— Язва, — Тимофей достал из залоснившегося до блеска заплечного мешка поломанную гармошку. — Я не обманываю тебя, Иван Николаевич. — Вот погляди.
Сказанное Миргеном и Тимофеем заставило Ивана поторопиться с началом переговоров. Обеспокоенный судьбою близких и утомленный одиночеством, он пренебрег предосторожностями и решил поехать к Итыгину сам.
Задиристый Павел Чихачев, нисколько не ценивший ни свою, ни чужие жизни, ходил с Соловьевым больше года. Он тоже был из казаков, его дед родился и дожил до седин в станице Озерной, а в преклонных годах пришла ему в голову блажь переселиться на несколько сот верст, в Алтайскую казачью станицу. С ним переехали все отпрыски давнего казачьего рода, и у одного из них, справного казака Михайлы Чихачева, и появился на свет сын Пашка, выросший в хулиганистого парня, любившего водить с девками хороводы. Действительную службу он прошел в одно время с Соловьевым в том же Енисейском казачьем полку. Не раз сидел на гауптвахте за драки, которые, нужно отдать ему должное, умел сочинять.
С советской властью не сошелся сразу же. По пьяной лавочке в кровь избил волостного продинспектора, отобрав у него деньги и наган. А потом так и пошел куролесить. Подружился с Егоркой Родионовым, стал грабить баржи и катера, неосторожно заходившие в верховья Томи, угонять и тайком продавать целые табуны коней. Знали люди: в одиночку лучше было не встречаться с Чихачевым, будь то в степи или в тайге. Любил он шутить, да только шутки его плохо кончались для встречных: то карманы проверит, то коня отберет, а попадется человек под горячую руку, тут ему и могила. С девками, как только стал бандитом, обходился безжалостно — насиловал всех без разбора, даже тех, которые согласились бы переспать с ним добровольно, а таких нашлось бы немало, потому как его, дурака, из десятка не выбросишь. Одна копна каштановых волос чего стоила! А поведет светлыми, с поволокою глазами — невольно залюбуешься.
Но душа у Пашки ожесточилась. Убить человека для него стало все равно, что задавить обыкновенную козявку. Где больше было крови и слез, туда его почему-то и заносило, там он и чувствовал себя привычно, как рыба в воде.
С Родионовым со временем изрядно поскандалил. Хотел вырвать у Егорки единоличную власть над бандою, да ничего из этой смелой затеи не получилось, едва ноги унес. С Соловьевым же пока что вынужденно ладил, хотя Иван не раз ловил на себе завистливый, а то и откровенно враждебный взгляд Чихачева. До политики Пашке дела было мало, никакого переворота он не ждал, ни на что не надеялся, кроме как на то, что случай пошлет ему проезжего или прохожего с добрым товаром или туго набитым кошельком.
Еще по пути к Азырхае он живо выкладывал Соловьеву свои обширные и, как ему казалось, соблазнительные планы на предстоящее лето, называя имена известных кулаков и богатых баев, которых он и предлагал пощупать. Не забывал Пашка и кооперацию, где тоже можно было кое-чем разжиться.
И когда Соловьев повел речь о возможных переговорах с Итыгиным, Пашка взъерошился, забунтовал, постарался склонить на свою сторону кое-кого из бандитов. Но большинство пошло все-таки за атаманом, и Чихачев, скрепя сердце, уступил.
— Только пешком нельзя, Иван Николаевич, — сказал он. — Где это видано, чтоб командующий являлся, как последний бродяга!
Соловьева в отряде уже не называли господином есаулом. Сам он однажды воспротивился этому, сказал, что с господами давно покончено и нечего более смешить многострадальный трудовой народ. Тогда же он приказал сжечь трехцветный российский флаг, сшитый по настоянию Макарова. Правда, флаг Чихачев оставил себе, как он выразился, на память или на портянки.
— Нет, пешком не пойдешь. Ославишь всех нас, Иван Николаевич! Мы же какие ни есть, а борцы за свободу, — выговаривал он атаману.
Соловьев понимал, что в Пашкиных словах есть определенный резон. Все же пеший казак — не казак. А если заявиться в Чебаки на резвых красавцах-скакунах? Итыгин не дурак, по одному жалкому виду Соловьева поймет, что тому пришла крышка, если не на чем даже приехать, не говоря уж об измызганной соловьевской куртке и стоптанных сапогах. Лишь заломленная набекрень папаха да белесые по краям пшеничные усы еще как-то красили сейчас Ивана.
Но коня не было, а чтобы достать его, требовалось немалое время. Между тем Итыгин не мог ждать. Не спалось Ивану, не спалось и замышлявшему новый налет Пашке. Закурив самокрутку, Чихачев нервно подгреб под себя перетертое, прелое сено и сказал:
— Я приведу коня. Кабыр должен расплатиться за Кулаковых.
— Пустое! Да когда обернешься! — ответил Иван, кашляя от наплывавшего на него едкого дыма.
— Не твоя забота, Иван Николаевич. К вечеру буду. Только отпусти со мною Миргена.
Названный срок показался Соловьеву вполне приемлемым. Долго не раздумывая, Иван согласился:
— Давай. Не появишься к вечеру — не взыщи.
Пашка немедленно разбудил Миргена. Атаман услышал, как они тихо вышли на крыльцо, постояли, вполголоса переговариваясь, а немного погодя на опушке поляны их окликнул караульный.
