— Не очень, знаете ли.
— Это почему же?
— Нет соответствующих лекарств. Совершенно нечем лечить пациентов. Даже обыкновенной камфары нет. Вы представляете себе — камфары! Об этом должны бы подумать власть предержащие, возьму на себя смелость сказать именно так.
— Чего стесняться? Говорите.
Пока фельдшер упоительно колдовал у графина, потирая руки, Соловьенок подошел к этажерке и принялся рассеянно рыться в аккуратно расставленных книгах. Книг здесь было немного: несколько разрозненных томов тисненного золотом по корешку энциклопедического словаря «Гранат», медицинский справочник да один-единственный том «Истории России» Соловьева. Сашка не очень-то интересовался историей, но автор книги был его однофамилец, и это обстоятельство могло привести к преждевременной реквизиции, если бы не тяжелый Макаровский взгляд, сразу осадивший нацелившегося на книгу Сашку.
— Не шалят бандиты в сих местах? — Макаров кивнул на окошко.
Пошелушин, как всякий обстоятельный человек, на минуту задумался. Он словно вспоминал, что же в действительности произошло в окрестностях Улени за последние годы и месяцы. Макаров ждал, чувствуя в себе растущее раздражение.
— Что вам сказать, уважаемый товарищ? — мягко заговорил фельдшер. — Шалят, извините, не то слово. Все это весьма мерзко и возмутительно!
— Что именно? — с холодком, рискуя выдать себя, спросил Макаров.
Пошелушин ровным голосом продолжал напевать:
— Пора покончить с произволом, милейший гражданин! Это же средневековая дикость. Грабежи! Угоны скота! Наконец, убийства! Неужели так трудно изжить явно безобразное явление?
Мужиковатый, необразованный, он старался во что бы то ни стало выглядеть перед Макаровым вполне передовым, вполне культурным российским интеллигентом, волею жестокой судьбы заброшенным в невежественную провинцию. Макаров подыгрывал ему, как только мог:
— Да, да, да!
Это вдохновляло и распаляло Пошелушина. Он уже взвизгивал, потрясая руками:
— Устои государственной власти!.. Понимание незаконности совершаемых действий!.. Разве я не прав, уважаемый товарищ?
— Вы правы, — устало согласился Макаров.
— Но неужели нельзя обуздать эту серьезную эпидемию? — Пошелушин с недоумением посмотрел на собеседника и поник.
— Что обуздать?
— Банду. На наших памятях…
— Какую банду? — рассеянно спросил Макаров.
— Вы что, милейший гражданин, с луны свалились? Банда здесь, как я понимаю, одна, соловьевская. Или я совершенно не в курсе.
— В курсе, — кивком подтвердил Макаров.
Спирт тяжелил головы. Уже после третьей стопки Соловьенок нахохлился, как глупый петух на насесте, и покрепче зажал в руке вилку с нанизанными на нее маленькими рыжиками. Его до дрожи разбирала подступившая к сердцу злоба, хоть вой. Ему хотелось ткнуть железною вилкой фельдшеру в ухо, а то плеснуть в розовую морду огуречным рассолом. Он уже было потянулся к обливной глиняной чашке, когда Макаров посмотрел на Сашку и строго сказал:
— Ешь, товарищ.
Сашка засмеялся с неприятной хрипотцой, затем снял с вилки рыжики, лениво зажевал их, не сводя с фельдшера мутных глаз.
— Ух, эти бандиты! — и острая вилка угрожающе заплясала в его руке.
— Мне нравится ваш, так сказать, святой гнев! — воскликнул Пошелушин. — Народ должен свободно вздохнуть. Пора-с!
Соловьенок скривил рот и многозначительно хмыкнул, покосясь на Макарова. Он боялся этого человека со шрамом и, предпочитая быть подальше от греха, боком вылез из-за стола. Начальник штаба скор на расправу, он не посчитается, что Сашка родственник и адъютант атамана, в один миг, словно тыкву, смахнет голову с плеч, а голова у Сашки пока что не была лишней.
Соловьенок поблагодарил хозяйку за угощение, учтивым тоном сказал ей комплимент по поводу богатого стола и вышел освежиться во двор. Когда за ним стукнула дверь, фельдшер сказал:
— Красный герой. Так сказать, молодая гвардия рабочих и крестьян!
— Он у нас командир взвода. Достойный боец во всех отношениях.
Макаров стал сетовать на нелегкое положение отряда. Бойцы устали от постоянных тревог, от больших переходов и хронического недосыпания. Не везде к ним относятся так, как в Улени. Некоторые села боятся высказать свое расположение к чоновцам, чтобы не навлечь на себя суровую месть Соловьева. Некоторые же улусы открыто поддерживают банду.
— Это довольно странно, — с присущей ему солидностью заметил Пошелушин. — Может, баи и поддерживают, но ведь простые хакасы, бедняки… Нет, я позволю возразить вам!
— На железной дороге опять кого-то убили, — сказала хозяйка.
— Неужели? — удивился Макаров.
Эта заинтересованность гостя вмиг развязала язык общительной хозяйке. Она подошла к столу и принялась нашептывать Макарову:
— Соловьев-то вот он, рядом. Бандитов видели по реке Кашпару, за перевалом. Горы там сплошь в окопах и землянках.
Место расположения соловьевского отряда она назвала точно. Макаров был поражен этим, но не подал вида. Чтобы как-то снять напряженность, появившуюся в нем самом, Макаров продолжил речь о непреодолимых трудностях походной жизни:
— Вы жалуетесь, нет лекарств. И у нас нет. Даже йода, например. Элементарных бинтов. А ведь воюем, батенька мой.
