— Да, наверное, потому что… В общем, не уезжай…
«Что же она хотела сейчас сказать и вдруг запнулась?» — напряженно подумал Дмитрий, разглядывая ее знакомый профиль.
— Здесь к тебе все привыкли.
— Кто?
— Все, — сказала она. — В том числе и я. Ну ведь верно же говорю.
— Чудная ты, Татьяна Автамоновна. Я еду домой.
— А ты немного повремени с отъездом, — надула губы она.
— Зачем?
— Заладил свое! — рассердилась Татьяна. — Разве мало того, что тебя здесь уважают? Что ты нужен людям?
Он глубоко вздохнул, собираясь уйти. Татьяна остановила его:
— Не сердишься?
— За что?
— А ни за что. Бывает же так.
— Ты о случае с Соловьевым? — догадался Дмитрий. — Я не то что сержусь, а не могу понять, зачем ты его скрывала. Ведь вон как обернулась твоя жалость!
— Молчи, — выдохнула она. И в ее голосе он почувствовал боль, и ему стало жаль Татьяну.
Они еще долго сидели, глядя куда-то в пространство, затем Татьяна поднялась вдруг и шагнула к Дмитрию, Глаза у нее были влажными. Она тонкими пальцами осторожно провела по его гладкому лбу, по шелковистым бровям и сказала:
— Я б не отпустила тебя, если имела бы на то право.
Он обнял ее за плечи. В Озерной у Татьяны не было настоящих друзей, и она дорожила дружбою с Дмитрием. О более сильном чувстве он, конечно, помыслить не мог.
— Ну? — во взгляде ее мелькнула надежда.
— Я еще не решил, — сказал Дмитрий. — Но скорее всего уеду.
Сказал одно, а подумал совсем о другом. О том, что действительно прижился в Озерной. И что отвык от фабрики.
Глава пятая
Братья Кулаковы опять уезжали в степь. Хоть они и числились у Соловьева командирами конных взводов, но не всегда и не во всем ему подчинялись. Приспичивало Никите приложиться к забористой араке, и он, не задумываясь, бросал все свои отрядные заботы, какими бы неотложными и важными они ни были, звал с собою сговорчивого брата, и на какое-то время Кулаковы выходили из-под власти атамана и надолго терялись в многочисленных инородческих улусах, иногда братьев заносило не за одну сотню верст.
Так было и на сей раз. Кулаковы чисто побрились, как на праздник, а затем долго плескались в хрустальном горном ручье, временами взглядывая на косогор, где мог появиться атаман. Они не боялись Соловьева, но считали, что вести разговор о предстоящей поездке им совсем ни к чему.
Иван знал, что братьев не удержать, и когда ему шепотком сказали, что Кулаковы опять прихорашиваются и седлают скакунов, он даже глазом не повел. А уж взлетели они в седла — позвал на минуту Никиту и совсем не строго поговорил с ним. Атаман попросил братьев об одном: чтоб они узнали о мальчонке Ампонисе, который неделю назад был послан на разведку в улус Ключик, где жила вся Ампонисова родня.
А причиной посылки Ампониса в Ключик был опрометчивый, вероломный поступок хитрого бая Кабыра. Когда Мирген с отцом Ампониса, Муклаем, отогнали к Соловьеву табун трехлеток и лучшего байского скакуна, Кабыр здорово обозлился на бандитов. Всех своих табунщиков и чабанов он вооружил винтовками и дробовиками, настрого приказав стрелять в тех, кто будет приближаться к скоту, и немедленно поднимать тревогу. Затем до бая дошло великодушное обещание Соловьева заплатить за табун червонцами, за Игреньку же — золотым песком.
Однако приходили новые дни, приносили новые заботы, а Соловьев почему-то не держал слово. Это еще больше распалило упорное сердце бая, хотя он и не стал заявлять властям о пропаже. Он гневался и на чем свет ругал одного лишь чабана Муклая, этого известного в степи конокрада, и выдумывал Кабыр страшные пытки и казни своему бывшему батраку. Он уже присмотрел старую березу, на которой однажды повесят Муклая, искусно инсценировав самоубийство — их было немало, случаев, когда инородцы с перепоя бесстрашно лезли в петлю.
А имени Соловьева бай не упоминал, боясь атаманской мести. Жизнь, она дороже любых коней и всякого прочего богатства, трезво рассуждал он. И рассуждал, в общем-то, правильно, потому что атаман мог покончить с ним запросто — золото было для него нужнее дурной Кабыровой головы, а дурной оттого, что однажды допустила она до своих табунов вора Муклая.
Так миновало почти два года. И вдруг злопамятный бай Кабыр, как донесла Соловьеву разведка, кинулся к Дышлакову. Он приехал за помощью в Думу с бочонком забористой араки и несколькими откормленными баранами на телеге, начал с щедрых угощений, и дело кончилось тем, что отряд самообороны и милиция обещали найти украденное и наказать виновных.
А жаловался Кабыр на то, что его снова обидели. На лето, когда в тайге не дает дышать кровожадный гнус, а травы в степи начинают желтеть и сгорать от зноя, скотоводы угоняли свои табуны в скалистые горы, к гольцам, где нет паута и мошки, а есть густые сочные травы и прохладные водопои. С незапамятных пор служили хакасам эти богатейшие зеленопенные пастбища.
