— Вы не знаете Пашку? Бандит гулеванистый, сволочуга, вот кто! Ваня супротив него сущий голубок! Зряшной Пашка мужик!
— Чихачев, — протяжно, чуть ли не по слогам произнес Николай.
А Настя вдруг вскинула гладкую голову и сказала жарко, с придыханием:
— Кажется, ничего не было, гражданин командир! Совсем не было! Кажется, проснусь я, и Ваня со мной, и все кругом мирно и ладно…
Николай решил про себя, что разговаривать больше не о чем. И поднялся, чтобы попрощаться с Косачинским и уйти. Но Настя сказала ему еще не все, она только подошла к тому главному, что сейчас волновало ее.
— Постой-ка! Послушай! — взмолилась она, готовая пасть на коленки. — Я не задержу тебя, гражданин командир!..
Косачинский угловато поднялся над бумагами. Николай уперся взглядом в пылающий взгляд Насти. Они ожидали, что она сейчас сообщит им что-то чрезвычайное, о чем они не могут даже подумать.
— Ты, гражданин командир, едешь к Ивану Николаевичу, — сказала Настя. — Кланяйся ему от меня низко. Скажи, помню. Ох уж и помню, и не забуду до самой гробовой доски! Пока смотрят ясные мои глазоньки! И пусть моя верная любовь силы ему прибавит. Ну, а уж коли помрет, я приду к нему на могилку. Теперь же меня хоть на расстрел! Мне теперь все нипочем, граждане!
Выговорившись, она ушла головою в округлые плечи, сгорбилась совсем по-старушечьи и шагнула к двери. Косачинский позвал конвойного.
Глава вторая
Весна торопила Соловьева на Июсы, в распахнутую теплым ветрам степь. Он спешил, подгонял своих товарищей. И когда перед ним в полном своем великолепии поднялась золоченая солнцем Азырхая, он, как пьяный, зашатался от радости, глядя на ее еще не освободившуюся от снега вершину.
А его спутники с крайним удивлением смотрели на просветлевшего атамана и не понимали буйного его торжества. Он, щедро обещавший им богатую, сытую жизнь, стоит рядом с ними в том же самом рванье, что и они, и чему-то смеется, и восторженно дрожит весь. Так прилетевшие с теплой стороны птицы истомно вьются над родными полями.
Но, в отличие от перелетных птиц, зимою он был недалеко отсюда, хотя его и отделял от этих мест хребет Кузнецкого Алатау, а еще более отделяла постылая судьба неудачника. Он попытался сделать в игре большую ставку и вот проигрался в пух и прах.
Отряд в тридцать человек, преодолев многочисленные завалы и гиблые болота, наконец-то вышел к охотничьему домику Иваницкого. Избушка теперь имела совсем разгромленный, далекий от жилого вид. Бандиты перед уходом на новую базу выдрали с косяками окна, разбили дощатые двери, взломали пол. Доски и оконные рамы пригодились им, когда началось скорое строительство на Кашпаре, но их там так и бросили.
Иван вернулся на свое пепелище. Здесь он вынашивал когда-то смелые планы переустройства всей жизни на Июсах, здесь искренне верил в скорый переворот, во всеобщее признание особых его заслуг, в ту самую справедливость, которой так добивался. А что же вышло? Отряд разбит наголову, и на этот раз Иван уже не сумеет его собрать. Закончили свои дни братья Кулаковы, расстреляны Астанаев и Матыга, еще не известна Соловьеву, но в любом случае незавидна участь Макарова и Серафимы Курчик, которые прошлой осенью, когда Соловьев порвал связь с внешним миром, ожидали в красноярской тюрьме суда и приговора.
От этого можно было уже рехнуться. Но Соловьев крепился, он не какая-нибудь гимназистка, ему не подобало распускать нервы, иначе его безжалостно пристрелят свои же, потому как поймут до конца его несостоятельность и полную никчемность. Он искал хоть сколько-нибудь приемлемого выхода, искал — и никак не находил. Ураган мыслей проносился у него в голове, ничего, однако, не оставляя после себя, никакой определенности, даже никакой существенной зацепки.
«Может, все-таки сдаться? — думал он. — Если будет гарантирована жизнь, почему не рискнуть!»
Но он боялся, что власть не сдержит своего обещания — слишком много насолил он ей, слишком многих обидел. Однако попробовать было все-таки необходимо, хотя бы начать переговоры, а там будет видно, во что они выльются.
Прежде чем заявить о себе, Соловьев разослал по Июсам испытанную разведку. Ушли все, кроме него и его адъютанта Сашки. Побывали в десятках сел и улусов. И сведения принесли малоутешительные. Суд в Красноярске, оказывается, уже состоялся, из каждых трех двое приговорены к расстрелу. И тогда Соловьев испугался, решил, что сдаваться нельзя, сдача — это верная смерть.
Но чтобы уйти куда-то и затаиться, нужны были деньги, хотя бы немного денег на первое время. И тут Соловьев вспомнил о Мурташке. Взял с собою Миргена, под вечер отправился в Чебаки, а попал туда уже поздно ночью. Спасибо еще, что на полпути их подобрал и подвез рабочий детдома, возвращавшийся из какой-то неблизкой поездки. Когда проезжали поворот на Половинку, рабочий, нахлестывая клячу, заметил:
— Вот тут и положили наших.
Его спутники не проявили ожидаемого любопытства. Они просто промолчали, и тогда рабочий пояснил:
— Соловьев тут побил людей, сучий сын! Ежа б ему против шерсти!
— Какой Соловьев? — небрежно, словно о неизвестном ему, спросил Иван.
— Да вы, чай, нездешние! Бандит это у нас самый главный, Ванька Соловьев. Зимою он в гольдах, а на лето опять же норовит к нам. Считай, скоро вот объявиться должон, ежели, конечно, не драпанул в Монголию.
Мирген завозился, хотел что-то сказать, но Иван сжал ему руку, и тот, сообразив, что к чему, успокоился. А рабочий оказался словоохотливым.
— Видел Ваньку, и не раз. Обнаковенный такой, хилый, ну навроде тебя, — он бесцеремонно ткнул кнутовищем в атамана. — На Осиповой Насте женатый, нашенская она, чебаковская. Чо скажешь, баба в соку, и усыпал он ее награбленным золотом с ног до головы. Серьгов да колец у нее теперь столь, как у покойной царицы. И хочет Ванька поселить ее в хоромах у Конскинтина Ивановича, чтоб гостей встречать в огромадном доме, и потчевать их сохатиной да харюзком. Ешьте, мол, милы мои, до отвала…
Иван хотел оборвать не в меру разболтавшегося мужика. Обидно было, что о нем рассказывают черт-те какие побасенки, как о буржуе и последнем убийце. Но тут, слава богу, мужик переключил свое красноречие на историю с женой Иваницкого, которая приезжала в Чебаки вместе с ГПУ и вскрыла все тайники золотопромышленника. Ей разрешили увезти за границу много богатства!
— Вот и выяснилось, что Мурташка ничего и не ведал. А то у нас об ем разное болтали.
— Бывает, — Соловьев спрыгнул с телеги, когда, громыхая по камням, она въехала в главную улицу села.
Мурташка не спал. При голубом свете углей, дотлевавших в печи, он сразу узнал атамана. Он замахал руками и недовольно заплевался:
— У, шайтан.
Соловьев, в планы которого не входила ссора с охотником, отступил к двери и присел на березовую чурку. Тем временем Мирген стал выговаривать старику, что тот обижает гостя, нарушая освященный веками обычай предков. И Муртах внял доводам соплеменника — заговорил много тише, забубнил и вскоре совсем успокоился.
Иван любил изъясняться со всеми напрямую, он и теперь остался верен себе. Прежде всего напомнили упрямому старику, как тот приносил в отрядный лагерь мешок с пушниной. Тогда Соловьев пушнину не взял, оставив на время у Мурташки, а вот теперь неплохо бы получить ее, с нею он навсегда покинет Июсы. Пусть Мурташка нисколько не сомневается: атаман умеет держать слово.
— Все отдал, парень, — признался подобревший охотник.
— Давно, оказывается? — пошел на Мурташку Мирген. — Кому?
— Детдому, — набивая трубку, ответил охотник. — Аха.
— Отбери! — крикнул Мирген.
— Зачем — отбери? Не хочу — отбери, пожалуйста.
Так ни с чем и убрался Соловьев в тайгу. Правда, он услышал от Мурташки, что в Чебаки приехал бывший здешний учитель Георгий Итыгин, ставший большим начальником в только что образованном Хакасском уезде. Неплохо бы направить к Итыгину инородцев, чтоб разузнали об условиях, на которых должен сдаться соловьевский отряд. Сам Иван встречаться с Итыгиным пока что не собирался.
На раздумья ушло не меньше недели. И когда Ивану сказали, что Итыгин закончил здесь свои дела и собирается уезжать из Чебаков, атаман послал в село Миргена.
— Обо мне не говори, — напутствовал его Соловьев. — Будто ты сам по себе.
Ждать Миргенова возвращения пришлось недолго. На этот раз он, понимая важность поручения, не попал ни к кому в гости и, на удивление отряду, появился у охотничьей избы совершенно трезвым. Да, он говорил с Итыгиным. Власть не хочет лишнего кровопролития и готова хоть сейчас идти на переговоры с любым представителем Соловьева. Только Итыгин просил ускорить такую встречу, потому что в центре уезда, селе Усть-Абаканском, его ждет большая и неотложная работа.
Это заявление обнадежило Соловьева. Он собирался тщательно обдумать подробные условия сдачи и послать с ними того же Миргена. Но еще одно Миргеново сообщение в корне изменило первозадумки Соловьева. В Чебаках Мирген неожиданно встретил Ампониса: парнишка, как оказалось, живет в детдоме, его только что привезли туда из Красноярска. Поговорить с Ампонисом Миргену не удалось, парнишка все еще находится под присмотром привезшего его милиционера, — наверное, Ампонис норовит убежать, а милиционер не отпускает его от себя ни на шаг.
Новость ошеломила Ивана. Почему Ампонис, которого они вместе со всеми оставили в лагере на вершине Средней Терси, вдруг оказался в Красноярске и затем под конвоем привезен в Чебаки? Что случилось с ним, да и с другими родственниками повстанцев? Где отец и мать? Где Настя?
Можно было предположить одно: лагерь захвачен чоновцами или чекистами, все женщины и отец атамана арестованы, Ампонис же, как малолетний, направлен в детский дом. Это — в лучшем случае, а в худшем — оставшихся в лагере людей попросту поубивали.
Несколько успокоил атамана шорский охотник Тимофей, пришедший к избушке по свежим следам соловьевцев. Он сообщил, что был в лагере вскоре же после ухода чоновцев. Бараки совсем сожжены, но, к счастью, никто из людей не пострадал.