Чтобы как-то убить день, Соловьев с утра пошел на охоту. На Азырхае с первого же выстрела добыл молодого козла, а охотившийся на пару с ним Муклай принес глухаря и двух косачей. У избушки их встретили радостно, растопили печь, принялись разделывать козла и общипывать птицу, и вот уже затомилось на углях пахучее мясо, нарезанное крупными кусками. Правда, соли в отряде не оказалось, Муклай посоветовал макать сочное мясо в свежую козью кровь, что была по-хозяйски слита в прокопченный на кострах чайник.
Еще не успели сесть за ужин, на ближней гари послышался тяжелый топот копыт, раздались зычные крики и резкие, как выстрел, пощелкивания бича. Все обеспокоились, недоуменно пяля глаза, схватились за оружие.
И вдруг на поляну с гиком выскочил потный Мирген на прытком вислозадом коньке. А за ним, прижав уши и напирая друг на друга, хлынули в образованный соснами коридор разномастные кони, целый табун сильных скакунов!
Как ни удивились этому в лагере, но появление стольких коней само по себе еще не было чудом. Невероятным казалось то, что все лошади в уздечках и под седлами, вполне годными для езды. Что и говорить, никогда соловьевская конница не имела такой исправной, хорошо подогнанной сбруи.
Мирген был навеселе. Поглаживая себя по округлому животу, приговаривал:
— Арака, оказывается, сладка! У, Келески!
Он лихо подвернул к крыльцу и осадил верткого, с дымящимися боками конька на виду у самого Соловьева, стоявшего в проеме распахнутой двери. Мирген был доволен, что опять не остался нигде в улусе — он еще побывает в гостях, — что и на этот раз исправно выполнил поручение атамана.
Следом за Миргеном подъехал Чихачев. Он тоже был под хмельком, лихо присвистнул на дармовых коней, сбившихся на поляне в тяжело дышавшую кучу, и хвастливо сказал:
— Принимай, Иван Николаевич! Гости на двор!
— Спасибо. Не ожидал, — не удержался от похвалы атаман.
— Расщедрился Кабыр. Так он оценил жизни братьев Кулаковых. Сам ходил по улусу и, не жалея денег, скупал седла.
Прибывших стащили с коней, усадили ужинать поближе к котлу — на самые почетные места — рядом с Иваном. Смачно обгладывая козлиный мосол, Чихачев рассказывал, как они ездили в Ключик. Разумеется, в пути им здорово повезло: едва выбрались в степь, увидели в балке крестьянских кляч, пасшихся в ночном. Ребятишки, сторожившие их, спали у прогоревшего костра. Сделав из волосяных пут примитивные уздечки, конокрады поспешили в Ключик и прибыли к Кабыру еще до обеда.
— Бай сказал, что согласен на любую плату! — похвалялся Пашка.
После ужина по атаманской команде повстанцы расхватали коней. Соловьеву был заранее определен лучший в табуне скакун — мерин гнедой масти с чулками на передних ногах. Мерину было далеко до прежнего коня Ивана, не та стать и совсем не та резвость, но он не уросил, во всем слушался всадника, а это сейчас было уже немало.
Ночь в лагере прошла бестревожно и тихо, а прозрачным утром, едва в сосняке стало светать, караульный встретил выскочившего из кустов Ампониса. На их короткую громкую в лесу перекличку выбежали из избушки всполошенные люди, показался сам Муклай, поймал за рукав Ампониса и принялся обнимать и тискать — видно, шибко соскучился по сыну.
— За тобою гнались? — спросил Чихачев.
— Не.
— Ай, Ампонис! Взрослый мой сын Ампонис! — покачивая головой, улыбался счастливый отец.
Соловьев, пружиня ногами, спустился с крыльца и подозвал к себе парнишку. Ампонис подошел нерешительно, встал. Он заранее знал, о чем будет спрашивать его атаман, и, не дожидаясь вопроса начал рассказывать:
— Их было много! Они приказали выходить, и я вышел первым, а мама потом…
— Дальше-то что? — Иван нетерпеливо склонился к парнишке.
— Они подожгли бараки. А с ними был Тимофей.
— Ой, что-то путаешь. Тимофей пришел потомоко, — ласково сказал Соловьев. — Опосля пришел.
— Нет, он был с ними. Да я же сам видел!
— Ты говоришь правду?
— Ага.
В сознание атамана вошло страшное слово: предатель! Наконец-то Соловьев раскусил тебя, знает, кто ты есть, таежный охотник. Ты навел чоновцев на зимнюю базу повстанческого отряда и теперь ответишь за это. Жизнью своей ответишь!
— Где Тимофей? — посмотрев вокруг себя, строго спросил Соловьев. Кровь зашумела у него в ушах. Вспомнилось атаману, как в лютую стужу, в метель Тимофей впервые оказался в лагере, как он, оледенелый, вошел в нижний барак и бросил к ногам атамана мешок с необснятыми белками. Ему поверили тогда, а неделю спустя Тимофей явился с другим охотником, который якобы знал дорогу на ближнюю пасеку, где можно раздобыть мед и кедровые орехи.
На этот раз чекисты обвели Соловьева вокруг пальца. Нужно было заставить Тимофея безвыездно жить в лагере до весны и забрать на Июсы с собой, ни на шаг не отпуская от себя. Но ведь и так им не хватало еды, а тут, что ни говори, лишний рот. Пригрозил тогда ему атаман, что у соловьевцев руки длинные, везде достанут, — тем и довольствовался.