреклонно:
— Поедем.
— Он вышел сам, добровольно, — напомнил Дмитрий. — Это я по существу вопроса.
— Не волнуйтесь, разберемся, — сказала Сима. — В Ачинске каждому воздадут свое.
Лихоматом завыла напуганная жена Григория. Засопели, захмурились мужики и бабы, подступившие к жердяным воротам, которые не успел починить Григорий. А он постоял, прощаясь взглядом с избушкой, с конем и женою, со всем народом, и проговорил, сдерживая горечь:
— Ны. Что в людях, то и у нас. Прощевайте, станичники. Где посадят, там и сиди. Дурак я круглый.
Григорий, до крайности убитый, не оглядываясь, тяжело зашагал впереди поджарых парней в кожанках к сельсовету, где у ворот его ожидала приготовленная загодя специальная подвода.
Глава третья
Беременная Марейка ждала предстоящих родов с суеверным страхом и смертной тоскою и с щемящим, неизъяснимым любопытством, как это будет именно у нее, хотя ей вообще не было известно до сих пор, как это бывает у других женщин. Бабы говорили ненароком, что при этом они света белого не взвидывали от жутких приступов боли и небо казалось им с овчинку, да ведь как верить досужим россказням! Бабы недорого возьмут и сбрехать.
Но все-таки ей было дурно и страшно. Марейка то и дело принималась считать определенные судьбой дни с той самой неверной ночи, когда в дымной отволглой юрте, трепеща и извиваясь, она выскреблась под теплую шубу к уже захрапевшему Миргену, страстно желая его грубых, его невыносимых ласк, от которых затем у нее долго и мучительно кружилась пьяная голова, становившаяся то легкою, как пушинка, то грузною, словно камень. Марейка сознавала, что она должна была затяжелеть только той бессонной, той сумасшедшей ночью, когда ей всего было мало, когда она не думала ни о ком и готова была умереть в любую минуту.
Однако сосчитать дни было не так просто. Марейка часто путалась, сбивалась со счета и даже ревела от досады, а помочь ей в этом никто не мог — она вела этот тайный счет про себя, никого в него не посвящая.
Но как бы она ни считала, а все выходило, что всякие сроки для нее уже прошли. Значит, зачала она не той ночью, а уже в тайге, сколько-то дней спустя. Впрочем, это обстоятельство ее ничуть не смущало. Ее огорчала назойливая дума о том, не родится ли ребенок калекой и вообще зачем она должна рожать и кому на свете это нужно. Не в радость себе принесет она не работника в семью и даже не горемычного батрака, а неизвестно кого. Голодного, нищего бродягу, отверженного всеми бандитского сына, которому нигде не будет ни тепла, ни света, ни даже сколько-нибудь подходящего места среди людей. Так зачем же рожать его на страдания, на муки вечные!
На холодном осеннем рассвете, когда тонко пахло увядающей травой и хвоей, тоскливо кричала непоседливая птица кедровка, слышались какие-то непонятные шорохи и мельтешили вокруг легкие и суетные тени, сбегаясь у тихого, спокойно умирающего костра, Марейка, поддерживая низко опустившийся живот, вышла из тесной, вонючей землянки вялым, неуверенным шагом. Ей трудно дышалось, хотелось пить. Она подошла к ручью, с усилием поставила ногу на скользкий камень, и тот камень предательски ушел из-под нее, она не устояла, широко взмахнув руками, рухнула на сочно чавкнувшую землю: