— Худо мне, ох!
Она вгорячах попыталась подняться, но опоясывающая боль резанула ее по животу, ударила снизу в подвздошье. И Марейка, косо взглянув на распахнутое над нею небо, вскрикнула и покорно осела в траву, прильнув пылающей щекою к смолистому и шершавому стволу лиственницы.
— Бог с тобой! — испуганно крикнула Настя с зеленого косогора.
Марейка не отозвалась. Новый приступ боли прокатился по чуткому Марейкиному телу, и она застонала протяжно, как смертельно раненная маралуха. Круглые щеки у Марейки странно вытянулись, и расширенные зрачки остановились в ожидании чего-то загадочного, еще более страшного.
А к говорливому ручью с двух сторон, убыстряя шаг, приблизились Настя и атаманская мать Лукерья. В жилистых руках Лукерьи была обвитая травяным жгутом вязанка хвороста, бабка бросила хворост и с немыслимым для ее возраста проворством подхватила Марейку под мышки и, натужно качнувшись, помогла ей встать.
— Мертвого рожу, — тяжело дыша, сказала Марейка. — Моченьки моей нету.
Лукерья заглянула ей в остановившиеся сухие глаза и, мудро успокоясь, с лаской проговорила:
— Бог с тобой.
Лукерья не видела в случившемся беды, не видела ничего необычного. Так бабы всегда рожали на покосах, на рыбалке, на кедрованье и сборе ягод в тайге. Не сидеть же бабе сложа руки в досужем ожидании, когда это наконец произойдет. Бабе работать надо, иначе никогда не будет достатка в семье. А настанет положенный срок — оно само собой покажет, как тебе быть, только не нужно ничего бояться, дело это обыкновенное и святое — может, для того бог и создал бабу, чтоб ей мучиться и в этой муке находить себе высший смысл всей жизни.
Марейка еле-еле поднялась к землянкам, опираясь на чьи-то плечи и нетвердо ступая по осклизлым каменистым выступам и тугим запутанным узлам лиственничных корней. А когда ее усадили у дернистого порога землянки, в которой жили одни женщины, в том числе и она, Марейка, почувствовала в себе некоторое облегчение. Она огляделась и попыталась улыбнуться.
— И ладно! — переведя дыхание, заметила Настя. — Глядишь, и пронесет.
— Не одну пронесло, — под нос себе буркнула Лукерья.
Бабка все знала, и это успокаивало Марейку. Оплошка у ручья, разумеется, ни при чем — пришло оно, трудное Марейкино время, и в этот пронзительный час будет с нею милосердная и стойкая, хорошо понимающая, что нужно делать, повитуха.
Бабка же нисколько не верила, что Марейке стало лучше, бабка понимала: улучшение это временное, а следом за ним придут настоящие муки, тяжелые схватки с потугами, от которых можно потерять сознание, а то и вовсе кончиться.
Словно в воду глядела Лукерья: уже к полудню Марейка судорожно забилась на земле, заскребла ногтями жестколистую траву. Из закушенной с болью верхней губы засочилась толчками кровь, тонкою нитью она потянулась к строгому уголку рта, четко перечеркнула округлый подбородок.
Распластавшуюся на хвойной подстилке роженицу окружили хлопотливые женщины. Горестно покачивая головами, они наблюдали за понятными только им жестокими бабьими муками и сдержанно подавали Марейке ничего не значащие советы:
— Давай вот это, не унывай!
— Терпи, девка! Боком, боком!
— Не мать велела — сама захотела!
— Ху! Ткнись! Ткнись, товарка!
— Туды с ним! Туды! Ух и мужики, мать их так!
— Мухоморы! Паскуды! Лежи смирно, у!
— Ткнись!
Неподалеку на песке сидел взъерошенный Соловьенок. Упершись подбородком в колени, он молча смотрел на Марейку, его искривленный судорогой рот то открывался, то закрывался в густой зевоте. Соловьенок страдал от сознания, что он ничем не может помочь своей жене.
В коротком перерыве между схватками Марейка приметила Сашку, как пьяная, выкрикнула:
— Ирод! Провались ты в тартарары! Кобель!
Сашка потерянно смотрел на нее. А Лукерья между тем еще более распаляла роженицу:
— Крой, крой его!
— Ирод ты! Ирод! — истерически кричала Марейка.
Бабка не сердилась на Сашку, ни в чем его не упрекала. Бабка знала лишь, что Марейке станет легче, если та выплеснет какую-то часть боли вот этим своим истошным воплем.
— Так его, внученька, так!
Под градом Марейкиных обидных слов Сашка, отряхнув руки от прилипшего к ним песка, отступил поглубже в лес. Тогда откуда-то из-за сосен появился хмурый Мирген. Закуривая самокрутку, он повторял, словно заклинание, одну только фразу:
— Больно, оказывается.
Марейка не замечала Миргена. Остекленевший взгляд был уставлен далеко, в самую глубину безоблачного неба. Казалось, какая-то неведомая сила зачаровала Марейку, и невозможно было хоть немного воспротивиться ей.
— Потому вы и болькие все, — рассудила Лукерья, осеняя себя мелкими, торопливыми крестами. Она говорила в назидание присутствующим, чтобы они никогда не обижали своих многострадальных матерей. Не ей первой пришла на ум эта мысль, не раз слышала ее Лукерья от старух, умудренных нелегкой жизнью, и теперь посчитала своим долгом перед людьми вспомнить ее.