И у Кабыра никогда не возникало сомнений, посылать ли к гольцам гулевых лошадей. Из года в год он прельщался дармовыми кормами Кузнецкого Алатау, и кони возвращались с летних пастбищ упитанные и сильные.
И только нынче один из косяков потерялся в горах. Ходивший за ним табунщик уверял бая, что табун отогнали соловьевцы, так как перед этим видел он в гольцах охотника, похожего на конокрада Муклая. Хорошо еще, что сам табунщик случайно остался незамеченным.
Выслушав разведчиков, Соловьев решил для начала послать в Ключик мальчонку. Пусть исподволь разузнает дальнейшие намерения бая, а заодно и меры, принимаемые Дышлаковым. Если даже Ампониса опознают, его никто не арестует, только в этом случае он должен вести милицию и чоновцев куда угодно, но не к соловьевскому лагерю.
Ампонису было пора вернуться, но он не только не объявился, но и не подал никакого знака. Полное неведение не могло не обеспокоить атамана, он должен был точно знать, что же произошло в Ключике или на пути к нему.
— Жди, — заторопился Никита, поправляя на плече широкий ремень с маузером.
До Ключика братья добрались благополучно: никто не встретился им по дороге, кони под ними были незаморенные. Короче говоря, прибыли они туда значительно раньше, чем рассчитывали. Бай Кабыр, их давний знакомый и собутыльник, приветливо встретил братьев и сразу же усадил их за низенький столик по другую сторону костра, над которым весело порхали желтокрылые бабочки пламени. Перед гостями появилось вяленое мясо и густая сметана в глиняных мисках. Хозяин прошел на женскую половину юрты и снял с полки огромный кувшин с аракой.
— Мясо поешь — живот радуется, хорошего человека встретишь — душа радуется, — захлопотал у стола Кабыр, подрагивая дряблыми щеками.
Ели, покрякивая от несравненного удовольствия. Хозяин сам пил много и то и дело подливал араку гостям. Время от времени они встречались вопросительными взглядами, но никто не заговаривал первым. Лишь когда был выпит весь чай, заправленный смородиной и шиповником, Никита грузно отвалился на кожаную подушку и сказал:
— Дай, думаю, заедем.
— И повернули скакунов в Ключик, — добавил Аркадий.
Братья прикинулись обойденными судьбою. Ими не очень довольны власти, потому что Кулаковы ищут добра только хакасам, с братьями поссорился и Соловьев. Кулаковы не хотят огорчать уважаемых людей, если люди крепко держатся заветов своих предков.
— Ну разве стали бы грабить тебя! — дружески воскликнул Никита.
Покатав на ладони уголек, хозяин прикурил трубку, сладко почмокал мундштук:
— Зачем меня грабить? Сам терплю и других не обижаю.
Тогда Никита вкрадчиво заговорил о том, что многие баи недосчитываются коней в табунах, которые возвращаются с высокогорных пастбищ. Неужели дурные медведи задирают молодых скакунов? Если медведи, то нужно посылать в гольцы охотников. Что думает об этом уважаемый Кабыр?
— Медведь отощал что-то, — уклончиво, с непонятным намеком ответил хитрый бай. Он притворился пьяным и весь вечер был настороже. Бай не верил в настоящий раздор между Соловьевым и Кулаковыми: два брата стоили одного атамана. А соловьевцев в улусе он давно ждал. У хозяйского сына, сидевшего на сваленной в кучу конской сбруе и чутко внимавшего неторопливому разговору старших, подозрительно оттопыривался карман.
Кабыр пригласил в юрту двух смуглолицых скуластых девушек в ярких, свободного покроя хакасских платьях. Черноволосые и черноглазые кызылки были на редкость красивы, особенно та, что повыше. Брови у нее походили на распахнутые крылья, а полные губы девушки напоминали распустившийся цветок марьина корня.
Девушки запели звонко и протяжно. Пение они перемежали короткими горловыми звуками, походившими на клекот орлиц. Затем они вдруг обрывали медлительную песню и, застенчиво посмеиваясь, неясно, словно во сне, шептались между собой. И, сговорившись, заводили новую песню.
На приятные девичьи голоса невольно потянулись улусные люди. Они потихоньку, чтобы не помешать, входили в юрту и рассаживались у дверей. Начинать откровенный разговор с Кабыром в присутствии стольких свидетелей Кулаковы не могли.
А утром следующего дня Никита уже нисколько не церемонился с Кабыром. Он спросил напрямую:
— Разве хакасы сами не в состоянии договориться? Зачем поехал к русскому Дышлакову? Тонешь и других топишь?
Кабыр заискивающе усмехнулся. Он испугался вороватых братьев, тем более, что, кроме них, на ту пору никого в юрте не было. Даже считаясь близким другом Кулаковых, Кабыр не был застрахован от их произвола, о котором достаточно наслышался. Он не стал оправдываться.
— Если вам нужен Ампонис, можете его забрать, — сказал Кабыр, приглашая братьев наружу.
Как оказалось, он был в заговоре с думской милицией. Когда Кабыр встретил парнишку в улусе, сразу же силой затащил его в юрту и принялся допрашивать, где его отец и вся соловьевская банда, забравшая лучших коней Кабыра. Ампонис оказался упрямым, он не открыл тайну, хотя ему порядком досталось от бая.