Оказывается, в папке с бумагами на его столе уже лежал приказ о назначении Заруднева в Красноярск. Поскольку банда Соловьева действовала в Енисейской губернии и числилась за Красноярском, участие Заруднева в этом походе было оправданным и желательным.
О новом назначении Заруднева было известно и Шахте, который совсем не случайно сам подошел к Николаю. Разведчик уходил по следу банды, в Енисейской губернии ему так или иначе придется общаться с чоновцами, и тогда чоновцам может понадобиться человек, знающий Шахту в лицо.
— Ты сам попросился в Красноярск?
— Представь, что вызвал меня Никита Федорович.
— Цепляев! — невольно воскликнула она.
Это был командир дивизии, в которой воевал Заруднев на Южном фронте, вместе били Корнилова и Деникина.
Какое-то время лечились в одном госпитале. И уезжая в неведомую Сибирь на должность командующего частями особого назначения Томской губернии, Цепляев взял с собой хорошего, смелого рубаку. Он сам представил Заруднева к ордену за отвагу и находчивость в бою под Приморско-Ахтарским. Цепляев посылал Николая в Киселевск, а когда его самого перевели в Красноярск, захотел и здесь видеть Заруднева под своим началом.
Поезд останавливался часто и подолгу озадаченно стоял даже на самых крохотных станциях, где никто не сходил и не садился. А когда прибыли на действительно крупную станцию и пассажиры стремглав побежали за продуктами на пристанционный базарчик, Николай вспомнил вдруг, что гостинцев в Киселевске он купить не успел, а приезжать к родне с пустыми руками было стыдно. И тогда он, на бегу шаря у себя в карманах, бросился со всех ног к продовольственной лавке, стоявшей несколько на отшибе.
Полина наблюдала за ним в окно. Вот он легко взбежал на крашенное суриком крыльцо, вот в двери столкнулся с кем-то.
В это время поезд вздрогнул и тронулся. Пестрая масса людей, толпившаяся на перроне и базаре, мигом пришла в движение. Пассажиры кинулись к своим вагонам, прыгали на подножки, подавали бегущим руки.
Николай бросился к поезду одним из последних, когда состав уже набрал скорость. Николай бежал, высоко вскидывая ноги, как вспугнутый дикий козел, и пампушки, баранки, конфеты веером разлетались по дощатому настилу перрона. А когда ему все-таки удалось вскочить на подножку вагона, поезд, словно споткнувшись, резко замедлил ход и остановился.
— Из-за тебя, однако, — встретила Николая сердитая мать семейства. — Теперь вот стоять будем.
По вагону прошла худая черномазая проводница. Она сказала, что беспокоиться нечего, это паровоз подтянул состав к водозаборной колонке.
Подавая Полине полупустые бумажные кульки, Николай рассмеялся. И потом он еще долго смеялся, и Полина смеялась, и все смеялись, глядя на них. Даже стрелочник у своей полосатой будки, выставив зеленый флажок, посмотрел на уткнувшуюся в окно Полину и тоже принялся скалить зубы.
— Народ-то какой! — Полина восторженно шепнула мужу.
— Какой же? — как бы поощряя ее на душевные слова, спросил Николай.
— Хороший и даже очень прекрасный! — сказала Полина. — Добрый народ!
Услышав ее, поперхнулся крошками дюжий бородатый мужчина с обветренным лицом таежника. Он презрительно посмотрел на нее и сплюнул:
— Дрянь люди. Неправдой живут.
— Вы думаете? — приняла вызов она.
— Не токмо думаю, а этак оно и есть.
Бородач поднялся, давая понять, что разговор окончен, распространяться больше ни к чему, и, коренастый, основательный, прошел к тамбуру. Все примолкли. Это молчание, растерянное, неловкое, продолжалось до самого возвращения мужика, который, кстати, вернулся скоро. Когда он опять сел на свою боковую полку, загородив сапожищами весь проход, Николай, глядя в хмурое лицо таежника, сказал:
— Напрасно вы, товарищ.
— Терзают, безо всякого сострадания терзают и колотят друг друга. Дрянь люди. И купят, и продадут.
— И не приведи господи! — сказала мать семейства из-за перегородки. — У меня вон мал мала меньше, исусики и аспиды, вредные погубители моей разнесчастной жизни. К родной сестре их везу, коровка есть у сестры. А мой-то Карташев! Уж как он меня терзает! Как терзает! Горький пьяница, все до последнего пропил.
— Будто места на земле не хватает, а одну тайгу возьми — сколь в ней добра пропадает зазря! Селись, где хошь, и живи, и дай жить другому, — философствовал бородач. — А то с ножами да со всякими пукалками бегают.
— С какими пукалками? — спросил Николай.
Мужик сплюнул еще и еще и с нескрываемой неприязнью ответил:
— С той вон, что у тебя на поясе. Смекаешь, боюсь-де? А я не боюсь никого. Я сам по себе и прошу меня в этаком разе не трогать.
— Чего привязался к человеку! — одернул бородача его сосед по полке, мордастый парень в черненом полушубке, опушенном серой смушкой. — Человек, может, бандитов ловит.
К ним подошла горластая тетка, замахала увесистыми кулаками:
— Загубил Карташев мою безотрадную жизню!
Кто-то, невидимый за перегородками, вмешался в разговор металлическим басом:
— Кого там! Переловили бандитов. Самого Соловья-разбойника поймали.
