Когда человек долго живет на положении дикого зверя, у него невольно появляется тонкое, звериное чутье. Так вот этим самым обостренным чутьем и понял Иван, что для отряда наступает пора крупных неудач, пора жестоких боев и в конце концов — полного разгрома. При всей узости своего умственного кругозора, при всем своем легко уязвимом и непомерно раздутом самолюбии Соловьев трезво оценивал складывающуюся обстановку. Да разве выстоять ему против целого государства! Но что же делать тогда? Куда идти и с кем? Он не мог покинуть родные места, и это должно было его погубить.
Чоновцы уже подбирались к соловьевскому лагерю. Пусть атаман запретил кому бы то ни было покидать лагерь, чтоб не оставить следов на снегу, пусть запретил стрелять, чтобы выстрелами не привлечь чьего-то внимания, пусть печи в быстро выстывающих избах и землянках топили только по ночам, чтобы дым не демаскировал лагерь, — все равно Иван чувствовал, что спокойно ему не досидеть здесь до весны, кожей чувствовал это, всем существом.
И не случайно еще по чернотропу тайком вывел он с гор своих старых родителей, дал им на жизнь кое-какие деньжонки и определил на квартиру к дальним родственникам Насти. Жалко было подставлять стариков под пули, а пули уже свистели в его горячечном, его взбудораженном до предела воображении.
Ивана не успокаивали и многометровые топкие снега, сплошь укрывшие землю на подходах к его лагерю. Не ему объяснять, что для бывалых таежников сугробы такой толщины — совсем не преграда. Наоборот, путь к ним на лыжах намного легче, чем по сомнительному малоснежью: на всем протяжении гладь и гладь, ни сучка тебе, ни задоринки.
Смутными днями и ночами атаман упорно думал об отражении возможной атаки. На каменистой площадке с широким обзором, чуть пониже лагеря, поставил станковый пулемет, который должен будет прикрыть отряд в случае отхода. Другой пулемет находился непосредственно в самом лагере, на высоком крыльце у штабной избы, отсюда тоже далеко вокруг просматривался стылый, слепящий глаза простор. Каждого из повстанцев заставил твердо уяснить, что кому делать при внезапном налете чоновцев.
Казалось, было предусмотрено все до мелочи. Отряд в любой час суток готов был встретить противника дружным, сокрушительным огнем. Более того, лагерь был поднят по тревоге, когда Соловьеву доложили, что наблюдатели увидели под горою костры, полыхавшие ярким пламенем. Костры были обнаружены еще до рассвета, а на рассвете, в сумеречи синего утра, кто-то приметил, как скользнула вниз по крутому уступчатому склону легкая тень, скользнула и тут же пропала — в отряде нашелся предатель. Это бывший партиец Каскар, которого бандиты насильно водили с собой. За ним не гнались, в него не стреляли, чтобы до времени не выдать себя выстрелами. Соловьев лишь дал пулеметчикам команду немедленно сменить позиции, а пехоте — выдвинуться на сотню саженей.
Врага ждали, понимая, что вот-вот он непременно тронется. И все-таки, когда он пошел, это было неожиданностью, потому что чоновцы не решились на лобовую атаку, они двумя колоннами стали обтекать гору Поднебесный Зуб, оседланную соловьевцами после вынужденной перебазировки с Кашпара. Чоновцы делали это открыто, нисколько не таясь, без какой бы то ни было суеты. Их ледяное спокойствие, их деловитость и вызвали смятение во взбудораженном стане Соловьева.
Первым, у кого не выдержали нервы, оказался сам Макаров. Он почуял смертельную опасность и запальчиво подбежал к атаману, наблюдавшему под прикрытием елки за колоннами противника, и, истерично дергая шеей, зачастил:
— Отступать! Отходить немедленно!
— Прошляпили, мать твою! — не поворачивая головы, сквозь зубы сказал Соловьев. Он понимал, что Макаров, к сожалению, прав. В этой критической обстановке нельзя придумать что-нибудь иное. Окажись сейчас отряд в окружении, его уничтожат полностью. И все-таки лютая ненависть к начальнику штаба за бессмысленный уленьский погром терзала сейчас атамана, ища себе выхода. Раздразнил-таки чоновцев, гад!
— Отходить только по самому гребню горы! Только по гребню! — подсказывал Макаров, заходя то с одной, то с другой стороны Ивана. — Не спускаться в котловину никоим образом, там наша погибель, именно там!
— Заткнись, дерьмо! — жестко проговорил атаман и передал по цепи приказ отступать.
Но это было еще не бегство. Атаман пуще всего боялся паники и повел отступление планомерно, организованно. Первыми он пустил несколько сильных лыжников, чтобы те проторили тропу по глубокой снежной целине. Затем, покинув спасительное жилье, стали уходить из лагеря женщины и дети. Они шли молча, увязая и проваливаясь в сугробах. Им в буреломных, завальных местах помогали идти мужчины.
Труднее всего приходилось Марейке и еще двум матерям, у которых тоже были грудные дети. Они спотыкались и падали чуть ли не на каждом шагу, попадая в снег руками и головой, роняя завернутых в вонючее тряпье младенцев.