— Как же!.. — развел руками Пошелушин.
— Грешным делом, надеялся расстараться у вас. Да вижу, ай-ай-ай!
— Разве что йода, милостивый гражданин…
Пошелушин о чем-то раздумывал. И когда хозяйка опять заговорила о соловьевцах, фельдшер недвусмысленно дал ей понять, чтобы она немедленно замолчала. Хозяйка удивилась, но прикусила язык.
— Пусть продолжает, — сказал Макаров.
— Иди-ка сюда, — сказал Пошелушин жене и увел ее в горницу. Она, недоуменно пожимая плечами, последовала за ним. Макаров остался за столом в настороженном одиночестве, но с таким видом, что их уход его совершенно не касается.
— Не чоновцы, — прошептал Пошелушин, подрагивая от волнения.
На этот раз она не успела удивиться. Она лишь судорожно захватала ртом воздух, ничего не понимая. В комнату, ударив ногой дверь, влетел разъяренный Макаров. В руке у него был наган:
— Показывай, где бинты, красная сволочь! Где йодоформ? Где спирт?
На крик прибежал готовый к расправе Соловьенок, с коротким звоном обнажил шашку и ожесточенно принялся тыкать ею в одеяла и подушки, в висевшую на вешалке одежду. Затем бросил шашку в ножны и кинулся рыться в огромном чреве шкафа. Все, что находилось там сколько-нибудь ценного, будь то порошки, горчичники или спринцовки, Сашка выложил на стол и бросился к сундуку, где обнаружил четверть денатурированного спирта и крохотную клистирную трубку. К этим своим находкам он присовокупил увесистый том Соловьева.
— Ух ты, болван краснозадый! Я покажу тебе бандитов! Я тебя проучу! — рванулся он к Пошелушину, но внезапно остановился на полпути и с унылым чувством посмотрел на Макарова. — Кончать их надо, брат полковник.
— Хорошо погуляли. Пора и честь знать, — пряча наган в кобуру, сказал Макаров.
Пошелушиных рубил сам Соловьенок…
Не знал Никита Кулаков, что верную гибель у насыпи отвел от него любимый конь. А дело было так. Чоновец, стрелявший бандиту в спину, видел, как тот кувыркнулся на меже и затих, и чоновец поскакал туда, чтобы оглядеть труп и взять бандитское оружие, а если бандит еще жив, добить его выстрелом в голову.
Но случилось, что чоновец прежде увидел на поляне статного, под дорогим казачьим седлом бандитского коня. И погнался за скакуном, решив, что подобрать труп он еще успеет.
Однако сладить с Никитиным конем было не просто. Конь не подпускал к себе чужого: угрожающе взбрыкнул задом и пошел рысью меж кустов в сторону степи. Понимая, что на открытом месте поймать коня будет куда сложнее, всадник, уклоняясь от ударов веток, на галопе с трудом выскочил вперед и успел завернуть скакуна в мелкий березняк, столпившийся на таежной опушке.
Короче говоря, чоновец, изрядно покружив по бугристому густолесью, не смог потом отыскать ту самую поляну, где упал в полынь Никита Кулаков. Впрочем, к этому времени Никиты на поляне уже не было. Придя в сознание, он сунул маузер за пояс, поднялся и, цепляясь носками сапог за привядшую лесную дурнину, направился, обходя кучи хвороста, в колючие заросли вереска и можжевельника. Его, как пьяного вдрызг, заносило вправо и влево, а в глазах было совершенно темно, словно осенней беззвездной ночью.
Куртку его и шаровары сплошь залила кровь. В груди свистело и прерывисто булькало, как в закипевшем котле, а малейшее движение причиняло нестерпимую боль и дышалось невероятно трудно, взахлеб. Сообразив, что он ранен в грудь, Никита сел на пень, не спеша разделся, порвал на полосы нижнюю рубаху и, связав их, туго стянул ими рану. Затем, кое-как отдышавшись, он попытался подняться, но сознание его вскоре опять помрачнело и на какое-то время угасло, он упал сперва на колени, затем свалился на бок.
Очнувшись, кое-как оделся и снова попытался встать. И услышал неподалеку, за ближайшим островком берез, возбужденный людской говор и цокот копыт по кремнистой тропе. Он силился разобраться, кто бы это. И вдруг, напрягши разгоряченный мозг, мысленно увидел скачущего следом за ним Аркадия и услышал лихую перекличку выстрелов.
Никита подумал о брате со смертельной тоской и жалостью. Никиту мучила совесть, однако не потому, что он убил брата. А как это он не дал Аркадию тихо помолиться перед кончиной? Когда после нескольких ударов ножом золотопромышленник Артур Артурович мешком свалился к ногам Никиты, Кулаков не сразу добил его — он подарил Артуру Артуровичу возможность вспомнить милосердного бога и лишь потом окровавленное лезвие мягко скользнуло меж ребер. Тогда он не чувствовал себя в чем-то виноватым, он нисколько не сомневался, что поступил именно так, как нужно. И после ни в чем себя не упрекал, хотя убил неразумного немца, по существу, ни за что.
А вот теперь до слез жалко ему, что он поторопился прикончить родного брата. Никита не верил в бога, о нет! Но иногда он все-таки немножко побаивался его: а вдруг да действительно бог есть. Подобная мысль явилась к нему и в эту минуту. Никита всегда обижал Аркадия, несправедливо поступил и сейчас, поспешив с роковым выстрелом.