Так мучилась Марейка до самого вечера. Бабка поглядела на нее и распорядилась, чтоб роженицу унесли в землянку, но тут же отменила свой приказ. В землянке мало будет роженице вольного воздуха, к тому же не развернешься там, в неимоверной тесноте, — пусть уж рожает под кустом.
Затем Лукерья послала Настю за полотенцами. Полосами самодельной ткани крепко-накрепко стянули Марейке взбугрившийся верх живота и принялись сообща, суетясь и мешая друг дружке, подтягивать полотенце к ее ногам.
— Матушки, умираю! — тупея от боли, стонала Марейка. — Да оставьте же вы меня, оставьте!
— Отвару бы ей из сон-травы, — сказала Настя.
И когда последние силы, казалось, были готовы иссякнуть и совсем покинуть ее, Марейка страшно заскрипела зубами, рванулась и замерла в минутном оцепенении.
— Слава тебе, господи! — выдохнула Лукерья, принимая на руки крохотный живой комочек.
А немного погодя роженица спросила глухим голосом:
— Мальчик?
— Он и есть, — облегченно вздохнув, ответила бабка.
— Руки и ножки?
— Все как есть при ем, все при ем!
И, словно в подтверждение сказанному, вдруг раздался пронзительный детский крик. И все кругом заулыбались и стали поздравлять Марейку с благополучным разрешением.
— Потому-то вы и болькие все, — снова напомнила Лукерья. Теперь она обращала эти мудрые слова к себе. Вот так же в муках родила она несчастного Ивана, вынянчила, на ноги поставила. И потому ей мучительно глядеть на него, как он торопится на встречу со своей собственной смертью! И ничего поделать уже нельзя — это она понимала материнским сердцем.
— Похож на кого? — Из кустов осторожно, на цыпочках, появился Сашка.
— Завтра посмотришь, а сейчас уж темно, — ответила Настя.
— На тебя похож! — поспешила заверить бабка.
Сашка тряхнул кудрями. Ему хотелось быть отцом Марейкиного ребенка, и он тут же простил Марейке ее оскорбительные выкрики, обращенные к нему.
А Мирген по этому случаю лишь покачал неухоженной черной головой и заметил скорее равнодушно, чем обидчиво:
— У, Келески!
Узнав о новом появлении на Июсах Симы Курчик, Макаров, вездесущий, деятельный, оживился еще более, повеселел, обдумывая про себя дерзкие планы, которые только приходили ему в голову. Ее приезд он расценивал как некое знамение, утверждавшее его в мысли, что не все потеряно, что нужно оперировать еще энергичнее, увеличивая масштабы действий соловьевского отряда, поднимая на борьбу с большевиками новых и новых людей. Для этого он предложил создать при штабе агитационный отдел, возглавить который решил сам.
От такого новшества Иван не видел сколько-нибудь ощутимой пользы, но возражать Макарову не стал. В отряде произошло немало и других преобразований. Взводы преобразовались теперь в эскадроны, созданы специальная пулеметная команда и комендантский взвод, выделена в особое подразделение отрядная разведка. А Макаров не успокаивался на этом, он говорил уже, что крайне необходимы партизанский полевой суд и школа для обучения повстанцев грамоте.
— Тогда никто не назовет нас бандой, — говорил он, находясь в непреодолимой власти обуявших его планов.
Макаров предложил Соловьеву поскорее встретиться с Симой. Эта встреча нужна атаману, чтобы сориентироваться в политической обстановке, проведать, есть ли в Сибири еще какие-нибудь отряды, подобные соловьевскому, и если они есть, то сделать попытку связаться с ними и установить постоянное взаимодействие. Наконец, Сима служила в ГПУ, она точно знала, что чекисты собираются предпринимать против Соловьева. И вообще отряд должен иметь оперативную связь с Курчик, чтобы действовать наверняка, не допуская малейших просчетов.
Соловьев понимал, что начальник штаба прав, хотя и не возлагал больших надежд на предстоящую встречу. Если бы в Сибири были где-то другие повстанческие отряды, слух о них дошел бы до Июсов и без Симы. А политическая обстановка в стране пока что складывалась не в пользу противников новой власти. Большевики будоражили страну, обещая ей скорый земной рай, а кто из смертных в состоянии отказаться от рая? Люди орали песни про коммуну и валом шли на сельские сходы слушать щедрые большевистские обещания.
Иван сам нет-нет да и подумывал, что у Советов может еще кое-что получиться. Ежели народ будет работать не на заводчиков да помещиков, а на свой собственный котел, то в этом котле, наверное, будет погуще. Да только слова одно, а дела, дела — совсем другое. Не повернули бы они свою революцию так, что на спину народу новые господа сядут, в том-то и вся закавыка. Вот если бы они с простым людом обращались так, как Иван, скажем, обращается с инородцами из его отряда, тогда б еще можно было бы кое с чем согласиться.
Что же касается оперативной информации, то здесь Соловьев был полностью согласен с Макаровым. Сима в состоянии оказать отряду неоценимые услуги, и этим нужно воспользоваться во что бы то ни стало.
Соловьев хотел прихватить с собой на встречу начальника штаба: умен, р