А мороз был злой; у людей перехватывало дыхание. Надеялись лишь на то, что отряд вскоре оторвется от преследователей и тогда можно будет развести костры, чтобы обсушиться и согреться. До ближайшей деревушки отсюда было слишком далеко. Слева возвышалась, уходя на восток, мощная ледяная глыба Батеневского кряжа, справа ослепительно белел снегами еще более неприступный хребет Кузнецкого Алатау. Перевал синел внизу, как раз между ними, и только оказавшись за ним, можно рассчитывать на спасение, если, конечно, здорово повезет.
Чоновцы спешили замкнуть кольцо окружения до перевала, соловьевцы стремились избежать окружения. Колонны в ледяном куржаке, как в саване, двигались на виду друг у друга. В этом суровом, превышающем человеческие возможности поединке должны были победить те, у кого останется больше сил для последнего, стремительного броска. У соловьевцев, разумеется, было свое преимущество: их подгонял страх смерти, в то время когда за чоновцами никто не гнался, и они могли сделать остановку и развести костры где угодно.
Но одно обстоятельство было бесспорно против соловьевского отряда: женщины и дети тормозили движение. Необходимость постоянно оказывать им помощь отвлекала бойцов от их главного дела — прикрытия колонны огнем. И тогда Соловьев подозвал Настю и, сорвав с усов облепившие их сосульки, глухо сказал ей:
— Приплодье придется оставить.
— Что ты, Ваня! — ужаснулась она.
— Оставить, — замогильным голосом повторил он.
— Да нет же! Я не могу! Ты скажи им сам!
— Ты скажешь, ты. С младенцами ничего не сделается. Их подберут чоновцы.
— А если, спаси бог, не подберут?
— Подберут, Настя! — Иван гневно повел сухими глазами.
Взвыли от ужаса несчастные женщины. Этот дикий звериный вой пронесся по горам и падям и заглох далеко внизу, в тесных извивах синих ущелий, заглох лишь на мгновение, чтобы тут же повториться. И более жуткой, чем вой, была именно эта, предельно короткая пауза, когда у людей леденела кровь и волосы становились дыбом.
— Тише, суки! — пронзительно крикнул Соловьенок.
По снежному целику, проваливаясь по пояс, подбежал к женщинам атаман. Хмуро зыркнул на запеленатых младенцев и сказал все так же потерянно и глухо:
— Поймите, бабы, они погубят отряд.
— Я не оставлю дите, не оставлю! Уходите от меня все! Уходите! Уходите! — закричала Марейка. — Будьте вы прокляты!.. Он мой ребеночек! Он мой! Мой!
— Бросай его, мать твою! — скрипнул зубами Соловьев.
— Бросайте детей, бабоньки, — строго сказала Настя.
— Змея ты! Подколодная! Пей кровь! На! На! — заголосила Марейка. — Да не трогай его! Он мой! Мой!
— Ты, сука, губишь всех нас! — прикрикнул на нее Соловьенок.
— Уйдите! Не дам! Не дам! О, господи!.. Деточка моя!
— Теперича все помрем!
Марейка шарахнулась в сторону и, запнувшись за скрытую снегом колоду, упала. Младенец выскользнул у нее из одеревеневших рук и поленом покатился по сыпучему снегу. Марейка пронзительно заверещала и поползла к нему на четвереньках, но тут же потонула в сугробе. Она пыталась встать, но не могла: снег то выскользал из-под нее неудержимым потоком, то лился на нее, готовый погрести несчастную Марейку.
Наконец она поднялась во весь рост и увидела дорогой для себя сверток всего в нескольких шагах внизу. Она поспешила к нему, вытянув перед собой заледенелые руки. Она уже не кричала — она стонала одним беспрерывным мучительным стоном.
Она не успела поднять своего ребенка. Сашка оказался куда проворнее, буровя снег, он скатился к нему на спине, а затем вскочил, отряхнулся и одним движением легко выхватил из ножен шашку:
— Эх, жили — не жили! — и рубанул широко, с плеча.
Сверток развалился сразу. Снег вокруг него стал алеть и оседать.
Марейка обмерла от ужаса, а затем, как бы опомнившись, кинулась к мертвому сыну. Безумная, она собрала в полу своей шубейки разрубленное его тельце и несколько горстей окровавленного снега, крепко, чтоб не отобрали, прижала все это к груди и по проложенной отрядом тропе кинулась назад, подалее от погубителей ее ребенка, единственной ее дорогой кровинки. Впрочем, она ничего сейчас не соображала и ничего не замечала вокруг.
Сашка и Мирген опрометью бросились за нею. Они в жестокой борьбе выхватили у нее то, что было для нее дороже собственной жизни, и насильно за шиворот потащили Марейку по обрывистому склону горы туда, куда уходили соловьевцы.
В это время внизу вразнобой затрещали винтовочные выстрелы, метко ударили пулеметы. Понимая, что кольцо окружения уже не замкнуть, чоновцы открыли огонь по бандитам.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
ТЕЛЕГРАММА
Томск Губотдел ОГПУ
19 марта 1924 года
Шахтой установлено банда Соловьева численностью тридцать четыре человека детьми женами вооружена находится вершине Средней Терси гольцах зпт выслан отряд пятьдесят человек нашим сотрудником ликвидации зпт подробности сообщим тчк
Кузнецк ГПУ