— Держи карман шире, — проворчал бородач. — Соловей — пташка залетная, был и нету.
— Эй! — грохнул бас. — Помалкивай, ежели не знаешь!
— Карташева надо забрать, ей-богу, — пошла на Николая тетка.
Бородач не смирился с кажущимся поражением, ответил чугунно пророкотавшему басу:
— Едрена корень, знаток выискался. Ежели хочешь подноготную правду, так взяли одних слабосильных баб, через нашу деревню вели. И этого молодца, — он кивнул на Заруднева, — там я видел. Ну, скажи теперь, брешу, а?
— Вроде бы нет, — сказал Николай.
— То-то и оно, — торжествующе заключил бородач. — Дрянь люди.
— Так и есть! Сущий ирод! — крикнула мать семейства. — Наплодил мне злодеев!
— Это кто же ирод? Соловьев? — снова вмешался парень в полушубке.
— И он ирод! — грохнула под запал тетка, тяжело дыша от волнения.
— Соловьев не хуже тебя, дырявая ты бадья! — вдруг огрызнулся парень.
— Оскорбляют! Грабют! — истошно завопила тетка. — Бьют!
— Вот ты сказал, что Соловьев не хуже. Так чем же он тебе приглянулся? — спросил Николай у парня.
— Не связывайся с ними, — шепнула Полина.
— Нет, пусть объяснит.
Парень в полушубке хохотнул, оглянулся, ища под держки:
— Руки у него такие же, как у тебя. Человек он, жива душа.
— Твой Соловьев есть бандит самый последний! — снова донесся густой бас.
— Не трогай его, так и он тебя не заденет, — сказал парень. — Ему тоже существовать надо.
— Откуда знаешь Соловьева? — спросил Николай.
— А кто его не знает! Он, поди, нашенский. Жить хочет, как ему ндравится, чтоб никто не остепенял.
— Ишь чего захотел! — осуждающе загудела мать семейства.
— Ты подумай, что получится, если каждый будет жить по-своему, — сказал Николай парню.
Тот не смутился:
— Ничего не получится. Все и всегда будет в полном аккурате. Промежду прочим, говорят, и гепеу им куплено.
— Брось трепаться, — грубо одернул Николай.
— Хо, да у нас в газетах про энто писали. Много писали. Сам читал, — несколько оробев, сказал парень.
— Не трепли лишнего, — строго посоветовал соседу бородач, уже потерявший интерес к случайной вагонной беседе. — А люди, граждане вы мои, не стоят доброго слова. Люди дрянь.
— Посмотри! Целый обоз! — Полина показала мужу на идущие по проселку крестьянские телеги.
Николай понял, что она отвлекает его от не нужной никому ссоры, и, внутренне согласившись с нею, подсел к окну.
В Красноярск они прибыли зорним утром. Сдав окованный железом сундучок в камеру хранения, отправились в холодные улицы пешком искать Цепляева.
Они устали, пока, бродя по пыльным улицам, разыскивали штаб губернского чона. Кого они только ни спрашивали, и никто им не ответил толком, где же оно есть, учреждение с довольно странным названием. Обнаружили они его сами, совершенно случайно, оказавшись прямо под его вывеской.
Цепляев принял Николая сразу. Вышел навстречу и провел в свой кабинет, сказав адъютанту, что для всех теперь занят и что освободится не скоро. Такое вступление к их беседе немало воодушевило Николая. Значит, комдив дорожит своим боевым товарищем, не забыл, как ели кашу из одного котла.
— Вон ты каков! Дай-ка посмотрю хорошенько, — Цепляев подвел Николая к стрельчатому окну. — Ничего себе, молодчина. Сколько мы с тобою не виделись? А?
— Думаю, с полгода, товарищ комдив.
— Только-то! — удивился Цепляев.
Он усадил Николая в кожаное кресло, в котором тот утонул так, что поверх остались торчать только голова и острые колени.
— Полгода? А что? Полгода тоже срок, — Цепляев размеренно ходил по комнате, позванивая серебряными шпорами, лишь иногда останавливаясь перед Зарудневым. Крупный, с бритой головой, с закрученными вверх черными усами, одетый в новую гимнастерку с красными ромбами в петлицах, он нисколько не рисовался, держал себя просто, говорил с подкупающей прямотой, которая свойственна натурам широким и сильным.
— Введу тебя, Заруднев, в курс дела, а оно, заметь, тонкое, весьма и весьма деликатное, — сказал он низким рокочущим голосом. — Здесь нельзя надеяться на одни пулеметы да шашки. Здесь гибкость нужна, вселенская дипломатия, если хочешь. Тебе придется воевать с Иваном Соловьевым, с бандитом дерзким, непримиримым. Слышал?
Николай утвердительно кивнул. Он готов хоть сегодня покончить с бандой, тем более, что банда не так уж велика: каких-то тридцать или сорок отчаявшихся оборванцев. На что они, в сущности, способны? Какое могут оказать сопротивление? Это же смешно!
Но Цепляев не был склонен смеяться. Он серьезно посмотрел на Николая, уже торжествующего победу, и спросил:
— А знаешь ли, что банда оперирует целых четыре года?
— Как же так?
— Не спеши с выводами, — внушительно продолжал Цепляев. — Все сложнее, чем кажется. До тебя воевали с ним умные и талантливые командиры — ничего плохого не скажу. Гонялись за Иваном Николаевичем по всей тайге.